Одинокий путник

Никакого лечения, кроме крепкого соляного раствора, в монастыре не знали, и на Лешека извели, наверное, годовой запас соли приюта, меняя полотенца каждые два часа. От этого его скручивало судорогой, и он слабо пищал.

К нему приходил Лытка и приносил яблоки, но больничный говорил, что яблок тут полно и Лешек их есть не станет. Лытка не отчаивался, и тогда больничный давил яблоко в ступке и пытался ложкой запихнуть ему в рот сладкую кашицу, но глотать Лешек не мог, и яблоко стекало из уголка рта на подушку.

Лешек видел, что Лытка плачет и у него разбито лицо — одна половина совсем заплыла огромным синяком и красно-синий нос сдвинулся в сторону, — но не мог ничего ему сказать, хотя очень хотел.

— Я убью его, Лешек! Ты слышишь? Я отомщу! Я убью его! — Лытка сжимал кулаки, и рыдания его походили на рык волчонка.

Лешек хотел попросить его не связываться с Дамианом и снова не мог.

Паисий тоже плакал, стоя на коленях перед кроватью, и повторял:

— Прости меня, дитя, прости! Это я, я один во всем виноват!

Но Лешек так вовсе не думал — ему было стыдно, что он подвел иеромонаха. Он хотел попросить прощения, но лицо оставалось неподвижным.

Ему было больно и холодно.

В понедельник вечером семь иеромонахов во главе с аввой собрались у его постели: нараспев читали молитвы и по очереди мазали его елеем. Молились долго, а в конце хотели положить Евангелие ему на голову, но тяжелая книга сползла вниз. И слово "соборовали" почему-то внушило Лешеку ужас.

Во вторник после обеда гости уехали, и тогда больничный послал за колдуном. Тот приехал быстро, во всяком случае Лешеку так показалось. К тому времени его бил озноб — такой, что под ним подрагивала кровать, и судороги случались чаще, чем на его спине меняли полотенца.

Лицо колдуна, заглянувшего ему в глаза, показалось Лешеку ликом смерти, которая пришла за ним, чтобы тащить в ад безо всякого страшного суда. Только ад теперь не пугал его, потому что хуже быть все равно не могло.

— Мальчик умрет, — сказал колдун, осторожно сняв полотенце с его спины, и Лешек равнодушно принял это известие: он смирился с ним и с нетерпением ждал, когда же...

— Пожалуйста... — тихо попросил больничный.

— Я не всесилен. Мальчик умрет еще до рассвета. Я могу только облегчить его страдания. Дай мне чистое полотенце.

Больничный всхлипнул, но полотенце достал. Лешек снова ожидал судорог и слабо выдохнул, когда колдун смочил ткань чем-то коричневым и положил ему на спину, но, к его удивлению, ничего такого не произошло, а через несколько минут боль немного утихла и он впервые смог глотать воду, которую колдун дал ему пососать через соломинку.

— Я мог бы попытаться, — колдун снова заглянул Лешеку в лицо, — но не здесь, у себя.

— Да! Пожалуйста! — Больничный всплеснул руками. — Попытайся. Все что угодно! Сам авва просил за дитя!

— Я ничего не обещаю. Вам надо было позвать меня позавчера, когда лихорадка еще не началась. Иди, доложи кому следует, что ребенка я забираю. И быстрей — дорога? каждая минута.

Больничный выбежал за дверь, а колдун склонился над Лешеком и пристально посмотрел ему в глаза.

— Ну что, певун? Ты жить-то хочешь?

Лешек не задумывался над этим, но неожиданно смежил веки и заплакал.

— Тогда поехали, — колдун бережно поднял его на руки и обернул своим плащом. Голова Лешека свешивалась на его спину с широкого, пахшего травой и лошадью плеча, и почти совсем не было больно. От тела колдуна шло тепло, теплый плащ тоже согревал, и Лешек подумал, что колдун наверняка забирает его с собой, чтобы съесть. Пусть.

Колдун вынес его во двор и кликнул кого-то из послушников:

— Эй! Подержи-ка мне стремя!

Он гнал лошадь во весь опор, и Лешек смотрел на проплывавшие мимо поля, озеро, лес и думал, что в первый раз уезжает из монастыря так далеко. И ничего страшного в этом не видел. Солнце клонилось к закату, но согревало, и дрожь наконец отступила. И, хотя Лешека сильно подбрасывало вверх с каждым шагом лошади, ему все равно было уютно и хорошо. Его очень давно никто не держал на руках, и оказалось, что это приятно.

— Ты как там? Еще не умер? — спросил колдун.

— Нет, — ответил Лешек, и это было первое слово, которое он произнес за последние двое суток. Колдун похлопал его рукой по заду и засмеялся. Лешек не понял, отчего он смеется, — наверное, от радости, что ему удалось украсть из монастыря ребенка. Но почему-то ему тоже захотелось засмеяться. Боль прошла, он согрелся — осталась только слабость.

— Не бойся, малыш. Ты не умрешь, — тихо пробормотал колдун себе под нос, но Лешек его услышал. И вдруг понял, что колдун не станет его есть. Колдун действительно украл его, но не для того, чтобы превращать в камень или заразить какой-нибудь болезнью. Он украл его, чтобы никогда больше не возвращать в монастырь, он увозит его от Дамиана, от Леонтия, от всенощных и литургий, от постных ужинов и унизительных наказаний. Он увозит его насовсем и никогда не отдаст авве.

И Лешек разрыдался, громко всхлипывая, и смеялся сквозь слезы, и терся щекой о цветастый кафтан колдуна, и снова плакал, так громко, что колдун придержал лошадь и опустил его перед собой на луку седла.

— Да ладно... — хмыкнул колдун, но Лешек обхватил его шею руками и прижался лицом к его груди, испугавшись вдруг, что колдун захочет отвезти его обратно. Но тот только погладил его волосы — совсем не так, как это делали монахи, а прижимая к себе его голову и слегка стискивая вихры Лешека в кулаке.

— Погоди-ка, — колдун слегка отстранился и посмотрел ему на грудь, — вот что бы я сделал сразу.

Он нащупал у него на шее веревочку с крестом, с силой рванул ее вниз и отшвырнул крест в траву, под ноги лошади.

— Ой! — вскрикнул Лешек.

— Что? Больно?

— Нет. Но теперь... теперь он точно убьет меня молнией, — прошептал Лешек, но страха не почувствовал.

— Ерунда, — ответил колдун. — Юга убил не всех богов на небе. Там найдется, кому за тебя заступиться.

Он снова поднял Лешека повыше и погнал лошадь вперед.

8

От печи на полати поднимался жар, и Лешек заснул еще до того, как успел доесть хлеб, сжимая кусок обеими руками.

Разбудили его сильные руки хозяина, трясущие его за оба плеча.

— Ну! Давай же, просыпайся.

Лешек вскочил и треснулся головой о балку, нависавшую над печью.

— Быстрей, — хозяин ловко спрыгнул с полатей, — они стучат в ворота.

Лешек спрыгнул вниз вслед за ним.

— Дедушку подняли? — хозяин заглянул за угол печи.

Неподвижного старика двое мальчиков осторожно пересаживали на пол — он улыбался, морщил лицо и что-то шептал.

— В сундук полезай, — велел хозяин Лешеку, — ребята дырку проковыряли, пока ты спал, теперь не задохнешься.

Лешек, спросонья не очень хорошо соображая, повиновался. Сверху на него кинули его полушубок, шапку и сапоги, а потом накрыли подушками и множеством сложенного белья — не иначе, приданым дочерей.

— Ну, теперь главное, чтобы копьем не ткнули, — выдохнул хозяин и захлопнул тяжелую крышку.

В сундуке было пыльно, душно и жарко. Лешек слышал, как сверху уложили старика, который шутил и посмеивался над своими шутками. Впрочем, ребятишки смеялись вместе с ним. Лешек прижался губами к еле заметной дырочке, но быстро отказался от такого способа дышать — это могли услышать снаружи.

Тяжелый топот монахов ни с чем нельзя было перепутать. Сколько их вошло в дом, Лешек сосчитать не смог, но не меньше троих.

— Это что за погань у тебя? — спросил монах, и Лешек услышал глухой удар куда-то вверх.

— Так... отец дом строил, — ответил хозяин, — давно еще.

— Срежь.

— Как скажешь.

— Развели тут бесовщину. Почему иконы нет в красном углу?

— Чтоб не запылилась. Вот, в полотенце завернута.

— Чтоб не запылилась, протирать надо чаще. Ладно, не за тем пришли. Всех, и малых и старых, сажай на лавку вот сюда. Если кого найду, живы не будут, понял?

— Так дедушка у нас... Немочный, не встает уж два года как.

— Дедушку поднимай тоже. Сказал — всех.

— Как скажешь.

От духоты потихоньку плыла голова, а сердце, напротив, стучало в груди тяжело и громко. Он слышал, как семья рассаживается на лавках, как с сундука снова поднимают дедушку, как топают монахи, заглядывая во все углы и проверяя копьями темные места, куда не дотягивались руки.

— Авда! — крикнул кто-то, выглянув в дверь на улицу. — Иди смотри.

Брат Авда. Лешек его запомнил, и тот тоже наверняка запомнил Лешека. Да, хорошо, что он не предложил притвориться старшим сыном хозяина, — его бы все равно узнали.

Крышка сундука над ним распахнулась, стукнувшись о печку; Лешек задержал дыхание: казалось, что белье подпрыгивает над ним от слишком сильных ударов сердца.

— Дяденька! Не порть моего приданого! — вдруг услышал он отчаянный девичий крик. — Я его пять лет вышивала, и пряла, и ткала сама!

Лешек зажмурился: наверняка монах собирался проткнуть белье копьем. Насквозь бы все равно с первого раза не проколол — не такие острые у них копья. Но почувствовать под тканью тело мог бы. Монах громко хмыкнул и начал рыться в вещах руками, дошел до подушек, но поднимать их поленился и воткнул-таки копье в середину сундука. Девушка жалобно вскрикнула, но копье прошло в полувершке от поясницы Лешека, зацепив на нем рубаху. Он чуть не дернулся от испуга, а монах то ли пожалел девушку, то ли охладел к этому делу, кой-как примял белье ладонями и опустил крышку, которая, впрочем, не закрылась.

Авда долго не приходил, и вся семья сидела молча: Лешек слышал их тяжелые вздохи, и сопение малых, и скрип лавки под непоседливыми старшими.

— Ищите лучше! — раздался голос с крыльца. — Он здесь, его кто-то прячет. Везде ищите, и в выгребных ямах, и в колодцах!

Дверь захлопнулась, и по дому протопали тяжелые шаги.

— Кто хозяин? — рявкнул брат Авда, хотя мог бы догадаться и без вопросов.

— Ну, я хозяин, — с достоинством ответил крестьянин и поднялся — под ним заскрипели половицы.

— Если найду его у тебя сам, всех под батоги положу, и старых и малых. А ты мне его отдашь — получишь два мешка пшеницы, а на будущий год заплатишь только из четверти снопа.

Лешек сжал губы: два мешка пшеницы — и то очень высокая для крестьянина плата, а четверть снопа — вполовину меньше того, что монастырь собирал с крестьян за пользование землей. Слишком большой риск с одной стороны и слишком богатая плата — с другой. Если бы хозяин не устоял, Лешек простил бы его за это...

— Рад бы отдать, так ведь нету у меня никого, — ответил хозяин, недолго раздумывая.

— Смотри... — протянул Авда.

Монахи ушли нескоро, обыскав каждую пядь дома и двора: Лешек думал, что задохнется. Но как только за монахами задвинули засов на воротах и накрепко заперли дверь, ребята тут же кинулись разрывать над ним белье и вытаскивать подушки.

— Ну что? Что? — услышал Лешек голос старшей дочери. — Живой?

Лешек глубоко вдохнул, отчего сразу побежала голова, и ответил:

— Все хорошо.

— А копье? Не ранен?

— Если бы монах его ранил, то заметил бы, — солидно сообщил ее брат.

Лешека вытащили на свет несколько рук и отряхнули с него пух, налетевший с проткнутой подушки.

— Да все хорошо, ребята, — растроганно улыбнулся он, — я сам.

— В рубашке родился, — покачал головой хозяин. — Ну, теперь за стол. Они не скоро еще появятся.

Но не прошло и часа, как раздался настойчивый стук в дверь. Семья еще сидела за столом, и Лешек увидел, как побледнели их лица, как забегали по сторонам черные глаза хозяина, как прижала руку ко рту его старшая дочь...

— В печку! Быстро! — прошипел хозяин Лешеку, и тот не заставил себя ждать. Хозяйка, ухватив заслонку тряпкой (чтобы не звякнула) откинула ее в сторону, пропуская Лешека внутрь.

Печь хранила жар, сильный и сухой — наверняка топили ее рано утром. Лешек прикрыл лицо руками, чтобы его не обжечь, и скукожился, стараясь не прикасаться к горячему камню.

— Чего ты испугался, Щука? Не монахи это, соседи, — из печки слышно было гораздо лучше, чем из сундука.

— Заходите, — не очень довольно ответил хозяин, — к столу садитесь. Обедаем мы.

— Не жадничай, не объедим. Мы по делу пришли, ну и посоветоваться, так что долго не засидимся.

Лешек, слушая их длинные взаимные приветствия, подумал, что пока они будут ходить вокруг да около своего дела, он испечется тут, как каравай. По вискам побежал пот, и рубаха на спине быстро намокла. Хорошо хоть воздуха вполне хватало — дымовая дыра находилось прямо над топкой.

— Вот скажи, нравится тебе, Щука, когда по три раза на дню твой дом перерывают сверху донизу? — наконец перешел к делу гость.

— Да вы ж знаете, мужики.

— А когда малым деткам батогами грозят? Мы тут подумали: мы им пока не холопы, чтобы батогами нас стращать. Половину урожая честно отдаем.

— И нечего им тут рыться! У моей Заславы все подушки по ветру развеяли, все приданое перепортили. Девка пух по щепотке собирала, теперь рыдает, мать успокоить не может.

Лешек зажмурил глаза: это все из-за него. Люди жили и никому зла не делали... Почему-то девушек и их подушек ему стало очень жаль.

— И что вы предлагаете? — спросил хозяин, выслушав еще с пяток рассказов о бесчинствах монахов: о гусях, которым свернули шеи, о разоренных курятниках, разбитой посуде, намоченном сене, — самим найти этого беглого монаха?

— Знаешь, Щука, что я тебе скажу? Если бы этот парень у меня оказался, я ни за что бы его не выдал.

Хозяин промолчал.

— Мы другое предлагаем. Собраться всем вместе да указать уже чернецам дорогу отсюда. Пусть в другом месте поищут, а нас не трогают. Их тут десятка три, наверное, а нас в три раза больше. У них копья, а у нас — топоры.

Неожиданно с сундука им ответил дедушка:

— Не дело вы задумали. Это здесь их десятка три. А в монастыре? А по скитам? Сейчас зима, куда мы с малыми детишками денемся?

— Не отстанут они, пока этого беглого не найдут, — подумав, сказал хозяин. — Поле кругом, каждый след издалека виден.

— И что? Ждать, пока найдут? Ведь найдут же, рано или поздно.

— Меня, старого, послушайте, — вставил дедушка. — Чернецов припугнуть, конечно, надо. Им тоже мужичье с топорами не в радость будет. А чтобы беглый уйти смог, ему надо дать к реке дорогу. На льду следов много. Они, небось, дозоры с нее сняли, все здесь осели и выходы на лед стерегут.

— И далеко он уйдет, по реке-то?

— А не надо по реке идти. Надо через лес напрямки идти к охотникам, в Покровскую слободу. Зимой туда от монастыря конным хода нет, только вокруг.

— Да ты, дедушка, понимаешь, что говоришь? Да промахнуться мимо Покровской нет ничего проще, а плутать потом в лесу можно месяц!

— Знаю я одну примету, как туда попасть. Десять лет назад торфяник горел, узкой полосой выгорел. А у слободы канаву вырыли и пожар остановили. Так что выйти на нее не так и трудно, надо только полосу эту найти. От реки на восток верст пятнадцать до нее. И еще верст шесть-семь по ней до Покровской. От света до света можно дойти, если ногами быстро перебирать.