Жнецы Страданий. Книга первая

Ой, прядись моя нить поровней, поровней.

Ночь любимого взяла. Мне не быть уже твоей.

А мое веретено только кружится быстрей.

Жаль, что ночью за порог не ступить, не шагнуть.

Как мне жить без тебя? Оборвется моя нить.

Только ночь попросить о тебе хотя б шепнуть.

Да мое веретено сломано — не починить.

И грезилось девушке, будто мелькает в ее руках веретено, в печи потрескивают поленья, а отец с братьями при свете лучины сучат пеньковые веревки...

Тамир поднимался из подвалов Цитадели в верхние коридоры. Голова гудела, а от виска к виску летало глухое и гулкое: "Тук. Тук! ТУК!" Боль пульсировала, давила на глаза, отзывалась в затылке. И так было всякий раз. После каждого урока. Словно таинство колдовства тянуло из парня жизненную силу, даря взамен лишь головокружение и тошноту.

Позади остались обороты учения, принесшие, помимо нынешних страданий, знания о том, как упокаивать вставшего на третий день младенца.

А впереди еще ждала встреча с креффом Лесаны, предвещающая метание ножа в цель, и урок с наставницей Айлиши, грозившейся сегодня спросить, в каком отваре волчьи ягоды пригодны для лекарских целей, а в каком на них заговор на смерть делают.

Интересно, а сама Айлиша знает, что лекари не только исцелять могут, но и жизнь отнимать? Эта мысль, некстати пришедшая в больную голову, ужаснула юношу. Он просто не мог представить любимую, творящей черное колдовство.

Любимая... слово-то какое теплое! Родное! Произносишь его про себя и, кажется, будто руки материнские обнимают, а в плечах сразу такая сила угадывается, словно можешь небо с землей сравнять, лишь бы та, что заставляет сладко замирать сердце, оставалась рядом. Только, как побороть удушающую робость, как сказать самой красивой на свете девушке, что давно ее любишь? Едва увидел первый раз — застенчивую, робкую, с тенью от опущенных ресниц на щеках — так и потерял покой. И лишь она, ее улыбка, ее голос, заставляют сцеплять зубы, не давать воли постыдному страху перед Цитаделью, перед Ходящими, перед наставником, помогают терпеть и отыскивать в душе такие силы, о каких и не подозревал никогда недавний рохля, заласканный маменькин сынок.

Как Тамиру хотелось просто побыть с Айлишей наедине! Не здесь, не среди этих нагромождений камня, а где-то, где тихо, спокойно и не надо опасаться появления креффов или старших выучеников. Хоть на один оборот вырваться из стен, что держат их хуже, чем острог... Сколько раз он пытался найти по углам вытоптанного двора хоть малый цветок, хоть куриную слепоту, хоть сурепку, хоть чистотел, чтобы порадовать девушку. Впусте.

Но зимой, в разгар месяца студенника, когда выпал запоздалый снег, Тамир не утерпел, потащил девок во двор, за конюшни, в сторону людских, где не могли их заметить наставники и старшие послушники. Ох, и накидались они снежками! Пока кто-то "заботливый" не донес креффу, что подопечный его, вместо урока, в снегу катается с девками. Кто это был? Теперь-то уж что гадать...

Досталось тогда Тамиру — надолго запомнит. Донатос сам его выдрал. А потом отвязал и приказал босиком, в одних портах, дважды обежать снаружи всю Цитадель. Когда ученик вернулся, истерзанная спина уже схватилась коркой кровяного льда, а в груди свистело. Крефф, ожидавший появления наказанного, поинтересовался — усвоил ли дурень урок?

Парень на ногах-то уже держался из одного упрямства. И из того же упрямства, едва справляясь с дыханием, ответил, что не разумеет, отчего за невинную зимнюю забаву наставник шкуру с него спустить готов.

Зло сплюнув себе под ноги, крефф ответил:

— Запомни, дурень, жизнь Осененного — это труд до изнеможения. Обережник вразрез со своими хотелками и желаниями идет. Так что не будет у тебя праздников и гулянок. Привыкай. Между мертвыми и живыми только мы стоим. И времени на праздность у нас нет, есть лишь долг перед людьми. Так что станешь ты мертвяков отчитывать, пока другие баб на сеновалах тискают. А еще раз увижу, что вместо урока дурью маешься, при девках оголю и пороть буду уже по заднице. Поглядим, как тебе после этого с ними захочется время терять.

От этих слов у Тамира на душе стало так погано, что захотелось сбежать из ученичества куда угодно, хоть в Стаю к Ходящим. Не ждал он для себя такой будущности — без радости и веселья. Да и разве жизнь это — каждый день упокаивать мертвых, ножи метать, мази нашептывать да обновлять обереги? Не верилось парню, что нет у колдунов ни дня праздности. Да и кому захочется бобылем бесприютным топтать дороги? У каждого человека должен быть дом, где его ждут. По дурости он брякнул это и своему наставнику...

Донатос рассмеялся. Впервые — искренне. Потом покачал головой и сказал, что не бывает у Осененных семей. Не позволено им и домов иметь, потому как оседлый обережник — не воин, не колдун, не целитель. Семья для него будет дороже чужих треб, а паче того — приманкой для Ходящих.

После этого крефф ушел, оставив ученика заходиться кашлем на морозе. На счастье Тамира, пока он надсадно перхал на весь двор, откуда-то со стороны дровяника появилась Нурлиса.

Старая шла, переваливаясь на кривых ногах, тащила с собой порожнее ведро и на чем свет костерила лютую стужу. Завидев шатающегося под ветром полуголого парня, бабка напустилась на него, тряся сухим кулаком:

— Совсем вы все тут очумели, оглоеды клятые! В одних портках по морозу бегать? Ах вы, захребетники неблагодарные! Как щи хлебать, да мясо жрать — вы тут, как тут, а как уму-разуму набираться, так нет вас! Уже и голыми по снегу кататься готовы, лишь бы хворать, а не учиться! У-у-у! А ну пошел! Я тебя быстро к Майрико сведу, завтра уже будешь опять за свитками своими горбиться. Ишь, чего удумал!

И поддавая парню пустым ведром, сварливая бабка погнала его в Башню целителей. Тамир брел, отстраненно слушая брюзжание карги, но в душе был несказанно ей благодарен — Донатос, конечно, не запрещал ему идти к лекарям, вот только... и разрешения ведь не давал. А теперь, даже если и взъестся, всегда можно сказать, что за помощью его отправила Нурлиса.

С вздорной бабкой не связывались даже креффы. Она жила при Цитадели так давно, что стала уже неотъемлемой ее частью, как брехливый деревенский пес, про которого никто не знает сколько ему лет и откуда он взялся.

Нурлиса безраздельно властвовала в казематах крепости, где делала разную грязную работу и следила за мыльнями. Но иногда она, как сегодня, выбиралась из своего подземного царства, чтобы по пути откостерить кого-нибудь из первых встречных. И кем этот встречный окажется, ей было глубоко плевать.

Говаривали, будто один раз даже Нэду перепало. И ничего, смиренно выслушал и дальше пошел. Ибо каждый знал — встретить старуху для ушей не к добру, наслушаешься про себя... Но и отмахнуться от вредной нельзя — будет следом идти и брехать, пока не осипнет. Так что даже креффы старались отмалчиваться.

Однако ныне бабка появилась как нельзя к сроку.

Позже Тамир пытался вспомнить, как брел к башне целителей, но не смог. Боль, усталость, озноб, страшное откровение о будущей жизни, сделали свое дело. Все перепуталось, смешалось, стало смазанным, смутным. На входе он, видимо, споткнулся, упал и подняться уже не смог.

Кто-то сильный тащил его вверх по лестнице, а сзади бубнила старуха, рассказывая этому "кому-то" какой он "дурень малахольный, еле ноги переставляет и что же они тут все над ней выдумали изгаляться, заставляют ходить туда-сюда, как молодую, лоси сохатые!"

Едва не оборот выхаживал ученика Донатоса одноглазый крефф. Тамир не знал его имени, но из слов бабки понял — зовут целителя Ихтор. Правда Нурлиса не преминула упомянуть, что он "беззаконнорожденный кровосос, произведенный на свет упырихой, коновал и бестолочь". Но именно Ихтор, беззлобно посмеивающийся над брюзжанием бабки, избавил Тамира от лихорадки и подправил иссеченную спину.

Много, очень много раз за ту долгую студеную зиму приходилось Тамиру туго, и еще не раз случалось ему быть поротым. Донатос спуску не давал, чего уж там... Случалось после этого — лечили его истерзанную спину, как умели, Айлиша с Лесаной, меняя тряпицы с отварами да обмазывая вонючими притирками.

А ведь потом еще отказывались от его помощи в грамоте и счете! Смешные. Не понимали, что он только рад был отплатить им за доброту. Да, эти девушки стали для него самыми близкими людьми в Цитадели. Вот только одну юноша любил как сестру, а вторую... Вторую хотел зацеловать всю — от бровей, похожих на крылья ласточки до пальцев маленьких ног, которые, он знал, вечно зябли.

Невыносимо горько было Тамиру видеть, как надрывалась в учении у Клесха Лесана. Ни единого доброго слова не говорил ей наставник, иначе как дурищей не звал, а уроки такие давал, что и парню не стыдно было бы пощады запросить. Мыслимое ли дело, чтобы девка в любую погоду по ратному двору бегала да прыгала, как коза, через ямы, или ножи метала, или в рукопашной с другими выучами по земле каталась?

Грешно говорить, но радовался тогда Тамир, что его-то голубку ненаглядную наставница так не мучает. Не грубеют руки от меча, не проваливаются глаза от усталости. Да и наука девушке только в радость была — сияла Айлиша, как росинка на солнце.

Стыдно вспомнить, но ведь ночь, когда он и Айлиша сидели, не смыкая глаз, над высеченной Лесаной, стала для юноши самой счастливой! Потому что провели они эту ночь вдвоем, разговаривая, чтобы не уснуть, подбадривая друг друга, меняя тряпицы с припарками. И, казалось, не было в этом мире никого, кроме них да резких порывов ветра за окном. Стыдно это, ведь не должна чужая боль приносить радости, но... так уж получилось. Оттого глодала совесть, до трухи перемалывая парня.

А еще хотелось Тамиру чем-нибудь побаловать девушек! В Цитадели, хотя и кормили сытно, о лакомствах приходилось только мечтать. Сластей же и вовсе больше года не едали... Напечь бы пряников или сдобы какой! Да ведь на поварню не попасть. Донатос, как назло, ни разу не отослал ученика за провинность к стряпухам — носить воду, дрова или чистить котлы.

Юноша весь извелся, гадая, как извернуться и попасть в царство горшков и сковородок, а потом плюнул и перед праздником Колосовика наврал старшей стряпухе Матреле, будто крефф отправил его к ней в помощники. Ночью же, начищая горшки и скобля полы, выуч молился Хранителям, чтобы наставник его не хватился, чтобы никто из кухарей не нашел закиданный ветошью горшок с опарой, притулившийся у печи, а Матрела не обнаружила бы пропажу меры муки и сушеных ягод. Обошлось. Пирог вышел румяный, с золотистой корочкой.

Ныне сдобное лакомство дожидалось вечера в углу смотровой площадки, что на Главной башне. Тамир припрятал яство под скамьей, завернув в чистую холстинку. И хотя отец с матерью всю жизнь учили сына, что воровство — грех, юноша, запустивший руки в кладовую, утащил еще и прошлогоднего меда.

Будет девкам сегодня радость. И плевать, что в Цитадели не принято провожать лето и встречать осень. Пускай, что хочет говорит наставник, да только есть в году дни, в которые надо радоваться, как предки завещали. Ну, а коли поймают, всё одно — кнутом угостят только зачинщика, он же за одну улыбку Айлиши готов хоть пять раз на седмице поротым быть.

Тамир зашел в комнатушку и застыл пораженный. Прекрасная девушка при свете лучины читала свиток. Тонкие руки с длинными нежными пальцами, белая, будто сияющая кожа, нежная шея, тени от ресниц на щеках...

Красавица! Какая же она красавица!

Врет крефф. Не может такая девка всю жизнь провозиться с болезными и немощными! Не может такого быть, чтобы никто не назвал ее своей! Юноша сжал кулаки.

Ну уж нет!

Отучатся, отдадут Цитадели двухлетний долг служения и вернутся под родной кров, к родительскому очагу. И он сам — сам! — введет ее в свой дом, и ни один Ходящий ему не будет страшен, и ничьего осуждения он не побоится! Никому не позволит обидеть! Лишь бы набраться храбрости, открыть свое сердце. Лишь бы не оттолкнула. Лишь бы любила.

— Айлиша, — негромко окликнул юноша.

Чтица встрепенулась и, увидев того, кто ее позвал, расцвела.

— Тамир! Ты уже от Донатоса вырвался?

— Я его сегодня не видел, — улыбнулся собеседник. — Надысь неподалеку упырь бродил, крефф его второй день и ловит.

— Этот поймает, — убежденно сказала девушка. — От него ни живой, ни мертвый не уйдет.

— Да уж, — помрачнел выученик, однако уже через миг его лицо просветлело. — Встрешник с ним. Сегодня праздник, ты помнишь?

Она наморщила лоб, силясь вспомнить, какой Велик день выпадает на последние дни месяца плодовника, и тут же потрясено выдохнула:

— Колосовик! Я бы и не вспомнила...

— Совсем вы с Лесаной одичали тут, — покачал головой Тамир. — Ничего, зато я вспомнил. Вот дождемся воительницу нашу — будет вам радость. Главное, к месту прокрасться незаметно.

— А ежели поймают? Вон, Фебр с Лесанки глаз не сводит, как коршун следит, — испугалась Айлиша.

— Не поймают. Мы тихонько, после вечери, когда все спать улягутся.

— Куда? — девичьи глаза загорелись любопытством. — Куда покрадемся?

— Не скажу, — улыбнулся он и осторожно убрал с высокого чистого лба волнистую прядь. — Терпи до ночи, раз Велик день проморгала.

Целительница потупилась, а потом фыркнула:

— Больно надо!

Но он-то видел, как снедало ее любопытство. И становилось от этого весело.

— Скорей бы Лесана пришла, — вздохнула Айлиша и снова склонилась над свитком, надеясь учебой скоротать время и приблизить вечер.

Однако лгала себе юная лекарка. Не хотелось ей возвращения подруги. Внезапно поняв это, девушка ужаснулась себе и своим мыслям. Неужто Лесана хоть раз мешала им? Нет. Не случалось такого. Мешать не мешала, а вот... лишней была.

За своими размышлениями целительница не заметила, что и на лице Тамира отразилось легкое разочарование. Юноша тоже пожалел, что не сможет провести вечер с Айлишей наедине. Но, видимо услышали Хранители его чаяния — не пришла Лесана, видать, Клесх задержал. И стало влюбленным от этого и радостно, и неловко одновременно.

Как впотьмах бежали босиком через пустой двор, как поднимались по крутой лестнице на площадку, оскалившуюся в черное небо зубцами бойниц, они запомнили смутно. Потому что сердца обмирали от ужаса, от царящей над миром ночи, от легчайшего эха, разбуженного легкими шагами босых ног. Рука дрожала в руке, и дыхание застревало в горле от волнения, от предвкушения, от близости...

И лишь теперь, сидя на расстеленном плаще, поедая пирог и глядя на бескрайнее, усыпанное звездами небо, двое послушников Цитадели поняли, что только ради таких вечеров и стоит жить.

Тамир не ощутил вкуса лакомства, даже мед и тот показался пресным. Юноша смотрел в полумраке на улыбчивое лицо Айлиши, а видел только, как отражаются в ее глазах звезды. И серебряные искры, мелькавшие в черных зрачках, блестели ярче тех, что сыпались с неба. Девушка стояла, запрокинув голову, положив узкие ладони на каменную кромку стены, и с восторгом смотрела в темную высоту, а звезды сыпались, сыпались, сыпались... И казалось, будто они инеем оседают на короткие волнистые пряди, на нежную кожу, мерцают и переливаются. И так тихо было вокруг... только глухо стонали под ветром могучие вековые ели, и пролетал у подножия башни ночной ветер.