Печка у меня была небольшая — метр на метр внутри, но сделал я ее по типу духовки: топка была отдельно от основного объема, снизу — и отделялась от него железным листом. Да и вместо печной заслонки я сделал дверь из двух железных листов, между которыми положил слой глины — так что духовка получилась очень удобная, и — после того как я добавил "этажерку" из толстой проволоки — булки в печке можно было печь сразу на трех противнях. По сто штук одновременно. Но главное, что в отличие от русской печи, мою хлебопечку не нужно было предварительно прогревать, а потом — выгребать золу и угли: духовка работала все время, пока в топку подбрасывали дрова. Да и дров для нее нужно было гораздо меньше, и вообще ее можно было топить хоть кизяком.
А чтобы печку "загрузить", я как раз и воспользовался рязановскими излишними трудовыми ресурсами: кроме Евдокии (ее батрачество закончилось вместе с посевной) в мой "колхоз" пришли поработать еще две женщины: одинокая старушка лет сорока пяти баба Лена и вдова Епифанова. Епифанова "пришла" со своими двумя детишками, девочками-погодками семи и восьми лет. А еще к компании "присоединился" молодой — двадцатилетний — парень Евсей Евсеев, из "одинцов". В этом году его "одинцовство" дошло до "логического завершения" — весной пала единственная его лошадь, и он решил, что иного пути для выживания у него не осталось. Собственно, правильно решил — в одинцы он ушел четыре года назад, разругавшись не только с родней, но и со всеми соседями, но за прошедшее время даже отстроиться толком не сумел, в землянке так и жил.
Кстати, Евсей помог мне решить и еще одну проблему. Детишки в большинстве босыми бегали — причем, как я обратил внимание, почти сразу как снег сошел. Ну не было у них обувки, совсем не было — собственно поэтому и большинство "рязановских" рубчтишек примкнули к отряду помогальников уже в мае, когда тепло стало. А Евсей, как оказалось, умел обувку делать. Не модельные туфли, и даже не сапоги, а что-то, напоминающие сандалии. И такие сандалии он на всех детишек и наделал — я лишь купил пару свиных шкур и специальные сапожные нитки, именуемые дратвой. Расход оказался небольшой, уложился в шесть рублей всего — а сопливость среди "помогальников" резко снизилась. Что очень было неплохо, особенно если вспомнить слова Кирилла Константиновича о том, что в селе чуть ни четверть детских смертей вызвана именно простудными заболеваниями. И не только детских, но мне бы только со своими заботами справиться.
Так что "коллектив" у меня подобрался приличный — по численности. А по производительности — по производительности тоже неплохой. Три бабы (и несколько девчонок) могли испечь в день по пять-шесть сотен булок, два десятка парней обеспечивали производство рыбой. Еще с дюжину ребятишек из числа сельской молодежи ревностно ухаживали за огородом, обеспечивая поставки зелени и помидор.
Булок напечь — дело нехитрое. А вот продать их — это уже сложнее: на тракте больше полутора сотен гамбургеров продать никак не удавалось. Но полторы сотни — это уже четыре рубля с копейками, причем в день. Уже есть чему радоваться и с чем строить планы на будущее. Правда, на печку пришлось денег потратить рублей шесть, да муки и прочих продуктов подкупить, не говоря уже о дровах — но в конце концов все статьи расходов временно "исчерпались" и пошел процесс чистого накопления капитала.
В субботу, второго мая с Колей и Пашей мы снова съездили на рынок в Царицын. То есть они — на рынок, а я — за бумагой. Которой закупил сразу два пуда. А на рынке ребята продавали помидоры: в парнике созрело их килограмма три. Да, немного — но при цене в рубль за фунт ехать на рынок стоило.
Бумага, хоть и неудобного формата, но очень пригодилась в торговых целях. Парень из типографии верно сказал, что склеивать — мороки много. Однако почти два десятка ребятишек с работой этой справлялись очень быстро, и гамбургеры продавались теперь в бумажных пакетах, склеенных из узких лент мучным клейстером. Не ахти какая хитрость, но сейчас у тракта в день продавали гамбургеров уже по полторы сотни, что за неделю только чистой прибыли мне принесло двадцать рублей. А с "помидорными" деньгами да с выручкой за воскресенье у меня накопилось уже чуть даже больше тридцати рубликов.
Тридцатка — сумма солидная, и я знал на что ее потрачу. В понедельник с Федором и Евдокией мы отправились в станицу Пичугинскую, что находилась верстах в десяти выше по Волге. Мне предстояло впервые познакомиться с казаками в родной, так сказать, среде обитания и любопытство меня так и распирало: "Тихий Дон" я смотрел и мне было интересно, насколько будущее кино соответствует нынешней жизни.
Оказалось, что соответствует, но не очень.
Первыми на въезде в станицу нас встретили мальчишки. Было их человек пять, сидевших на ограде из жердей, и они были первыми, от кого я услышал в "этой жизни" матерную брань — так незатейливо они выражали свое отношение к въезжающим в станицу крестьянам. Вторым нас встретил уже взрослый казак: он выглянул в ворота второго или третьего от околицы дома (в отличие от Ерзовки здесь все дома были за глухими заборами явно выше двух метров, и через открывшиеся ворота выехал нам навстречу уже на коне. Казак был очень похож на киношного: с торчащим из-под фуражки чубом, в штанах с лампасами. Подъехав к телеге, он, глядя на нас сверху вниз, очень брезгливым тоном поинтересовался:
— Кто такие? Чего надо?
Не знаю, что на меня нашло, но ответил я еще более по-хамски:
— Барон Александр Волков, инженер. У вас что, в станице щенки матерно лают на всех или только дворянам такая честь?
Морда казака мгновенно из надменной сделалась какой-то раболепной:
— Извините, ваша светлость, мальцов за дерзость выпорем, вы не сомневайтесь. Сей же час выпорем, чтоб знали, шельмы...
— Выпороть — это правильно. А я вот по какому делу: мне сказали, что в станице можно лошадь обозную присмотреть недорого. Не подскажите, кто продает?
— Соизвольте до есаула проехать, я сейчас же все узнаю — и казак ускакал вперед. Я начал было осматриваться в поисках у кого бы узнать куда нам ехать. Станица, впрочем, была крошечной, домов на тридцать-сорок вся, так что спрашивать не пришлось — казак оставил коня в пяти домах от околицы. Вышедшему пожилому казаку, очевидно упомянутому есаулу, встретивший нас что-то тихо сказал и, снова вскочив на коня, уехал куда-то в переулок. Есаул же подошел, по-военному четко представился и лишь затем сказал:
— Не извольте беспокоиться, Ваша Светлость, казачат сейчас проучат. А вот по поводу коней... ярмарка-то прошла давно, так что есть лошади, да не самые хорошие...
Мне его слова доставили огромную радость: лошади были сейчас хоть и не очень дороги, савраски безродные вообще от пятнадцати рублей на ярмарке шли — но хорошая могла и за сто пятьдесят продаваться. Поэтому я, скрывая радость, слегка скривился и ответил:
— Сгодится и не самая хорошая, лишь бы лето телегу протаскала нормально. Совсем плохих-то у казаков небось и нет?
— Никак нет, Ваша Светлость. Ну а под телегу... Пойдемте, посмотрите. Тут недалече, два дома всего.
Поскольку сам я в конях не разбирался вообще, пришлось взять "профессиональную коновалку" Евдокию за консультанта — она, по словам не только Димы, но и Кузьки, и в самом деле в слободе чуть ли не лучше всех в лошадях разбиралась: дед ее, Фрол Гераськин, был настолько крупным спецом, что к нему обращались со всех окрестных сел и даже из Дубовки — и на заработки он даже оплатил больше половины старой деревянной церквухи (которую в слободе так Гераськинской и звали). А Дунька по малолетству с ним все время была и науку сию постигала. Так что когда она тихонько кивнула мне, увидев выведенную кобылу, я не сомневался: хорошая скотина, хотя на мой взгляд была она слишком тощая.
После довольно скучного торга кобылка досталась мне за двадцать восемь рублей: у казаков все кони были как на подбор орловцами, а это — не пойми что. Вдобавок, когда Евдокия начала напирать на то, что кобыле уж пятнадцать лет как минимум, хозяин вынужден был признаться, что он точно не знает, но, по его мнению ей никак не больше двенадцати. Однако после того, как Евдокия сказала, что Фрол Гераськин — ее родной дед, торг тут же и закончился: судя по всему Гераськина вся округа знала очень хорошо.
Когда же станица осталась далеко позади, Евдокия объяснила:
— Это вообще битюг, чистых кровей. Только казакам они и не нужны вовсе: пашут они на волах, а ездют — на орловцах. Небось у кого-нибудь за долги взяли — а продать на ярмарке не продали. Или уж после ярмарки она хозяину досталась. Зимой казаки рабочих коней все кормят не досыта, только верховых обиходят — а на выпасе кобылка отъесться еще не успела, вот и выглядит тощей. Битюгам ведь вообще корму вдвое против простой лошадки надо... Но откормится быстро, а в тарантас ее хоть сейчас запрягать можно: шустрая. А зубы сточены — так крестьянской лошадка была, зимами небось ковыльным сеном кормили, а то и соломой, лет же ей всего девять-десять. Вдобавок кобылка жеребая, так что выгодно ты, Александр Владимирыч, купил ее.
Действительно выгодно. Правда тарантаса у меня нет, и простой телеги нет. Ну да это дело наживное, при таких доходах-то!
Доходы конечно же были великие, по крестьянским меркам. В день рубля четыре получалось, а то и пять. А больше — уже никак: больше просто гамбургеров на тракте не покупали — не было у обозников денег. А уж мы-то старались: и лучок хочешь простой, а хочешь — маринованный, и горчички по вкусу, и ломтик сыра на котлету клали... С сыром-то до пятерки прибыли в день и добрались, продажи выросли аж до двух сотен штук. Но больше — не получается продать, и хоть ты дерись! А с пятеркой Империю мне явно не спасти, тем более прибыли-то с пятерки разве что трояк и выходил.
Впрочем, трояк в день — все же деньги настолько существенные, что в слободе про них знали практически все. И поэтому телегу мне удалось купить в кредит: тридцать рублей с рассрочкой на месяц. Очень хорошая штука эта телега: оказывается, что нормальная грузоподъемность этого вроде и незатейливого агрегата составляет три четверти тонны. Сорок пять, а то и пятьдесят пудов! По стольку я, впрочем, и не возил — пуда по два поначалу лошадка таскала, но она прибыли мои более чем удвоила: гамбургеры стали активно продаваться у ворот завода Урал-Волга, восемнадцать верст до которого кобылка пробегала часа за два.
В субботу девятого мая я в городском управлении получил замечательную бумажку: разрешение поставить на Царицынской улице временную палатку для торговли гамбургерами. Обошлось мне это разрешение в рубль шестьдесят копеек гербового сбора и неделю нервотрепки. Но — получилось. В чем значительно помог Ферапонт Федорович: оказалось, что он — пристав именно первого участка (на Царицынской же улице и располагавшегося). Собственно, он и предложил палатку там поставить, когда я, в очередной раз привезя свежих овощей, поинтересовался, где и как в городе можно начать торговлю бутербродами. Царицынская же улица была застроена всего лишь с одной стороны, и вела от пристаней к вокзалу, так что народу по ней шастало много. Место для палатки было удачным — если не считать того, что размещалось оно практически в овраге. Однако Ферапонт Федорович "вошел в положение" и за неделю "арестанты" (за драки на рынке мужиков сажали на неделю не в тюрьму, а в арестантскую полицейских участков) отсыпали на краю оврага подходящую площадку. А заодно и жена пристава обеспечилась свежими помидорами — их у меня выросло уже довольно много, в парнике-то да у Царицына в мае разве что ананасы не созреют. К чести Черкасова должен сказать, что за помидоры сам он платил исправно строго по рыночным ценам.
"Пуск в эксплуатацию" нового ларька (получившего название "Царицынские закуски") состоялся в воскресенье семнадцатого мая, и состоялся довольно удачно: в первый же день ларек принес три с полтиной. Причем торговля закончилась уже в четыре часа, маловато мы приготовили гамбургеров, ну да ничего — наверстаем. У меня "совместным трудом для моей пользы" уже занимались ровно тридцать ребят. И четверо взрослых, не считая меня. Причем — так уж получилось, что взрослые меня стали считать чуть ли не святым, а уж Евдокия и вовсе разве что не за наместника Бога на земле держала. Случайно получилось, такого я не хотел — но получилось.
Из Дуниных детей по воду — огород поливать — бегали двое, Колька и шестилетняя Оленька. Вот она-то и умудрилось соскользнуть с глинистого берега в пруд. Хорошо, что неглубоко было, выбралась. Но, хоть и побежала она в дом греться, переодеться ей было не в чего. А печки — по теплой погоде — уже практически не топили крестьяне. И на следующий день девочка слегла.
Я про это узнал только на следующий день к вечеру, когда, поставив наконец опостылевшие мне лейки в сарайчик, зашел к Евдокии попросить самовар ненадолго: своего у Димы не было, а чайку горячего хотелось. Евдокии в доме не было, а Оленька лежала на лавке, укрытая тулупом, и тихонько разговаривала сама с собой.
— Что случилось-то, малышка? — спросил я ее, оглядевшись и не увидев хозяйку. — И где мама твоя? — и тут я, наконец, разобрал, что девочка тихонько молится.
— Заболела Оленька, — раздался Колькин голос с печки. — А мамка пошла в церковь, помолиться за нее. Ну и про похороны договориться.
— Какие похороны? — тут до меня дошло, что малышка не просто молится, а заупокойную молитву читает. По себе...
— Да фершал давеча приходил, сказал что помрет Оленька. Пнимания у нее, вот. — Колька слез с печки, по лицу была размазана грязь. Видно было, что плакал он там, на печке.
— А я там папку встречу, на небе? — спросила вдруг Оля. — А то я его не помню вовсе, как узнать-то мне его?
— Встретишь — узнаешь, но только не скоро, — сказал я сердито. — Не помрешь ты пока, мне капусту поливать некому. Сейчас, погоди минутку.
Сам я в детстве пневмонию пару раз перенес, помню, что кормили меня тетрациклином. Вроде в аптечке было пару упаковок... так что я побежал домой. Да, было, и не совсем пара: все лекарства для походных аптечек мама брала у подруги, которая работала медсестрой в какой-то дорогой частной клинике. Лекарства были "почти просрочены" — то есть реально просрочены, но, по ее словам, вполне еще были пригодны в случае чего еще годик-другой, причем доставались они ей бесплатно. В клинике их выкидывали, а мамина подруга такие "таблетки на выкид" пересыпала в пластиковые флаконы и уносила домой, раздавая подругам. Так что терациклина было у меня всего один пузырек, но таблеток на двести. Прикинув вес девочки, я ей для начала дал одну таблетку, а потом решил давать по половинке.
В книжках "про попаданцев" я читал, что антибиотики на предков действуют как волшебная палочка. Может мне "не те" предки попались, но Оленька хотя и выздоровела, но более-менее в норму пришла лишь на третий день, а окончательно поправилась через неделю. Но и то слава богу, я с фельдшером-то местным поговорил, по его словам от пневмонии смертность сейчас была почти стопроцентной. Причем только в Ерзовке каждый год от нее с десяток человек умирало, если не больше. А Оленька — не померла, и Евдокия меня после этого случая буквально боготворила.
