| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
— Вас подговорили искать встречи с нами сиамцы, — полуспросила-полуответила Энни. Помутнение прошло, и Баклавский понемногу взял себя в руки.
— Сиамцы далеко, — сказал он. — Не их вам стоит опасаться. Плетельня торгует с подземными. Плетельня каждый год поднимает цены на сети. Плетельня обособилась от города. Это закономерно не нравится Канцлеру. Если каракатицы силой захотят вернуть городу контроль за Мертвым портом, это никому не пойдет на пользу. Будет много крови.
Энни удивленно вытянула губы.
— Вы же слуга Канцлера, Ежи. Зачем вам влезать в наши с ним дела?
— Ну вот, — сказал Баклавский, — теперь я знаю, что у вас есть дела. И я работаю на короля, с вашего позволения.
— Ежи, — спросила Энни, — вы в чем-то не доверяете Канцлеру?
Переодетый слугой дворянин подсказывал Тушинскому, как вернее на дуэли вывести противника из строя.
— "Не важен способ — важен результат!
И так, и так погибшего забудут,
А победителя — накажут, но простят!"
— Нет, не доверяю, — сказал Баклавский.
— Вот видите, — улыбнулась Энни, — как легко и приятно говорить правду. Мы тоже опасаемся Одноногого. Мы хотим только покоя и уединения.
Баклавский почувствовал, что кончики ее пальцев снова стали прохладными.
— Тогда нам нужно договориться, — сказал он. — Я не буду требовать непомерного. Я иду к Белой Хильде с чистым сердцем.
— Я вижу, — сказала Энни, ее закатившиеся зрачки заметались под веками.
Она надолго задумалась, словно отстранилась.
Сцена повернулась, поворачивая к залу лесной пейзаж. Серебряные ветви деревьев обрамлялись листьями из рудного камня. Из-за горизонта выплывало солнце, собранное из желтых и оранжевых кусочков смальты. Зал восхищенно зашептался.
— Сегодня на закате, — наконец сказала плетельщица. — У входа с Ножниц вас встретят. Будьте один, иначе вас не пропустят. А сейчас — уходите.
Бледный, в испарине, Тушинский-Коральдиньо замер спиной у края сцены, вполоборота к публике. Зал затаил дыхание.
— "... пройдет ли шпага мимо?
И даже жизнь оставив на кону,
Мы гибнем, у иллюзии в плену:
Что позволительно, а что недопустимо".
— Не буду отвлекать от Тушинского, Энни, — шепнул Баклавский, поднимаясь и выпуская ее руку.
— Прощайте, Баклавский, — прохладно ответила плетельщица, кажется, уже поглощенная спектаклем. На сцене назревала дуэль, и голоса артистов звучали напряженно и резко.
Пока Баклавский поднимался к выходу из ложи, он чувствовал, что тяжелый взгляд Макса упирался ему в спину как ствол револьвера.
V . . . . . Круадор
В полукруглом зальчике "Китовой Печенки" уютно пахло жаровней и специями. Заведение специализировалось на приготовлении разных чудесных блюд из малосъедобной китятины. Обычно со свободными местами сложностей не возникало, но сейчас, накануне праздника, незанятых столов не было. Все торопились откусить свой кусок Кита.
Китятину здесь подавали на решетке и на пару, фаршированную морскими перчиками и жареную в ореховом масле, тонко наструганными ломтиками карпаччо и в виде крутобоких фрикаделек в густом, пахнущем травами бульоне. Баклавский предпочитал фритто кетополитано — мелко наструганное мясо, перемешанное с луком, паприкой и кунжутом, и зажаренное до полуобугленного состояния.
За дальним столиком у окна он увидел знакомое лицо. Дон Марчелло лет пять назад стал настоятелем храма Ионы-Кита-Простившего на границе Слободы и Бульваров прямо под трамвайной дорогой.
Священник призывно махнул рукой, и Баклавский начал пробираться между тесно поставленными столиками. Никто не курил. Непонятно, как этого удавалось добиться хозяину-итальянцу, ведь вывески, подобные висящей здесь "Табачный дым убивает аромат кухни", никогда никого не останавливали. Мимо проплыл официант, неся на вытянутой руке шкворчащую китятину на камне. Несколько маклеров, ожесточенно жестикулируя, спорили о том, во что переводить сбережения клиентов. Им было о чем беспокоиться — с приближением Остенвольфа к Патройе цена на золото выросла уже вдвое. У окна скучающая матрона брезгливо следила за тем, как одетое в матроску чадо уныло гоняет еду по тарелке. За окном продефилировал Чанг. В узком кругу братья охотно садились за стол к шефу, но на людях чаще выступали телохранителями. В глубине зала хлопнула пробка, и нестройный хор голосов затянул что-то поздравительное. Из кухни выглянул кудрявый повар, безумным взглядом окинул посетителей, и снова исчез.
— Здравствуйте, святой отец, — Баклавский повесил пальто на разлапистую вешалку около столика и одернул смокинг. — Иона простил Киту всё, когда попробовал его под кисло-сладким соусом?
— Годы вас не меняют, инспектор! Всё такая же язва! — хохотнул священник. — Не забудьте напомнить про соус, когда будете жариться на сковородке. Возьмите сидру, Паоло как раз открыл новую бочку.
— Здравствуйте, инспектор! — пожилой официант вынырнул у их столика, меняя тарелку с хлебом. — Как всегда, локро и фритто?
— Добрый день, — ответил Баклавский, — как всегда. И кувшин сидра.
Официант улыбнулся и исчез.
— Ведь вот, что интересно, — поднял вилку дон Марчелло, и нацелил ее в Баклавского, — добро и зло как будто поменялись местами! Добродетель теперь показывает такие хищные зубы, что диву даешься — откуда всё это? Хотя бы это бесчинство в огородах — вы в курсе?
Баклавский кивнул.
— Эти грядочки, парнички, по сути — забава. Люди ищут выход для задавленной в них творческой составляющей. Общаются с растениями, а не с себе подобными. Я тоже, знаете, люблю иногда после службы выбраться на природу. Трамваем прямо от храма, до Речного порта — а там пешком, не больше четверти часа. Особенно хорошо осенью, да. Жизнь готовится ко сну! Эти сизые после ночных заморозков листья, жухлая трава, ледок на лужах... У меня три ара земли почти у самого берега — знаете, где?
Баклавский помотал головой. Тень официанта промелькнула рядом, и на столе материализовалась плошка густого, желтоватого супа с торчащим бледным айсбергом китового мяса.
— Помните заброшенную красильню? Где "механики" и гардемарины постоянно свои побоища устраивают? Вот прямо шагах в ста. Чудесное место!
— Не такие уж побоища, — возразил Баклавский. — Я и сам Механический закончил. Доставалось, конечно, но всё же намеренной жестокости не было, скорее — спорт, баловство.
— Так вот, в огороды повадились воры! Кто-то считает, что это подземные, но они же не едят человеческой еды, зачем им наша брюква и репа? А мне друзья подарили семена хрена, если знаете, что это. Северная диковина, редкостно ядреная штука. Так-то у меня там больше цветы, травы лекарственные. А тут посадил я хрен! Казалось бы, ну кому нужна такая заморщина? Соседи — кто картошки, кто моркови недосчитался, яблони обтрясли просто повсеместно. Гастрономические воры, ха-ха! И, вообразите, мой хрен тоже выкопали на всякий случай. Представляю, как гадают теперь, что с ним делать!
Баклавский рассмеялся. Священник пользовался вилкой, как дирижерской палочкой, размахивал руками, закатывал глаза. Баклавский никогда не был в Ионе-Прощающем, но, пожалуй, на службу дона Марчелло стоило посмотреть.
— Так вот, самые ретивые огородники на паях купили где-то механических псов. Страшные твари, скажу я вам! Туловище добермана или овчарки, но грудь и загривок обшиты бронзой, морда вся в иглах, не подступишься, а клыки... Думаете, я про зубастую добродетель случайно разговор завел? Воров извели! Не за недели — за дни! От троих нашли только ошметки. Совсем не богоугодно. Но крайне эффективно. Но ради чего, спросим себя, провоцировать смертоубийство? Мало разве и так каждый день напастей, чтобы еще и собственными руками множить несчастья? Ради чего? Ради хрена?
Шкворчащее фритто кетополитано сменило пустую плошку. Официант налил сидра в стакан Баклавскому. Священник коротким движением ладони показал, что ему не надо.
— Или вот сомские бобы! Что вы дергаетесь, это же ваша работа, я ничего не путаю?
— Моя работа, — усмехнулся Баклавский, — чтобы их не было.
— И здесь возникает важный вопрос! — Дон Марчелло машинально поднял со стола свой стакан, и с удивлением обнаружил, что он пустой. Баклавский потянулся за кувшином. — Простой вопрос! Мы все ученые люди, или мним себя таковыми, но скажите мне, инспектор Ежи: а почему запрещены бобы? А?
— Вы спрашиваете или хотите рассказать?
Священник посмотрел на Баклавского с довольной снисходительной улыбкой:
— Смешно, не правда ли? Кто сидит за этим столом? Служитель культа Ионы, Кита простившего. И светский человек, чья обязанность — мешать остальным обращаться к Киту. Да вы прямо отнимаете у меня хлеб, инспектор! Вроде бы, не найти в Кето более непохожих персонажей, а дело-то у нас одно!
— Так что же с прощением? — спросил Баклавский. — Кит прощен, но лишен права голоса? И скажите, дон Марчелло, вы всерьез верите, что, покурив сушеные бобы, можно услышать их? Что бобы чем-то принципиально отличаются от кокаина или опиума?
— Насколько я знаю, — сказал священник, — хотя меня вряд ли можно причислить к специалистам в подобных вопросах, еще никому не пришло в голову бороться с дурманом во всех его проявлениях. Табак, опий, морфий, кокаин, алкоголь — все пагубные субстанции отравляют тело человека и калечат душу. Но только синим бобам уделено столь пристальное внимание власти. Значит, отличие есть? У кого бы спросить?
— У Канцлера, — пожал плечами Баклавский.
— И вы сказали: "услышать их". Правильно — "услышать его"! Его! Что бы ни говорили великие мореплаватели и премудрые астрономы, а в высшем, метафизическом смысле мир стоит на спине у Кита. Единого Кита с миллионом сущностей. И если все твари океана устремляются в одну точку, то где-то в другом месте проседает суша. Вы же слышали, сын мой, о мифических островах, опустившихся в морскую пучину? Атлантида, Мадейра, Эль Бермудо — о них осталась только память. А в этот раз — очередь Кето. Ни одному кораблю не выплыть из гигантской воронки, ни одному человеку не уйти от Страшного Суда.
— Дон Марчелло, — поморщился Баклавский, — мотивация сковородки годится лишь для торговцев и докеров. В подпорке нуждается слабое дерево, а дуб с бурей справится сам. Когда в человеке ослабевает внутренняя сила, он ищет помощи на стороне.
Священник развел руками.
— Иногда дуб вырывает с корнем... Меня удивляет, Ежи, что при всей ереси, которую вы проповедуете с умным видом, я никак не могу назвать вас безбожником. Вы упорствуете, пытаетесь отделить себя от окружающего мира, выстроить свои законы. А в моем приходе есть люди гораздо более образованные и тонкие, не чета вам или мне. Не одними модистками и клерками сегодня живет церковь. Вот ваш помощник не пренебрегает долгом перед Господом...
— Савиш? — не поверил Баклавский. — Мой дражайший Савиш, щеголь и сердцеед, игрок и театрал, не проспавшись после субботнего варьете, предстает пред вами во всем смирении? Чудны дела твои, Господи!
— Не поминайте имя Его всуе, — поджал губы дон Марчелло.
— Савиша? — уточнил развеселившийся Баклавский.
— Инспектор!
Священник даже хлопнул ладонью по столешнице.
— Вы юродствуете, потому что пытаетесь защититься, вот что я вам скажу.
— Защититься, святой отец? От чего же?
— От одиночества, сын мой. Гнетущего, постоянного, грызущего вас изнутри, подвигающего на бессмысленные поступки, дурные мысли и тщетные поиски выхода. Пока свет небесный не коснется вашей обманутой души, вам никуда...
— Дон Марчелло, — перебил его Баклавский, — мы же только что так интересно беседовали о Савише! Скажите же мне, он и на исповедь ходит? И причащается? Нет, мне просто интересно! А то живешь рядом с человеком, работаешь, и год за годом прочь, а ведь ближе не становишься ни на йоту, понимаете? Вы видите одно, я — другое, кто-то — третье, и вот если бы все точки зрения объединить, сложить в мозаику, то, может, тогда и стал бы придуманный образ походить на самого этого человека. А так...
— Приходите ко мне на службу, Баклавский, — примирительно сказал священник. — Я не хочу уговаривать вас. Современный мир и так переполнен пропагандой и рекламой. Даже страшно подумать, что нас ждет через двадцать-тридцать лет. Я просто зову. Дружески. Я вижу, вы созрели. Осталось только переступить порог — внутри себя.
Баклавский отрицательно покачал головой.
— Может быть позже, святой отец. Не торопите меня.
Положил банкноту уголком под тарелку, встал.
— А скажите, дон Марчелло... Вот, к примеру, Савиш... Он хороший прихожанин? — поинтересовался Баклавский, уже надевая шинель.
Священник поднял на него взгляд, полный странных противоречивых эмоций, будто его попросили нарушить тайну исповеди. Что-то угадать по выражению лица святого отца не представлялось возможным — так можно нюхать смеси сиамских приправ, пытаясь по ниточкам отдельных запахов восстановить изначальный букет.
— Он старается, — сказал дон Марчелло. — Доброго дня!
Баклавский вышел из жаркой харчевни, и, жмурясь, подставил лицо ледяным ласкам ветра. Чанг едва заметно качнул подбородком в сторону книжной лавки на другой стороне улицы. Баклавский посмотрел туда, куда указывал помощник. Спиной к ним над развалом грошовых изданий склонился щуплый сиамец в неприметном сером пальто.
Беседа со священником отвлекла от насущных мыслей, что-то разбередила в душе. Баклавский сказал Чангу, что пройдется пешком до конца бульваров, и куда точно подогнать машину, а сам повернул к Круадору. Май, видя, что шеф не расположен к беседе, отстал на несколько шагов.
Улица художников брала начало от Бульваров и ленивыми изгибами текла по краю Горелой Слободы, обрываясь на подходах к Мёртвому порту. С раннего утра рисовальщики спешили занять свободный простенок, чтобы явить миру свои холсты. Здесь не водилось гениев и мастеров, выпестованных в Художественной Академии. Круадор осаждали самоучки в поисках мимолётной уличной славы.
Среди плоских портретов и несуразных пейзажей Баклавский краем глаза углядел что-то необычное. Совершенно безумный горбатый человек со щеточками кистей разного калибра, вживленными под ногти правой руки, по-клоунски скакал перед целым каскадом миниатюр, только что не хватая прохожих за руки.
Его картинки казались похожими как близнецы — на каждой разноцветные кубы разных размеров пересекались, толкались, перетекали друг в друга без видимого смысла. Художник не озаботился даже тем, чтобы подобрать своим творениям пристойные рамки — неровно обрезанные куски картона размером с почтовую открытку смотрелись дико среди позолоченного резного великолепия Круадора.
— Как называется эта? — наугад спросил Баклавский, пытаясь поймать какую-то закономерность в серебристо-синей шахматной мешанине.
— Это — "Зима над океаном", — обрадовался вопросу художник. — Я больше всего люблю маринистику. Глаз смотрит, а душа отдыхает. Сначала у меня, пока рисую, а потом у вас — каждый раз, как соизволите задержать взгляд.
— И как тут разобрать, где океан, где что?
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
