Человек, которого нет

Потом они заканчивают сессию. М. говорит:

— Мы можем в следующий раз начать с этого места.

И он чувствует, что ему нужно опуститься на пол, свернуться, втянуть голову в плечи, закрыть руками. Он пытается показать М., как это выглядит. Закрывает руками голову, понимает, что надо сложить руки по-другому, не вдоль, а поперек, локтями не вместе, а в противоположные стороны. Это странный и непривычный способ, но именно так ему надо и правильно быть в том моменте.

* * *

"...Пока я обо всем этом хорошем говорил, дважды у меня перед глазами вставало лобовое стекло, вид изнутри кабины, и наконец я сказал об этом. И сказал, что да, на оставшиеся двадцать минут я готов туда пойти".

Он успел почувствовать, как сильно сжало верх головы и затылок, как тело наполнилось движением: дергаться, выгибаться. Все раздвоилось на здесь и там, сейчас и тогда — и одно отражалось в другом, как будто он, наблюдающий за происходящим, оказался между двух зеркал. Он страшно не хотел смотреть туда, идти в тот момент — и там ему было страшно выйти из машины.

М. повторяла, что он здесь, в безопасности, и может смотреть отсюда туда. И он снова падал туда, и там было страшно. Здесь он боялся и пытался туда не попасть, и там он боялся того, что наступает. Он знал, что это арест, что его вытаскивают из машины, и дальше провал...

И не смог сказать напрямую, смог только выговорить, что не хочет выходить из машины, но "не дадут остаться".

[С ним часто так бывало до того, и будет еще не раз потом: самые страшные вещи оказывались непроизносимыми. Он их чувствовал и знал, но не мог называть.]

Провал... и потом он оказался уже метрах в трех-четырех от машины, увидел, что она действительно светлая — слоновая кость, сливочный... Но крыша темная. Силуэт удивил его: он привык думать о машинах той эпохи как о более квадратных, с тяжелыми широкими мордами. А эта — легкая, даже изящная.

Три или четыре человека в униформе, в касках. Один стоит у открытой дверцы машины и смотрит внутрь, наклонившись, кажется, проверяет под сиденьем, со стороны водителя. С его стороны.

Он говорит: это не карабинеры, это военные.

Ему не видно, что вокруг, что дальше. Как будто там, где машина, и кончается поле зрения. Он знает, что там где-то есть грузовик, это их грузовик, армейский.

Он рассказывает М. о том, что видит, трет руками голову и лицо. Кажется, там его вытащили из машины за волосы, били. Но он не может этого знать точно.

Записки сумасшедшего: Переднее сиденье

Моменты вроде этого обезоруживают меня своей подлинностью.

...Я смотрю на машину, припаркованную в пяти шагах от меня, у тротуара; рядом со мной солдаты, еще один — стоит у открытой дверцы машины и заглядывает внутрь, наклоняется и заглядывает под сиденье.

Я вижу силуэт машины, я вижу униформу солдата и каску на его голове, я вижу сиденье в своей машине — светлое, почти белое. Я вижу его целиком, и со всей спинкой.

Потом, на улице по дороге домой, я обращаю внимание на то, как видно водительское сиденье в открытую переднюю дверцу машины. Спинка наполовину скрыта стойкой корпуса между передней и задней дверцами. И я начинаю сомневаться. Я видел неправильную картинку, на самом деле все выглядит не так. Значит, я придумал, вообразил, бессознательно нарисовал в голове неправильное изображение. И с этой бирочкой откладываю картинку в сторону.

Вторая проблема была с лобовым стеклом. Я видел его изнутри машины, Что оно было по-другому изогнуто и поднято почти вертикально, по сравнению с современными, было принято мной сразу как нечто очевидное и закономерное. Но зеленый отсвет на всем, что я сквозь него видел? И не глухой голубовато-зеленый, а резковатый, жизнерадостный зеленый цвет, как молодая листва. Он сильно отличался от того, что я привык видеть сейчас. Это очень смущало меня, хотя и меньше, чем спинка водительского сиденья. Что ж, я довольно быстро нашел подходящего цвета лобовые стекла на фотографиях машин шестидесятых годов.

Наконец, я нашел и саму машину: точно такую, как видел во время сессии.

Когда я смотрел на нее в первый раз, у меня было ощущение полного ее соответствия чему-то... времени, может быть. Хотя до этого я, гадая и примериваясь к мысли о своей машине, просмотрел немало фотографий штатовских маслкаров, и у меня сложилось представление о них как о громоздких, широкомордых аппаратах. Я, конечно, заметил "шелби" и некоторые другие резвые модели, но основное впечатление было — эдакие платяные шкафы, плашмя уложенные на колесную базу, с квадратными фарами на полморды.

Машина, которую я увидел в сессии, совершенно не соответствовала этому представлению. Она была изящна, легка, стройна, и фары утоплены в обводах носа. Я, конечно, смотрел на нее сбоку — но как раз с этой позиции и был хорошо различим ее благородный профиль. Она была цвета слоновой кости, с черным верхом. И в этом черном верхе было тоже что-то такое... достоверное. "Тогда так носили". Но когда было это тогда? Из-за линии профиля я даже решил было, что речь идет о машине более ранней постройки. Я просмотрел множество фотографий американских машин пятидесятых, но не нашел ничего похожего, сам стиль сильно отличался. Вспомнив то ощущение морского простора передо мной и неба над головой, которое однажды возникло в сессии, я подумал о кабриолетах, стал прицельно отсматривать модели... И я нашел: "мустанг" 1966 года идеально совпадал по силуэту, имел вариант такой окраски и... вызывал во мне волну нежности. Самое поверхностое исследование вопроса показало, что это машина-легенда, но я никогда ничего не знал о ней раньше. Здесь не знал.

Я заказал довольно большую модель на e-bay и спустя пару месяцев уже распаковывал ее. Только тогда я наконец сосредоточился и осознал то, что вообще-то бросалось в глаза. Это двухдверная модель. Дверь в ней шире, и переднее сиденье видно целиком, со спинкой — так, как я видел в сессии.

Я знаю, что у меня нет свидетелей. Только я видел эти картины перед глазами. Только я знаю, что я видел. Только я знаю, в какой последовательности я находил информацию о том, что меня заинтересовало, смутило или поставило в тупик. Я не могу предъявить эти картины — я даже сам перед собой затрудняюсь назвать их воспоминаниями — никому вовне, как доказательство.

Но я-то видел. Внутри себя я знаю, что видел, и я знаю, что нашел фотографии лобового стекла и самой машины — после.

И если я не могу никому доказать свое знание, что мне делать с ним? Не для внешнего мира, просто внутри себя — что?

Как честный человек я не могу отмахнуться и сказать "показалось". Я записывал последовательность событий, день за днем.

Кто-нибудь другой может сказать, что эти записи поддельные. Но я не могу.

Я вынужден признать, что я действительно сначала увидел машину в своих воспоминаниях, затем усомнился в ее правильном внешнем виде из-за несовпадения с увиденным на улице современным автомобилем, и только потом нашел фотографии, совпавшие с виденной мною картинкой. Я не знал, а оно так и есть. Вот от чего делается не по себе... А потом оно начинает действовать успокаивающе. Потом, когда таких предметов набирается уже несколько.

Неокончательный диагноз: Моменты истины?

Не только предметность "воспоминаний" укрепляет его в подозрениях (постепенно переходящих в уверенность), что все это было на самом деле. Каждый раз, когда возникает какой-то "факт" — намек или представление, противоречащие его первоначальным предположениям о себе-тогда, он радуется. Если, рассчитывая на встречу с собой-журналистом, он оказывается лицом к лицу с кем-то, вооруженным техниками противостояния допросу (у него язык не поворачивается прямо назвать этого типа секретным агентом) — он радуется. Если, проявив интерес к своей учебе в университете (как он предполагал), он обнаруживает себя бегущим по тропе среди деревьев... и, кажется, с каской на голове, — он радуется. Он радуется, увидев близко-близко перед лицом серые каменные блоки — понимая, что стоит на каменной лестнице ни много ни мало — замка. Он открещивается, он злится, он говорит: ну, это уж слишком! Но он радуется. Он сидит на диване, пытается проморгаться, отмахнуться от возникающих картин, он не торопится говорить о своих открытиях М. — и радуется.

Это не входило в его планы, это не приходило ему на ум, это неожиданно, он этого не придумывал. Более того, оно вызывает у него протест. Это слишком "красиво", или слишком "драматично", или еще какое-нибудь бесчисленное из разнообразных "слишком", которыми оценивают, например, наивный любовный роман, слащавый фильм... Это просто неприлично "слишком". Он сам такое ни за что не включил бы в историю, если бы придумывал ее. Поэтому он верит, что не придумал.

Неокончательный диагноз: Слова о любви и надежде

После этих сессий "про машину" он какое-то время не думает о "психических защитах" и фантазиях. То, что он увидел, было так же отчетливо и неуловимо, как настоящие воспоминания, и отличалось от них только отсутствием окружающих событий — как эпизод в книге, из которой вырваны предыдущие страницы и последующие. То, что история не является ему сразу во всей полноте, последовательная, гладкая и непрерывная, кажется ему еще одним доказательством подлинности, несочиненности.

Это просто вот оно.

Он был.

Он знает, что пойдет туда опять — смотреть, вспоминать, верить.

В начале восьмой сессии было еще кое-что, чему он тогда не придал значения совершенно. Мало ли о чем они говорят с М., пока еще не дошло до дела, до "смотри туда".

Он сказал, что готов снова идти смотреть, где страшно, и они с М. обменялись несколькими фразами о том, что это непредсказуемо, что никогда неизвестно, куда попадешь в этот раз. Можно только надеяться.

Ждать и надеяться, сказала М.

По-испански, сказал он, оба этих слова будут одинаково: esperar.

И почему-то добавил: а любить — наоборот: querer, amar, adorar.

Любить-хотеть. Любить-любить. Любить-обожать.

И пока он говорил эти слова, брови сошлись мучительно близко, сощурились глаза, уголки губ опустились. Лицо свело, как судорогой, скорбной гримасой. Он не чувствовал скорби, лицо двигалось как будто помимо его воли. Он чувствовал это движение и пытался остановить его, не понимая, что происходит и к чему относится. Для того чтобы понять это, ему понадобилась еще около месяца, но только через год он понял, как связаны эти слова, это горе и его арест.

Записки сумасшедшего: Лапка ящерицы

Снова и снова я спрашиваю себя: что меня так тянет туда, в страх и отчаяние, в острое, невыносимое горе потери и в раскаленную ненависть? В ужас и ожидание муки, в боль и бессилие...

Может быть, я так искалечен, так сильно поврежден, что это мучение стало мне необходимым? Страшно об этом думать. Но ведь я раз за разом возвращаюсь. Отступаю, принимаю решение не заглядывать больше туда, ведь все уже закончилось давно, и теперь я сам себя подвергаю этим ужасам — зачем?

Все кончилось, я уже умер... все хорошо.

Так я думаю, и успокаиваюсь, и отворачиваюсь, смотрю в нынешний день, в покой и радость, которые есть у меня, говорю себе: я выжил, пусть и таким странным и невероятным образом, но я — жив, я есть, прошлое прошло, сейчас все хорошо. Есть я, есть дело, которое я делаю, есть человек, которого я люблю, есть дом, есть друзья, есть жизнь.

Но проходит не так много времени — и я снова повторяю, как молитву и как девиз: хочу все знать.

Это мое, это мне, это необходимо. Это я.

И отправляюсь выяснять, где и как я умер, и когда, и что было перед этим, и как я попал в этот ад, сколько в нем было кругов и каков каждый из них. Мне самому от себя становится страшно, от этого упорства, этой мании — как будто бы я на самом деле маньяк, жаждущий повторять и повторять мучение. Ненормальный, больной.

Но что происходит, когда я выхожу оттуда, пройдя очередной кусок этого ада насквозь? Я обнаруживаю, что я... израненный, но более целый, чем был до того, что меня как будто стало больше.

Я когда-то читал фантастический рассказ про биологов, которые пытались перезапустить способность к регенерации конечностей, которую люди утратили, еще будучи своими далекими предками-пресмыкающимися. Я не помню сюжета, да и не в нем дело. Кажется, они изобрели какой-то препарат, который возвращал организму эту способность. Но если рана старая и все затянулось рубцами и кожей, то для того, чтобы регенерация началась, надо снять этот поверхностный слой, открыть рану. И тогда с помощью препарата организм реагирует на нее как на свежую, и процесс регенерации запускается, тело доращивает недостающую часть.

Но разве не это же самое делаю я?

Я так долго и так безнадежно искал возможность восстановить хоть крошечные обрывки памяти — таким способом, который я сам смог бы воспринять всерьез, таким способом, который не оставил бы у меня привкуса фальши и подделки, не оставил бы сомнений и недоверия. И теперь, обнаружив и освоив этот способ, я жадно и настойчиво обращаюсь к нему, чтобы добыть еще кусочек, как бы горек он ни был, еще глоток, обжигающий, кровавый, или ледяной и сковывающий невыносимой тоской — как тот, где я стою перед дверью (кажется, это дверь моего родного дома) и понимаю, что никогда-никогда-никогда эта дверь не откроется для меня снова.

Я восполняю свои утраты. Я не просто оплакиваю потери, я вспоминаю, что я потерял. Я вспоминаю, каким я был, кем я был, что мне нравилось, какие у меня были желания и надежды, какие страхи, как я чувствовал радость и как — отчаяние, на что я был готов ради тех, кто мне дорог, о чем я мечтал, что вспоминал тогда себе в утешение, ради чего я ввязался в это дело и за что меня убили, то есть — что мне было ценно, необходимо, что было моей высотой и глубиной, из чего я состоял и к чему тянулся и рос. Большие и малые истины обо мне, детали, подробности, быт, вплоть до цвета носков — все как будто имеет одинаковую ценность. Или почти одинаковую.

Я возвращаю себе знание о себе, и это делает меня сильным, целым, сплошным... это возвращает мне непрерывность.

Я восстанавливаю погибшие части души.

Что во мне странного или нереального? Я просто как человек с амнезией, я чувствую себя как-то так, похоже. И я как будто проспал сорок лет. Я оказался далеко от тех мест, которые любил и люблю, я потерял близких, мне бывает одиноко и грустно...

А кому не бывает?

Неокончательный диагноз: Расширение вселенной

Он мог полагаться только на текст "Подсолнуха", и долгое время даже не думал, что о своей жизни может узнать что-то такое, что не впишется в рассказанную Катериной историю. Он ожидал в новообретаемых воспоминаниях встречи с собой-журналистом, с людьми и событиями, упомянутыми в тексте: Катерина, коллега и друг, или Ким, кореец, которого все считали любовником Симона. Но он никогда не пытался заглянуть за рамки текста. Поэтому пишущая машинка, хоть и вызвала потрясение, но была принята как веское доказательство: да, начало семидесятых, точно. Да, журналист. И даже машину, оказавшуюся популярным и даже легендарным порождением североамериканского автопрома, он с легкостью воспринял как факт, неожиданный, но вполне естественный.