Устинья, дочь боярская-2. Выбор

Теперь уж смысла нет плакаться, теперь о другом надобно размышлять. Рукоять я ту до последней черточки помню, ежели у кого увижу... не успеет этот человек убить. Я раньше нападу.

К привороту вернуться надобно.

К аркану.

Допустим, набросили его еще до того, как Борис на трон сел. Много для того не надобно, волосок с подушки сняли, да и сделали все необходимое.

Пусть так.

А вот потом-то что случилось?

Ежели подумать...

Федор рос, государство постепенно богатело, землями прирастало, власть царская укреплялась. Не тем помянут будь государь Иоанн Иоаннович, а только ему бы не царем быть, а нитками в лавке торговать. Не умел он править, и бояр приструнить не мог, и проблем у него множество было.

Я почему из-за бунта и не встревожилась — в правление Иоанна Иоанновича такое через три года на четвертый случалось. То Медный бунт, то Соляной, то Иноземный...

Бывало.

Потом женился государь. Не сразу, но ведь женился же второй раз? И жену он свою любит...

Любит?

А как колдун допустил такое?

Тут или — или.

Ежели б любовь там была настоящая... такое тоже бывает. Тогда и цепи любые упадут, и арканы слетят. Это может быть.

Но аркан-то на месте, получается, нет там настоящей любви?

А вот тогда второе возможно.

Что колдун и рунайка вместе действуют, что знали они друг друга. Могло такое быть? Что колдун царя к Марине направил, да помог ей немного?

Могло...

Хотя и сама рунайка хороша, зараза! Там и помогать-то много не надобно, рядом с ней любая красавица линялой курицей покажется, чучелком огородным окажется....

Другое дело, что детей у них не было.

А ведь...

Ну-ка думай, Устя! Хорошо думай!

А ведь похоже, что рунайку тоже обманывали? Могло такое быть? Она ведь с другими мужчинами в постель ложилась наверняка, не только с Ильей. И ни от кого не затяжелела?

Не могла?

Не хотела?

Знала, что царь зачать дитя не сможет — и не старалась даже? Так ведь тут и ума большого не надобно, подбери мужчину похожего, да и рожай от него! Не разоблачат, и не подумают даже!

Сколько я в монастыре таких историй наслушалась? Да вспомнить страшно! На что только бабы не пускаются, на какие ухищрения, чтобы мужчину привлечь, да удержать...

Рунайка не беременела.

Почему?

Тогда я о том не задумывалась, просто радовалась. Для меня это значило, что не так ладно у них все с Борисом... ревность и злость меня мучили. Дура! Не ревновать надобно было, а смотреть, да примечать. А я.... Дура, точно!

Посмотрю я на нее.

Внимательно посмотрю, и уже не как баба ревнивая, а как волхва, и горе тебе, Марина, когда ты заговоры против мужа плетешь! Ей-ей, не пощажу!

Никого я щадить не буду!

За себя — простила бы, а за него вы мне все ответите, дайте добраться только!

Глотку перерву!

* * *

— Феденька, утро доброе! Глазки-то открой!

Федор потянулся, почесался... и глаза открывать не хотелось, и отвечать, и головой думать, уж очень сильно болела она, но Руди был неумолим.

— Федя, не уйду я ведь никуда.

— Что б тебя, надоеда привязчивая! — Федор и посильнее ругнулся, но Руди ровно и не слышал его.

— Я по твоей милости, мин жель, вчера весь день в бегах... не хочешь сказать, что случилось на гуляниях?

Тут уж и на Федора память накатила.

Гуляния, горка, Устинья...

Борис.

— Поторопился я. Устю напугал.

— Дальше что?

Руди помнил, как весь вчерашний день по гуляниям пробегал. А потом посланец вернулся, да и доложил, мол, боярышня уж часа два, как дома, конюх ее забирал от Апухтиных.

— Она со знакомыми уехала.

— А ты напиваться пошел...

Федор только зубами скрипнул.

Напиваться!

Борька, зараза такая! Кой Рогатый тебя на гулянки занес? Ты ж такие вещи и не любишь, и не уважаешь, тебе волю дай, ты, мыша книжная, отчетами зарастешь, как веселиться забудешь! А тут явился! Бывало такое, только старались не говорить о том лишний раз. Потайные ходы, кои еще от государя Сокола, знал каждый царевич, и молчал свято. Потому как могли те ходы и его жизнь спасти, и детей его в тяжелый момент.

И Устя...

Да как могла она... как вообще...

Ничего, вот женится он — обязательно случай тот ей припомнит. И строго спросит. А пока только зубами скрипеть и оставалось.

— Ну, пошел.

— Кто хоть встретился-то?

— Не помню я как зовут его.

— Темнишь ты, мин жель...

— Не лезь, куда не надобно, — разозлился Федор. — Не то кубком наверну!

Руди только руки поднял, показывая, что не полезет, а Федор зубами скрипнул. Не раз он на трепку от братца нарывался. В детстве щенячьем — за животных, в юности... тоже всяко случалось.

Ох и памятен был ему случай, когда будучи уже отроком, увидел Федор старшего брата, который прижимал в углу одну из матушкиных девок.

Что тут сказать можно было? Конечно, Федор попробовал Бориса шантажировать, и был тут же, на месте, крепко и нещадно выдран ремнем с бляхами. А потом и второй, когда собрался на то матушке пожаловаться.

Задница поротая лучше головы помнила... Федор и не сомневался, что оттреплет его старший брат, ровно щенка. Борьке хоть и четвертый десяток, а крепок он, и стрельцам своим ни в чем не уступает. А Федя как в руки оружие возьмет, так у всех слезы на глазах. Не убился б царевич раньше времени-то, не покалечился. Нету у него к оружию таланта, не повезло, не любит его железо холодное, всегда дань кровью берет.

— Говоришь, дома сейчас Устинья?

— Дома.

— Прикажи завтрак подать, да коня... съезжу к ней.

— Мин жель...

— И молчи!

Выглядел Федор так зло, что Руди только рукой махнул, да и отступился. Вот сейчас — лучше подождать. Федора он и потом расспросит, не подставляясь, а то и саму боярышню.

Что там случилось-то такого на гуляниях, что царевич сначала нажрался, а теперь молчит, сидит тяжелее тучи?

Потискал ее Федор, что ли, не за то место, а боярышня ему и отказала?

Бабы! Кругом они виноваты!

* * *

Устинье сейчас и не до вины своей сомнительной было, и не до Федора, пропадом он пропади!

— Бабушка!

Рада была Устинья и счастлива до слез.

Успела прабабушка! Приехала!

Хоть и усталая донельзя, и из саней, считай, не вышла — выпала, хоть и покривился боярин Алексей... да и пусть его.

— Успела я, внученька. А ты чего стоишь, Алешка, ровно примороженный? Хоть дойти помоги!

Боярин вздохнул, да и пошел помогать.

Откажи такой...

Впрочем, не пожалел он. Агафья, пока боярин почти на руках вносил ее в дом, пару слов шепнуть ему успела.

— Не переживай, Алешка, не расстрою я твоих планов, может, и помогу еще. Все ж палаты царские, честь великая Усте выпала!

Алексей и дух перевел.

Понятно же, и царевич, и честь... так это нормальному мужчине понятно, а у баб вечно какие-то глупости начинаются.

Не тот, не такой, не мил, не люб... оно понятно, розгами посечь, так мигом чушь из бабы вылетит, но ты поди, разъясни о том волхве. Или про розги заикнись! То-то ей радости будет, только косточки твои на зубах захрустят! Смешно и подумать даже!

Вот кто другой, а Агафья могла бы свадьбу царевичеву расстроить, и шугануть его могла бы, ровно таракана, и Устинью забрать, куда пожелает... а преград ей и нет никаких. Что тут сделаешь?

В храм пойдешь? На свою же родню донесешь?

Иди-иди, в подвалах-то пыточных всем весело будет, все порадуются.

Сделать что с вредной бабкой? А что с ней сделаешь, с волхвой? Можно ее одолеть, но уж точно не боярину, то ему не по силам.

Но когда не против она, а помощь обещает, тут и боярин ее видеть рад-радехонек, поди, с такой союзницей он дочку замуж точно выдаст!

— Царевичу Устинья люба.

Могла бы Агафья сказать многое. И про Устинью спросить, и про самого царевича, и про чувства их, да ни к чему это было. Знает боярин свое дело — вот и пусть его, и достаточно с него будет. Услышал боярин, что хотел в ее словах, а остальное ему и не надобно.

— Хорошо, когда так. Я Усте помогу, чтобы на отборе ее не сглазили, не испортили. Сам понимаешь, злых да завистливых и так много, а там — втрое будет. Вдесятеро.

Боярин волхву дотащил, на лавку сгрузил.

— Благодарствую, бабушка Агафья.

Волхва кивнула, да к Усте повернулась.

— Готова ты, детка? Все ж невесту для царевича выбирают, не для конюха какого, туда попасть — честь великая.

— Не все готово, бабушка, ну так ты мне поможешь, — отозвалась Устинья, выметая из головы боярина последние подозрения.

А вдруг и от баб польза бывает?

Ладно, сейчас он еще жену сюда пошлет. Она-то за своей бабкой и приглядит, и ему донесет, ежели чего. Будет у него время пресечь непотребное что. И о других новостях пока сказать надобно, раз уж приехала бабка вредная, пусть и от нее польза будет. Испокон веков на свадьбу старались колдуна какого пригласить, да где ж его сейчас возьмешь? А у него, вот, волхва будет, поди, еще и почище колдуна.*

*— насчет колдуна — чистая правда, был обычай, прим. авт.

— Свадьба у нас. Илья женится.

— И это хорошо, — отозвалась Агафья. — Пусть женится, совет да любовь.

Боярину то и надо услышать было. Повернулся, да и пошел по делам своим. Пусть бабы тут без него болтают, поди, разговоры их слушать — уши подвянут да отвалятся.

* * *

— Боря! Поговорить нам надобно!

Борис на брата в упор посмотрел. Хотел он Феденьку к себе позвать, прочесать поперек шерсти, но когда сам пришел? Тем лучше!

— Надобно, Феденька, еще как надобно! Скажи мне, давно ты насильником заделался?

Федор как стоял, так и икнул. Глупо и громко. Только кадык дернулся.

А нечего тут!

К царю в кабинет ворвался, важные дела решать помешал, еще и за вчерашнее добавки мало получил? Так сейчас будет тебе с лихвой!

— Я?! Я не насиловал!

— Ты мне, Феденька, сказки тут не рассказывай. Устинью Заболоцкую кто вечор приневолить пытался? Кто ее в закоулок тащил, хотя боярышне то не нравилось!

Федор только насупился.

— Ей бы понравилось!

Борис сощурился на него презрительно, как на таракана раздавленного — Федя этот взгляд ненавидел всегда.

— Так все тати говорят! Ты мне, Феденька, учти, когда люб ты боярышне — хорошо: отбор проведем, как положено, потом поженитесь, да и заживете рядком да ладком. А когда не люб...

— Люб я ей!

— Она тебе сама про то сказала?

Федор даже в затылке зачесал.

А ведь... и не было такого! Ни разу ему Устинья о любви своей не говорила.

— Она говорила, что поближе меня узнать хочет.

— Вот ты и решил боярышне все показать, чем похвастаться можешь? Еще и добавить?

— Ты...

— Кто тебе помогал вечор? Истерман?

Федя невольно головой кивнул, потом уж...

— Не виноват Руди, я его попросил...

— А он и рад твоим гадостям потворствовать?

— Да я... что б ты понимал!

Глупостей Борис и подавно выслушивать не собирался. Значит, мальчишка себя неотразимым возомнил, а свита мало того, что потворствует, еще и его пакости прикрывает? Р-разберемся.

— Помолчи, Феденька, да послушай меня. Узнаю, что девок неволишь — будешь отцом. Святым. Понял?

Федор кивнул угрюмо.

Понятно все. Испугалась Устя его напора, а тут Борис. Ну и... по старой памяти вступился. Благородный он. Ноги б ему переломать за такое благородство, но то Федору не по плечу, и никогда не будет. Царь Борис, или не царь, а только Федьки он на голову выше, как бы не на две.

— Понял.

— Вот и иди тогда. Не засти солнышко.

Федор и пошел. Что ему еще-то делать оставалось?

* * *

— ТЫ!!!

Когда две бабы друг на друга ровно две кошки смотрят, умный-то мужчина завсегда в сторону отойдет. А то и вообще... куда подальше! Чего ему тут заминать?

В кошачью драку ты не полезешь, ну так и сюда не лезь. Целее будешь!

Платон в сторону и отошел, а царица и ведьма друг на друга глазами так сверкали — как еще платье на них не занялось.

Первой ведьма начала.

— Смотри сюда, Любавушка! Хорошо смотри!

Руки вперед вытянула, муфту теплую с них стряхнула, и оказалось, что руки у нее язвами по локоть покрыты. Царица только охнула.

— Что ж... это как такое?!

— Вечор лучилось. Аркан мой порвали.

— Аркан? К...ак?!

Знала Любава, о ком говорила, побледнела, за горло схватилась.

Ведьма ей помогать не кинулась, фыркнула гневно.

— Как — не знаю, кто — не ведаю. Абы кому такое не под силу, так что забудь обо мне на время, покамест не вылечу руки, не смогу быть тебе полезной! Поняла ли, р-родственничка?

Любава головой кивнула, ровно кукла-марионетка. И все же...

— А Заболоцкая?

Ведьма аж ногой топнула, взвизгнула от ярости.

— Ты сдурела, что ли?! — не обращались так к царице давно уж, вот она и опешила. А ведьма не растерялась, словами ее гвоздила. — Невесть кто сильный на Ладоге объявился, колдовство мое снял, связь порвал, да не простую, сама знаешь, чем ее крепили!

Любава на лавку опустилась, задышала, ровно рыба, из воды вытащенная. Не подумала она о таком.

— Сиди смирно! Для такой силы и я, и ты — букашки! Смахнет — не заметит!

Невдомек было ведьме, что не колдовством Устя сильна в тот момент была — любовью. Чувством, которое через всю жизнь пронесла, в смерть забрала, она в тот момент всю себя отдавала, что ей цепи? Горы бы свернула Устинья для любимого, не заметила, только с подола пыль отряхнула.

Но ведьме-то и невдомек, это племя собой жертвовать не станет, скорее, кем другим. И себя отдавать тоже...

— Я...

— Молчи! Не получилось с порчей, и не надобно покамест! У тебя и подручных достанет, а меня не трогай! Не то все на тебя завяжу, перекину!

Угроза получилась серьезная, Любаву аж передернуло.

— Мать тебя...

— Плевать! Мне еще подставиться не хватало! Делай что хочешь, а меня в ближайшее время не трожь!

Хлопнула ведьма дверью и прочь унеслась, руки изуродованные в мех кутая. Любава зашипела злобно, блюдо с яблочками мелкими со стола спихнула зазвенело оно, покатилось...

— Гадина!!!

Придется с Заболоцкой покамест своими силами управляться. А то и правда подождать? Кто ж это такой на Ладоге объявился, что ведьмы чернокнижной сильнее?

КТО?!

* * *

— Мишка! Ишь ты, как зазнался, старых друзей признавать не хочет!

Михайла аж дернулся от неожиданности.

Знал он этот голос, и человека знал, еще со старых времен, будь он неладен, тварь такая! Не ожидал только, что наглости у него хватит, и что не повесили его...

— Ты...

— Я, Мишенька, я. А ты, смотрю, раздобрел, заматерел, боярином смотришь...

— Чего тебе надо, Сивый?

Михайлу понять можно было.

Много где он побывал, как из дома ушел, вот и в разбойничьей ватаге пришлось. Только сбежал он оттуда быстро, а Сивый... мужичонка, прозванный так за цвет волос — грязно-сивых, длинных, да еще и вшивых, остался.

Михайла думал уж, не увидятся они никогда!

Поди ты — выползло из-под коряги! Еще и рот разевает!

— Чего мне надобно? А пригласи-ка ты меня в кабак, поговорим о чем хорошем? Чай я, серебро-то есть у тебя, не оставишь старого приятеля своей заботой?