Был еще последний корреспондент Иоанна Сеговийского, который также полагался на правителя, хотя и выражал это доверие совсем по-другому. В последний месяц своей жизни Иоанн Сеговийский взялся за перо, чтобы обратиться к восходящей звезде папской курии, на этот раз итальянцу и самому известному гуманисту своего времени, Энею Сильвию (50). Это письмо было последней попыткой Иоанна Сеговийского. Он был болен; он едва мог держать перо; он был близок к смерти. Но было важно, чтобы эти усилия были предприняты. Иоанн Сеговийский изо всех сил старался угодить своему корреспонденту. Он высоко оценил речи на теперь уже далеких немецких сеймах, в которых Эней пытался вдохновить Европу на сопротивление мусульманам. Но он напомнил ему о предостережении евангелистов не выходить на бой против двадцати тысяч человек всего лишь десятью тысячам. Пусть он не забывает, что сарацин вообще больше, чем христиан. А на более глубоком уровне, пусть он помнит, что даром Христа Церкви был мир, а не война.

Таково общее содержание письма, и можно предположить, что оно произвело на Энея некоторое впечатление. Некоторые из этих положений, несомненно, понравились ему как гуманисту, интересующемуся литературной критикой. Но письмо совершенно не привлекло его как человека действия и государственного деятеля. Он не мог ответить умирающему Иоанну Сеговийскому. Но эффективным ответом на его идеи стало письмо, отправленное в 1460 году завоевателю Константинополя Магомету II (51). Это письмо представляет собой великолепное произведение. По великолепии языка, по житейской мудрости, по мастерству, с которым аргументы направлены на господствующую страсть османов к власти, по концентрации на главном и эффективному выстраиванию рациональной защиты христианства, это шедевр. В нем не было ничего, что могло бы оскорбить восприимчивость варвара или благородного человека. Вся работа отличается ясностью, энергией и здравым смыслом, выраженными с большой учтивостью манер и остротой аргументации. Единственное, чего ему не хватает, — это глубины искренности. Он писал скорее как юрист, подготовивший краткое изложение судебного дела, чем как человек, говорящий от всего сердца. Но с точки зрения европейского государственного деятеля трудно сказать, что попытка убеждения в этом письме не стоила того.

Письмо начинается с великолепного описания могущества королевств Западного христианского мира, которое, насколько я могу судить, не имеет аналогов до великого восхваления Запада Гиббоном в его Истории заката и падения Римской империи. Я уже приводил этот отрывок, в котором великолепно воплощена гордость Европы на пике своего господства в мире. Ситуация была совсем иной в 1460 году, когда турок рвался в Европу. И все же перед лицом всех бедствий Пию II удалось выразить гордость и уверенность в превосходстве западной цивилизации. Ты не настолько невежествен в наших делах, — говорит он, — чтобы не знать силы христианского народа: Испании, такой стойкой, Галлии, такой воинственной, Германии, такой густонаселенной, Британии, такой сильной, Польши, такой смелой, Венгрии, такой активной, и Италии, такой богатой, энергичной, и искушенной в военном деле (52). Пусть турок не предполагает, исходя из легких успехов последних нескольких лет, что он может надеяться одолеть народы Европы. Он еще не приступил к своей настоящей задаче.

Затем Пий продолжает:

Однако есть одна малая вещь, которая может сделать тебя величайшим, самым могущественным и самым знаменитым из ныне живущих людей. Ты спрашиваешь, какая именно? Найти не сложно. И тебе не нужно далеко ее искать. Ее можно найти повсюду в мире — это немного воды, которой ты можешь быть крещен и приобщен к христианским обрядам и вере в Евангелие. Сделай это, и не будет в мире государя, который превзойдет тебя славой или сравняется с тобой в могуществе. Мы будем называть тебя императором греков и Востока. Земля, которую ты сейчас удерживаешь силой, будет принадлежать тебе по праву, и все христиане будут почитать тебя и сделают своим судьей. Ты не сможешь добиться успеха, пока будешь следовать мусульманскому закону. Но только обратись в христианство, и ты станешь величайшим человеком своего времени по всеобщему согласию (53).

Возможно, — продолжается аргументация, — ты не желаешь оставить свою религию и стать христианином. Между христианами и мусульманами есть много точек соприкосновения: единый Бог, творец мира; убеждение в необходимости веры; будущая жизнь с ее наградами и наказаниями; бессмертие души; общее использование Ветхого и Нового Заветов; все это является общей основой. Мы расходимся во мнениях только относительно природы Бога (54). И здесь он рационально и безэмоционально объясняет различия между двумя конфессиями. Сделав это с благородным изяществом выражения, он переходит к некоторым обвинениям, выдвинутым против христиан. Во-первых, это обвинение в искажении Библии. На основе истории текстов он легко показывает, насколько маловероятно это обвинение, и продолжает свое объяснение, поставив перед Магометом II небольшую задачу в текстовой критике, чтобы подчеркнуть его неправдоподобность. Вероятно ли, что старые тексты Ветхого Завета более искажены, чем новые тексты, известные Магомету и его последователям? И если тексты греков, евреев и язычников согласуются между собой, противореча текстам сарацин, то какие из них, вероятно, являются правильными? (55) По научным стандартам его аргументы здесь безупречны.

Затем, наконец: Если бы ваш закон больше не содержал никаких противоречий, то лишь одного того, что ваш законодатель запретил его обсуждать, было бы достаточно, чтобы осудить его. Пий признает, что основатель ислама был мудрым и изобретательным человеком; он знал, что его позиция не может быть защищена доводами разума, и он правильно подсчитал имеющиеся у него активы. Но только из-за неправильного использования языка мы можем дать его системе гордое название закона. Тебя это шокирует? Тогда послушай, что является истинной природой закона. Закон — это разум в действии. То, что противоречит разуму, противоречит закону. Но ваш законодатель запрещает рассуждать, поэтому то, что он говорит, не может быть разумным, равно как и законом (56). Таким образом, завершая свою аргументацию апелляцией к разуму, Пий II обращает против ислама ту черту в его законе, которую Уиклиф также выбрал в качестве решающего момента отождествления Пророка ислама и Магометов Западной церкви. Но он выразил уверенность Запада в превосходстве своего классического и христианского наследия, в отличие от Уиклифа, который ясно выразил разочарование, скрывавшееся под поверхностью. В обстоятельствах того времени эта уверенность, должно быть, казалась безрассудной; в свете последующих событий она была наполовину пророческой.

Я не могу сдержать своего восхищения этим произведением. Это работа государственного деятеля, гуманиста и светского человека, восходящая к более ранним и примитивным аргументам, чем те, с которыми мы до сих пор сталкивались, к аргументам политического благоразумия, которые убедили Константина и Хлодвига. Но в своей высокомерной и интеллектуальной манере, вместо обещания чудесного вмешательства, которое сопровождало политическую осторожность Константина и Хлодвига, Эней Сильвий апеллировал лишь к разуму и практическому здравому смыслу, демонстрируя весь блеск риторики Возрождения. Однако это, конечно, не увенчалось успехом и, возможно, оно того заслуживало.

III

Мы подходим к концу нашего пути, и теперь нам мало что остается, кроме как свести воедино нити только что рассмотренного нами диспута и бросить последний взгляд вперед и назад. Моментом видения я назвал период около десяти лет, примерно с 1450 по 1460 год, когда четверо наших учёных и государственных деятелей работали над проблемой ислама. Видение было противоречивым и, очевидно, во многом обманчивым, но я думаю, можно утверждать, что оно было больше, яснее и реалистичнее, чем в любой предыдущий момент или любой более поздний, по крайней мере, на протяжении нескольких столетий. Писатели этого периода ценой огромных усилий овладели знаниями XIII века; и к этому они добавили более широкий опыт и способность к самокритике XIV века. Они увидели всю сложность проблемы и рассматривали ее как неотложную реальность, требующую ответа. Они избегали грандиозных попыток придать исламу особую роль в мировой истории. Но, с другой стороны, все они были полны решимости отбросить мелочи и ненужные подробности и перейти к центральным проблемам. Они сильно расходились во мнениях относительно цели и способа ее достижения, но старались придерживаться простого, всеобъемлющего и эффективного образа мышления. Уже тем фактом, что они отличались друг от друга, они демонстрируют преимущество перед своими предшественниками; и, несмотря на свои разногласия, они сходятся в одном: они апеллировали к практическому разуму и здравому смыслу, а не к изысканным и необоснованным спекуляциям.

Они смогли найти общий язык друг с другом, но им не удалось справиться с исламом. Ни конференция, желаемая Иоанном Сеговийским и Николаем Кузанским, ни крестовый поход, которого желали Жан Жермен и Эней Сильвий, а тем более обращение последнего к султану Магомету II не имели какого-либо будущего. Продвижение ислама на восточной границе продолжалось и не было остановлено до середины XVI века; исламское могущество продолжало расти в Средиземноморье, и опасность того, что мусульмане Сирии объединятся с маврами в Испании, сохранялась в течение многих лет. Крестовый поход и мирная дискуссия, проповедь и убеждение одинаково отошли на второй план. Когда турецкая опасность достигла своего апогея и ислам угрожал поглотить Европу, произошел последний взрыв средневековых апокалиптических пророчеств, подобных пророчествам Евлогия и Павла Альваруса в Испании IX века и Иоахима из Фиоре в Италии в конце XII века. В 1542 году турки захватили Венгрию, первое великое королевство Западной Европы, рухнувшее в результате внешнего нападения после мусульманского вторжения в вестготскую Испанию в 711 году. Это был первый поворот вспять экспансионистского движения, которое привело к появлению новых королевств на восточной границе Европы в X веке. Реакцией короля Франции было заключение союза с турком. В любой момент казалось, что Германия тоже может потерпеть поражение.

Лютер

Именно в этот момент стареющий Лютер, к тому времени ставший рассерженным старцем, сделал в качестве трактата времени перевод на энергичный немецкий язык одного из величайших антиисламских произведений XIII века, Confutatio Alchoran Рикольдо да Монтекроче (57). К этому переводу он добавил предисловие и приложение, в которых — вероятно, сам того не подозревая — ярко выразил одну устоявшуюся средневековую традицию мышления, а именно, отчаяние по поводу возможности какого-либо политического или интеллектуального решения проблемы ислама. Лютер был убежден, что мусульман невозможно обратить в христианство: их сердца ожесточились, они презирали Священное Писание, они отвергали аргументы, они цеплялись за ткань лжи Корана (58). Это было ровно то же самое, что утверждал Жан Жермен, выступая за возобновление Крестового похода. Но, по мнению Лютера, война против ислама была бесполезна, пока Запад продолжает коснеть в своих грехах: Бог никогда не даст нам победы, когда такие люди, как те, что есть у нас, сражаются за нас. Отвергая войну как решение проблемы, он солидаризировался с Роджером Бэконом, Уиклифом, Иоанном Сеговийским и, вероятно, с большинством интеллектуалов, начиная с XIII века. Но в отличие от них и в отличие от кого бы то ни было на Западе начиная с IX века, он с нетерпением ожидал возможности того, что христианский мир будет поглощен исламом. Он писал, чтобы укрепить веру тех христиан, которые могли оказаться в таком положении. Успехи турок и сарацин на протяжении стольких сотен лет не свидетельствовали о том, что они пользовались благосклонностью Божьей: они лишь исполняли пророчество о том, что кровь Христа должна быть пролита от начала мира до конца. Поэтому (говорит он) мы должны позволить туркам и сарацинам творить свою волю, как людям, на которых пал гнев Божий, при условии, что сами останемся в благодати Божьей и будем соблюдать Его слово и таинства (59).

Лютер писал так, словно он пребывал в сумерках христианского мира перед долгой ночью, и, всматриваясь в будущее, он спрашивал, были ли Магомет и его последователи последним антихристом. Подобно Иоахиму из Фиоре, он отвечал: нет. Ислам был слишком груб и иррационален для этой могущественной роли: истинный и последний, изощренный и коварный Антихрист должен появиться изнутри Церкви; он был никем иным, как самим папой (60). Такой же была картина Иоахима и многих апокалиптических произведений позднего Средневековья, хотя Лютер добавлял к этому свою собственную богословскую враждебность. Для него и для них христианский мир оказался во власти внешнего и еще более грозного внутреннего врага. Чтобы добиться успеха в борьбе с внешним врагом, сначала надо было отречься от внутреннего врага (61). До этого времени не было иного выхода, кроме как страдать. Так говорил и Уиклиф (62).

Таким образом, здесь мы интеллектуально достигаем окончательного распада идеи христианского мира как органического единства, одолевающего своих внешних врагов с помощью аргументов или силы. То, что произошло на самом деле, конечно, не было ни распадом, предсказанным Лютером, ни триумфом, который планировали и к которому стремились многие другие. Что касается ислама, их планы ни к чему не привели, но привычки умственной работы, приобретенные в долгой борьбе за понимание, нашли выход в другом месте, и нигде так плодотворно, как у саламанкских докторов богословия, одним из самых ранних светил среди которых был Иоанн Сеговийский. Они обратили свои мысли от ислама к Индии и попытались в том же духе рациональной умеренности открыть принципы, которых следовало придерживаться при решении проблем нового века по мере того, как империя продвигалась на запад. Насколько исламская проблема когда-либо была разрешена, она была разрешена событиями, а не мыслями или проектами, какими бы благородными они ни были. Практический результат стольких интеллектуальных усилий был крайне скуден. Но в качестве главы из истории европейского опыта, он занимает заметное место. Он привел нас от библейской экзегезы Беды и каролингских ученых к неудержимым творческим творениям начала XII века. Мы поднялись до смелых и обнадеживающих спекуляций XIII века и опустились на прочную почву текстовой критики в XV веке. Мы наблюдали различные следы влияния Библии, обращающие умы людей в наши дни к историческим реконструкциям, а время от времени к мощным и внушающим благоговейный трепет апокалиптическим видениям. Мы видели, как непредсказуемые передвижения людей в огромных масштабах и незаметные усилия переводчиков в Толедо и других местах изменили весь аспект исламской проблемы. А затем мы стали свидетелями того, как великие системы мысли внезапно затмились и были забыты под воздействием нового поворота мировых событий.