— Не заметила, — зевнула я.
— Ты ничего не заметишь! — рассердилась Мари. — Тебе, чертенку, все подавай пожарче, огоньку, лишь живей делаешься, тебе все как дома! В аду! Холодно в Англии, черт!
Я прыснула.
— Ну а мама хорошо заметила! — сказала вызывающе Мари. — Ей не кажется, что когда тебе поджаривают пятки огнем, тебе делается теплее. Ну так вот, я все думаю, что, может быть, король знал нечто такое, что ставило под сомнение рождение Леона. И потому так на него ударил после смерти отца — они же с старым графом Джорджем когда-то были товарищами и даже ухаживали за одной женщиной... Вот король и заступился за товарища, когда его сын стал притеснять малютку...
— Малютку?! Меня?! И поэтому он направлял всю нашу семью со мной в ад?!
— Где тебе было теплее...
— Вредина!
— Но в чем же можно подозревать Леона, если он точная копия отца, даже я не могла разделить их!?
— Неужели ты не понимаешь, — взмолилась Мари, моляще вытягивая голову. Ей не хотелось говорить вслух.
— Не... — я покачала головой.
— Ну... — Мари было явно больно говорить. Но потом она с болью сказала. — Ну... Он может быть с тобой в одном положении, и мог появиться так же, как и ты... — она сглотнула слюну. — Само твое появление наводит на такие мысли. То, что сделано второй раз, могло быть сделано и в первый, и просто повторено, не изобретая и не тужась...
И, видя, что я не понимаю, она отчаянно выпалила:
— Для того, чтоб сделать ребенка, отцу вовсе не нужно законной матери! — с горестью выпалила она, возмущенная подлостью мужчин.
— Ты думаешь... — я замерла, пораженная внезапной догадкой. — Что и он, и я оба неза...
— Тихо... — зашипела Мари.
От двери донесся дикий крик экономки, в котором звучал настоящий ужас.
Я оглянулась.
Видимо, индеец или китаец, вполне озверевшие за эти четыре дня ее придирками, популярно объясняли ей, что с ней будет, если она вернется. Популярно и доходчиво, они ведь педагоги, а это значит не только рассказать, но и показать, и даже дать почувствовать материал всеми чувствами.
Я испугалась, что она попыталась вернуться, и ее убили. Но индеец, увидев, что я оглянулась, даже показал руки, чтобы доказать мне с ухмылкой, что они ее не трогают. Даже не прикасаются рукой. Они хорошие. Она сама визжит, закрыв лицо. Потом на мгновение откроет, поглядит, и снова визжит в удовольствие.
— Прекрати эту пытку! — рассердилась Мари.
— Да от рук индейца до нее около метра! — возмутилась я. — Вон он, с невинным видом специально демонстрирует тебе руки!
— Да, но у него в руках свеженький скальп! — рассерженно сказала Мари. — Который он только вчера добыл и носил у пояса... И вчера этот скальп только ходил по полю. И он демонстрирует руки не только тебе, но и ей... И он специально встряхивает его, гладя пальцами мягкие волосы...
Пока я смеялась, Мари кинулась к экономке, подхватила ее, и сама вывела ее за забор. Она всегда сострадает людям, первой бросается на помощь.
Надо сказать, что и индеец, и китаец были в нашей семье как братья, особенно нам с Мари. Вождь считал нас членами своего племени — у них было принято усыновлять членов других племен, если они попадали в плен или просто иногда даже просто вливались в племя. Иногда в семью принимали других людей. Для него это было естественно, мы же даже не думали, что может быть иначе... Потому и сейчас, хотя они выполняли только мои приказы, Мари могла с ними даже подраться, как с братьями, и мне было даже интересно, что из этого выйдет. В детстве, когда я приезжала в Англию, Мари училась вместе со мной... Убивать.
Но Мари не стала драться, а просто сама ее вывела. Она сострадательная, всем поможет выйти за ворота. С удивлением я увидела, как она сняла с пальца роскошный перстень с бриллиантом и подарила экономке. Она старается не делать врагов, она добрая. И потом, у старухи дети и внуки, это будет ей страховкой и она не умрет с голоду. На сумму, вырученную с его продажи, она будет есть сто лет. Мелочь, а приятно. Тем более что Мари это ничего не стоило. У нас собственные копи в Южной Америке и Южной Африке.
Индеец, перевалившись через забор, нечаянно показывал старухе скальп, невинно обмахиваясь им, но Мари закрыла ей глаза рукой и повела с закрытыми глазами.
— Закрой ей глаза, пока я буду рубать ей голову! — грубым голосом заорала я.
Старуха, оттолкнув Мари, завизжала, взяв старт. Пока Мари искала, кого убить, я быстро полезла мыть окна. Отец сказал. Надо сказать, что я люблю работать и всегда все делаю охотно и весело сама. За мной и слуги работают, как бешенные. И весело. Вряд ли кто может работать меньше хозяйки. А около тех, кто все-таки может, обычно начинают крутиться китайцы. Люди делают все возможное, чтобы они не приходили. Я называю их по привычке китайцы, там они учились убивать, но на самом деле они индейцы. Наполовину. Душа людей болит и радуется, когда они рядом. Вот и экономка бежала так, что Мари догнать ее не могла, несмотря на то, что у нее болячки.
— Вернитесь... — отчаянно кричала Мари. — Ничего вам за это не будет!
Весь дом, затаив дыхание, наблюдал за этим с редким восторгом. Эта стерва всех достала. Меня только интересует, если она их достала, то что же они будут думать обо мне?
Хотя, надо сказать, я и сейчас занимала в их глазах высокое положение и видное место. Четвертый этаж, подоконник.
Глава 9.
...Отчего у меня такой прилив трудолюбия? — Я люблю самозабвенно работать, ничего не замечая, особенно когда отец стоит внизу. И делает вид, что зовет меня.
Отчего у меня радость в глазах от мытья окон? — Он зовет меня долго.
Тогда меня несет прилив вдохновения.
Тогда я яростно работаю, не слыша и не видя ничего до умопомрачения. Я сконцентрирована на деле.
До умопомрачения отца....
Я люблю работать, потому отец уже несколько минут внизу ходил с мрачным видом туда-сюда, сжав руками голову, как лиса, уговаривающая друга ворона с сыром слезть. Он нервно ходил туда сюда!
Я на самом деле люблю работать.
Естественно, он попробовал поговорить со мной в окно, которое я мою. Но каждый раз почему-то ошибался этажом. А дом ребрышками — с этой стороны не видно, что на другой. Побегав так вверх-вниз, вверх-вниз полчаса, он стал покладистей. Я почему-то оказывалась на другом этаже и в другом месте. А я работала в глубоком сосредоточении. И он уже не пытался нарушить глубокое сосредоточение человека на мойке окон.
Дело в том, что у него появились проблемы с обезьянкой. Но я его не замечала — я была так занята работой, так занята... Когда работаю, ничего не вижу и не слышу... Я не виновата, что я его не заметила вообще еще. Он сам послал меня работать!
— Лу, перестань идиотничать и притворяться! — громко сказала лиса. — Слезь, дорогая, я хочу тебя с кем-то познакомить!
Дальше было не замечать его просто неприлично. Я случайно во время мойки, он же сам это советовал мыть, совсем случайно, взглянула вниз, и увидела отца. Он пришел уже полчаса назад, заявив, что во всем особняке не осталось ни одной гинеи и даже захудалого соверена, а сегодня воскресенье и праздник, чтобы идти в банк. К тому же бухгалтерские книги куда-то исчезли. А в замочную скважину сейфа какой-то ублюдок засунул кусок воска.
— О, папа! — сказала я с удивлением. — Ты давно пришел?
Папе явно хотелось удавить дочь.
— И что тебе надо?
Руки у отца нервно сжимались.
— Исчезли, говоришь? — серьезно задумалась я. — Проклятые гинеи! Убегают, да? — по-детски рассудительно заявила я.
У отца дрожали руки. И, хоть он носит всегда с собой два ножа и пистоль и короткий японский меч, и все в одежде, но не мог показывать этого перед такими невинными гостями. Потому я не волновалась.
— Ходют бедные? — я в недоумении развела руки, сев на подоконнике. И уважительно повернулась к нему, ведь я леди вежливая, а отец учил всегда поворачиваться в Англии лицом к собеседнику, болтая ногами.
Меня тоже удивляло, что денюжки встали и ушли от графа. Я приделывала им ноги упорно, но они так сами и не ходили никогда. И я об этом напряженно думала, — да, да, — специально так же держась за голову, как отец. Чтоб ему было видно почтение в моем взгляде и что я действительно думаю. Я делала так же само, как он, демонстрируя всю свою серьезность.
— Лу!!! — рявкнул отец. — Я хочу сделать принцу очень дорогой подарок, чтоб он был не в обиде!
— Ну так подари ему обезьянку! — вдруг озарило меня, так что я даже хлопнула в ладоши. — Ту, что ты купил за сто гиней...
Я захлопала в ладоши от восторга.
Отец заскрежетал зубами.
— Принц истерически не переносит обезьянок! — наконец сквозь зубы выдавил он. Намекая на то, что кто-то сидит на четвертом этаже.
— Пусть китаец снимет с обезьянки шкуру и подарит ему! — тут же нашлась я, широко открыв глаза.
Отец внизу замычал.
— Лу! Нужно что-то очень ценное! — наконец, рявкнул он.
Я задумалась, вспоминая, что же для отца самое ценное.
А потом захлопала в ладоши.
— Подари ему свою коллекцию оружия, над которой ты так трясешься! — радостно воскликнула я. — Ты сам говорил, как тебе эти ружья и мечи дороги!!!
Отец засипел.
— Скажи, что на память о нашем доме, чтоб он всегда его помнил! — добавила церемонно я. Давая ему дельный совет, отличающийся китайской утонченностью и тактичностью.
Я китаянка.
Отец заметался.
Я поняла, что чем выше положение, тем лучше.
И поднялась по социальной лестнице аж до самого верха. С башенками этот дом достигал сорока метров. Я китайская принцесса.
— Китайцы отличаются особой изысканностью... — сказала оттуда я. — У них есть, помимо тухлых яиц и жареных червей, еще один деликатес: они берут живую обезьянку, привязывают ее прямо на столе в харчевне, а потом клиент бьет ее молотком по голове, и кушает ее мозг... Подари ему обезьянку...
Отец начал что-то искать на дорожке, но зачем ему булыжник?
— И научи готовить... Раз он их ненавидит и у него мания ненависти к обезьянкам, ему понравится... Так подари ему обезьянку...
Отец все-таки кинул булыжник. Раздался характерный звон.
— Тебе нравится бить стекла? — хихикнула я. — Папа, у тебя нет опыта, я могу тебя научить, тебе понравится...
Отец прыгал внизу, на двух ногах от злости.
— Китайцы, — начала я лекцию, — специально кормят врага печенью разъяренного бешеного тигра, и тому плохо, ибо злость это яд, от нее умирают... Потому подари ему обезьянку...
Отец начал что-то искать на дорожке, но очень большое.
— Говорят...
Отец метнул снова. И опять попал.
— Я так и знала, что ты попадешь... — поощряюще довольно сказала я, стоя уже у нового окна.
Отец внизу зарычал.
Я заложила руки за спину.
— Подари ему...
Он начал шарить по земле...
Я встала и прошлась туда-сюда по узенькому карнизу на высоте минимум сорок метров. На узкой стене над каменным плацем. Домик был большой, потому я его и приобрела — он был интересным образчиком дворца, сделанным знаменитым...
И тут вдруг я заметила того самого несчастного, одевающего на свои головы вазочки с черникой вместо шляп с третьего этажа. Который в ужасе смотрел на меня, стоящую на узеньком карнизе на чудовищной высоте...
Я сделала ему книксен.
Лицо его стало белее мела.
Я же даже поклонилась в этом книксене вперед. Прямо на тоненьком, в пять сантиметров, карнизе, опоясывающем дом так, что стоять на нем было невозможно. Сорок метров.
Видите ли, меня хорошо воспитали.
Лицо его стало как у мертвеца — он застывшим взглядом что-то шептал, а по лицу у него катились капли холодного пота, видимые даже отсюда.
Невоспитанный он какой-то — в сердцах подумала я. Ибо было такое впечатление, что он боялся пошевелиться.
Я еще раз сделала ему книксен.
Он был на грани обморока, а губы белые и сжатые, глаза прикованы ко мне.
— О Боже! — поняла я. — Он же переживает за бедную обезьянку, боится, что его съедят! А я его пугаю, несчастного, и каждый раз он ждет, что его скоро схватят, привяжут к столу, и молотком по макушечке, молотком, и ложку в руку... И каждый раз я ему напоминаю о неизбежном... Переживает...
Судя по его лицу, он корчил мне гримасы.
— Бедняжечка... — вздохнула я, перешла еще выше, под шквальный появившийся ветер, а потом перевела взгляд на отца.
Он тоже был бледен и не хватался за камни. И его тоже корчило.
— Немедленно, немедленно уйди! — прошептал он, побелев. А потом прокричал, неотрывно глядя на меня и вздрагивая от моих движений. — Немедленно спускайся оттуда, обезьянка, ничего тебе не будет, гарантирую, я тебе подарок сделаю!
Я повернулась к обезьянке и посмотрела на нее, чтоб она не могла ошибиться, к кому это обращаются.
Лицо обезьянки стало совсем несчастным, он дергал руками и мычал. Он дернул рукой вниз.
И тут нога моя сорвалась. Вернее, камень не выдержал моего веса и рухнул вниз.
Внизу раздался отчаянный вскрик.
Я сорвалась...
Внизу кто-то кричал...
В последний момент я умудрилась повиснуть на руках на ступеньке карниза. Любой другой бы сорвался. Плохо, когда дети не ходят в школу. Не слушают наставника. Не выполняют домашние задания своего учителя. Который терпеливо учит их лазать по стенам, стрелять, убивать любым способом, подниматься по стене на одних руках...
Повиснуть, то я повисла, а вот камень паршивый. Я про себя выругалась...
Краем глаза я увидела, что молодой аристократ лег на землю и лежит, ибо человеку на все наплевать, он загорать хочет. А папа схватился за сердце и сквозь зубы отдает приказы телохранителям.
Но это было не нужно... Как я сюда вылезла, точно так же я осмотрелась и просто поднялась, благо благодаря японцу лазание для меня стало обычным, как ходьба... Китаец, и сам отличный альпинист, сквозь зубы обзывал меня даже паучихой... Железные пальцы, железные руки — я могла вылезти по вертикальной стене фактически на руках, вцепляясь железной ладонью в малейшие опоры... Они и представить себе не могут, что тренированная до безумия рука может так сжать крошечный выступ или повиснуть на такой щели, куда даже пальцы не войдут, но просто узкой кромки в полсантиметра уже достаточно, чтобы рука вцепилась железно, ибо пальцы не дрогнут... Но и тренировка рук чудовищна — мастер боевых искусств должен выжимать сок из ветки... По крайней мере китаец своей маленькой ручкой ломает косточки ладони при рукопожатии, при необходимости добиваясь смерти от мгновенного болевого шока... Больше ничего и не надо...
— Лу! — заорал в каком-то отчаянном страхе отец, причем это вырвалось у него совершенно бездумно, и он это просто брякнул. — Держись!!! Все перепишу на тебя, только не умирай!!!
Я даже с удивлением посмотрела вниз, сообразив, что он не понимает, что говорит. Родители всегда такие — сначала боится, потом брякает не думая, потом бьет по заду за свой страх, потом думает. Я рисковала сотни тысяч раз, причем половина из них была в сотни раз хуже, и меня туда посылали сознательно. Но, видимо, тут, в Англии, отец размяк, особенно после этих глупых отказов, и мой срыв был ударом по нервам — часто видные бойцы так и погибают: по глупости и расслабленности в мирное время. Потому что на войне они слишком напряжены и собраны, и слишком велика отдача сил. Ты работаешь на сочетании полного предела напряжения и доверия к интуиции, и в этих страшных ситуациях, подчиняясь интуиции, точно что-то хранит тебя невидимым щитом...
