Обещай мне вернуться

Женя вздохнул. Вытер лицо о подушку. "Привидится же такое!" Захотелось рассказать кому-нибудь, да все спали. Тогда он решил записать свой сон, пока не забыл. С трудом, кривясь и кусая губы от боли, он осторожно повернулся на бок. "Только бы не застонать! Не разбудить никого!" Нашарил на тумбочке карандаш и маленький блокнот, повернулся на спину и задумался — с чего начать?

Первая строчка возникла в голове сама собой, будто подсказал кто. Женя торопливо, коряво, почти наощупь, сокращая слова, вывел:

"Как скоротечен оказался первый бой!"

"Это еще к чему тут? — недовольно подумал Женька. — Я ж не об этом писать хотел! И вообще, не надо врать. Тот бой был уже не первым!"

Хотел было зачеркнуть, передумал. Пускай уж как есть. Надо что-то писать дальше. За первой строчкой появилась вторая: "Но я уже переступил черту".

Теперь дело пошло легче. Женька сам себе удивлялся — он никогда раньше не сочинял стихов. И вообще не считал рифмоплетство серьезным занятием.

"И звездочку за "мессер" сбитый мой

Мне нарисуют... но — не на борту".

"И никакой это был не "мессер"... "Мессер" попробуй-ка достань! Он хитрый, сволочь! Ладно, пускай так..."

Я не познаю девушки любовь,

И больше никогда не отругает мать...

Но я всегда готов был свою кровь

И жизнь свою за Родину отдать!

Этот кусок ему очень понравился. Женя даже перечитал его дважды. Последнее четверостишие он написал единым духом.

Боль в клочья разорвАла пустоту,

Кровь залилА обугленный реглан...

Но я осуществил свою мечту,

А ты живи, товарищ капитан!

"Командир майором был... И в регланах никто не летает. Ну уж ладно. Не буду исправлять". Женька нацарапал внизу: КОНЕЦ. Перечитал, хмурясь и шевеля губами. Решил оставить всё как есть. Спрятал блокнот и карандаш под подушку: "Завтра перепишу набело". Боль в боку вроде бы чуть поутихла. "Потерплю без укола. Незачем девчонку дергать. Пусть отдохнет малость".

Парень постарался не шевелиться. Он уже знал, что от этого боль унимается. Действительно, стало легче. Он забылся тревожным сном.

—

Утром градусники раздавала другая девушка — рыженькая, та самая, что недавно спала на дежурстве.

— А Майя где? — отводя глаза, спросил Женя, когда сестра подошла к нему.

— Сменилась она, — ответила Верочка. — Отдыхать-то надо. Вечером теперь придет.

— А-а...

Женьке стало совестно. Война есть война. За год состав полка меняется раза три-четыре. А он — сорвался. Перед девчонкой нюни распустил! Стыдобища. Но, вспомнив маленькие теплые ладони на плечах, немного успокоился. Сколько времени уже никто его не обнимал! Разве что покойная мать. Но это было так давно, что казалось небылицей.

Матери не стало, когда Женьке исполнилось двенадцать. Осенью она простудилась, долго хворала, но перемогалась и ходила на работу. Авось само как-нибудь пройдет. А там, глядишь, весна наступит, и полегчает. Мальчишке даже в голову не приходило, что мать серьезно больна. Он даже успел привыкнуть к ее постоянному кашлю.

Женька прибегал из школы, швырял книжки в угол, кормил кур, варил ужин, прибирал в доме и ждал мать со смены. Встречал ее на углу, вел домой и ничего не давал делать по хозяйству: "Сиди! Я уж сам управился!"

Ужинали, мама гладила сына по голове и нахваливала его стряпню. Затем он садился за уроки, а мать — за шитье.

К весне мать совсем расхворалась, и ее увезли в больницу. Ненадолго, как считал Женька. Недельку-другую он и один перекантуется — большой уже, самостоятельный. И хозяйственные деньги на кино и мороженое тратить не будет — что ж он, дурак, не понимает?

Теперь после школы Женька забегал домой, съедал половину вчерашнего супа, остальное выливал в бидончик и нес в больницу к матери. Та торопливо ласкала его, а потом хвасталась перед соседками по палате — вон какого заботливого парня вырастила, и кому только такой достанется?

Однажды его в больницу не пустили. И еще, и еще раз. А потом он увидел, что на месте матери лежит какая-то чужая тетка...

Следующий день просто выпал из памяти. Помнились какие-то обрывки. К Женьке заглядывали сердобольные соседки, подкармливали его, сочувственно качали головами: "Сиротинушка"... Приходили строгие училки из Наркомпроса, о чем-то спрашивали, Женька что-то невпопад отвечал. В голове колотилась одна мысль: "Детдом..."

Одна "костюмная" училка привела смутно знакомую женщину с поджатыми губами. Кажется, она иногда заходила к матери и всегда говорила одно и то же:

— Бросай, Маруська, к лешему свою фабрику! Жалко смотреть, как ты за гроши убиваисси. Ей— богу, бросай! Я ж не чужая тебе, сестра, чай. Плохого не посоветую. Иди к нам в мануфактурный отдел. Я тебя устрою. Там, ежели с умом-то... - и переходила на шепот.

Женька молча оглядел ее. Сухонькая, малорослая. Жиденькие пегие косы уложены вокруг головы венчиком, нос уточкой, сеточка морщин у глаз. Большая родинка на щеке. Ни капельки на мать не похожа, хоть они и сестры. Нет, тетка ему определенно не понравилась.

Гостья сняла блеклое пальтишко с потертым меховым воротником и повесила его на их с матерью гвоздик.

— Ну-у-у? — обратилась она к насупленному мальчишке. — Чего набычился, дурень? Ведь тетка я тебе родная, матери твоей, покойницы, сестра старшая, Ефросинья. Ох, горе-то горькое, — обернулась она к училке, — у меня своих двое, а тут еще один!

Потом были поминки, пришли соседки, ели липкую кутью и переговаривались. Женька к ним не вышел. Он забился в угол и сидел там, словно окаменев. До него долетали обрывки разговоров:

— Чего, Фроська, с парнишкой-то надумала? К себе возьмешь аль в приют?

— Да какой приют, какой приют! — вскинулась тетка. - Как я потом людям в глаза-то посмотрю? По улице пойду — всяк пальцем ткнет: вон Фроська пошла, что племяша в приют сдала! Неладно это. Не по совести. Да и не чужой он мне. Племянник, родная кровь. Уж как-нибудь подыму сироту. Дефьки-то мои замуж повыскакивают, вырастут — разлетятся, а этот, дай бог, в люди выйдет, женится, жену в дом приведет. Хоть на старости лет не одна куковать буду.

Проводив гостей, она по-хозяйски обошла комнату, повздыхала, покачала головой и обратилась к племяннику:

— Барахлишко-то от матери осталось какое, аль нет? Давай соберем, что сгодится, да и пойдем потихоньку. Квартира-то казенная, освобождать надо. Со мной теперича жить будешь. Со мной да с дефькими моими (она так и говорила — "дефьки", в другой раз это бы рассмешило, но сейчас было не до того).

Ефросинья, раскрыв сундук, стала деловито перебирать материны вещи.

— Та-ак, ну, это платьишко еще ничего, Нюрке, старшенькой моей, сгодится... Сарафанчик. Хорош еще сарафанчик, ишь, вышитый, подол подогнуть чуть да по бокам прострочить — Машке на вырост пойдет, не барыня, доносит. Ну, это так и вовсе барахло!

Она откинула в сторону цветастый мамин халатик, который та всегда носила дома. Женьку как током ударило — всхлипнув, он схватил халатик, прижал к груди и спрятался за печку.

— Не отдам! Не смейте!

— Тю, малахольный, — удивилась тетка. — Да забирай свою тряпку, кто тебе не дает!

Связав и мамино, и Женькино тряпье в узел, тетка ловко посадила бегавших во дворе кур в корзинку и вручила ее хмурому племяннику.

— Книжки-то свои школьные не забыл?

— Нет.

— Ну, пошли, что ль.

Тетка на ласку не шибко щедрая была, да Женька и сам привык держаться от нее в стороне — пускай со своими "дефькими" нянькается, а ему все эти сопли до лампочки. Он, оказывается, успел уже позабыть, какое оно — живое дышащее человеческое тепло. "Майка — цыпленок", — вдруг ласково подумал он. А что? Цыпленок и есть. Хрупкая, теплая, кудряшки светлые, пушистые. Вспомнилось, как мать кормила цыплят во дворе, как боязно было, взяв в руки маленький желтый комочек, сделать неловкое движение и сломать тонкие косточки.

"Всё, — приказал он себе. — Хватит. Больше никаких соплей перед девчонками. Женька, ты же гвардеец. Стыдись".

Принесли завтрак. Аппетита не было, но с вечера лежавшее на тумбочке Майкино яблоко будто подзадоривало: ну съешь меня, съешь! "Яблоко! Зимой! У спекулянтов, небось, выменяла. Сама не слопала — мне принесла, глупая!"

День начался как обычно — обход, перевязки, процедуры. Потом кое-кто из соседей тихо ушмыгнул через окно уборной в самоволку. Жене вставать запрещали, и он продремал весь день.

Вечером в палате появилась Майка. Завидев ее, Женя отчаянно покраснел и с головой спрятался под одеяло.

"Ох, только бы ничего не говорила! — взмолился он про себя.— Только бы не напоминала! Сквозь землю бы провалился, да там подвал!"

Но вылезти из-под одеяла все-таки пришлось. Хотя бы для того, чтобы взять градусник.

— Таак... Женя — 37, 8, — Майка поставила точку на температурном листе. — Ничего страшного. Вечером у всех поднимается. Скоро бегать начнешь. Яблоко съел?

— Да, — он отвел глаза.— Вкусное. Спасибо.

— Вот и славно. А чего кушаешь плохо? Мне дневная смена передала: за завтраком ты только чай выпил, в обед компотом обошелся. Жень! Ну куда это годится, а?

— Неохота...

— Что значит— неохота?! Ты молодой сильный парень, ты добавки должен требовать!

В коридоре загрохотала тележка. Лежачим раненым развозили еду.

— Ага, вот и ужин приехал! Если сам есть не будешь — с ложки накормлю! Так и знай!

Женя поглядел исподлобья.

— Ну-ну, рискни, — совсем по-мальчишески хмыкнул он.

Но он девчонку явно недооценил.

— А вот и рискну! — храбро заявила она.

Раненые оживились, предвкушая потеху.

— Накорми, накорми его, сестренка!

— Ешь, летун, а то летать не сможешь, ветром унесет!

— Ложечку за папу, ложечку за маму!

— Нету у меня родителей, — хмуро отбивался Женя. — А за тетку я не стану!

— Так и будешь сидеть над полной тарелкой? — упрекнула Майка. — Ну, приступим.

Она опустилась на табуретку рядом с Жениной койкой и зачерпнула картофельное пюре.

— Ну-ка, в каком звании у вас командир полка?

— Майор, — машинально ответил Женя.

Майка не растерялась и отправила ему в рот полную ложку.

— Ложечку за товарища майора!

Остальные раненые включились в игру. Посыпались предложения:

— Ложечку за товарища маршала авиации!

— Ложечку за всю истребительную авиацию!

— Замполита, замполита не забудьте!

— И техников! — выкрикнул кто-то.

— А теперь котлетку, — продолжала девушка.

Женя быстро пресек это безобразие. Он намертво стиснул ложку зубами, а потом и вовсе отобрал ее у Майки.

— Да ну тебя совсем! За этих товарищей пить надо, а не лопать!

—

— "Жди меня, и я вернусь..."

На ночных дежурствах, когда не было дел, Майка обычно читала какой-нибудь учебник. В ординаторской медицинских книг было много, целый шкаф, и врачи разрешали выбирать там что-нибудь. Учебник, по которому преподавали на курсах, она уже переросла, а институтские казались слишком сложными. Через слово какие-то мудреные медицинские слова и латынь. Чёрт ногу сломит. Сейчас она нашла на верхней полке довоенную брошюру "Хирургическая работа у озера Хасан" какого-то профессора Ахутина. Бегло пролистала — вроде легко. Взяла.

Основная беготня в отделении всегда приходилась на вечер. Особенно если недавно летучка приходила. Ночью было поспокойнее, и дежурным сестрам поручали всякую бумажную работу. Выписать назначения из истории болезни в тетрадь назначений и передать по смене, написать требования на кухню, наклеить этикетки на лабораторную посуду. Сегодня Майке не повезло. Старшая сестра велела ей разграфить почти сотню температурных листов и начертить график дежурств на следующий месяц! А она, Майка, сроду не умела чертить. Если б листочки в клеточку дали, она бы справилась. Так они же чистые! Девушка с тоской поглядела на стопку бумаги и в третий раз стерла неровную карандашную линию. Ну куда это годится — опять все столбики получились разной ширины! И что наутро сказать Наташке-полврача?!

На стол упала чья-то тень. Майка подняла голову — рядом стоял Женя, держа под мышкой большую серо-голубую книгу.

— Добрый вечер.

— Доброй ночи, — улыбнулась она в ответ. — Что, не спится?

— Не спится. Уже все бока отлежал.

— Ну, посиди рядышком. Только, боюсь, тебе скучно будет. У меня сегодня работы по горло. К утру вон сколько начертить надо, а у меня ничего не выходит!

— Давай пособлю.

Майка просияла.

— Правда?! А ты умеешь?!

— А то! Показывай, чего делать надо. Тю! Всего-то? Ну-ка, подвинься. Карандаш почему такой тупой?

— Нажимала сильно.

— Нажима-а-ала она, — передразнил Женя. — Карандаш всегда должен быть острым. Ножик есть? Сам очиню.

Майка сбегала за перочинным ножом и услужливо подтолкнула ему тяжелую деревянную линейку. Сама стояла с такой у доски, доказывая теоремы.

— На кой она мне? Себе оставь. Я и так могу.

"Ой-ой, он такого от руки начертит!"

Но из-под карандаша выходили совершенно ровные линии. Она, Майка, и по линейке так не сумеет. И почерк у Жени оказался четким, "инженерным".

— Ух ты! — восхитилась Майка. — Класс!

— Делов-то. Это тебе не курс прокладывать.

— А ты что, штурман?

— Я — истребитель. Сам себе и пилот, и штурман, и стрелок. Не болтай под руку. Вон, книжку посмотри пока, если охота.

Майка взглянула на обложку. Там был летящий самолет и крупная надпись: "Ассен Джорданов. ВАШИ КРЫЛЬЯ".

Она раскрыла книгу наугад. Сила тяжести, сила тяги, угол атаки... Физика. Скукотища. Может, дальше будет интереснее? Майка перелистнула страницу и прыснула. Какой-то карикатурист нарисовал смешного дядьку с парашютом за спиной. Дядька, выпучив глаза и надув от натуги щеки, тянул за хвост корову. Корова, полуобернувшись, с укоризной поглядывала на незадачливого летчика.

— Ну, вот и готово, — Женька поднял голову от бумаг. — Принимай работу, хозяйка!

Майка восхищенно ахнула. Колонки на температурных листах стояли ровно, как солдаты на параде. Фамилии дежурных сестер на мартовском графике можно было разобрать с трех шагов — так четко они были написаны.

— Ух ты-ы! Какой молодец! Спасибо!

— Да ну, это разве работа! Вот в аэроклубе мы знаешь сколько чертили!

Она примерно знала. Знакомые ребята и ее звали с собой в аэроклуб. Но она посмотрела, сколько там надо считать и чертить, и решила — а ну его совсем. Точные науки ей всегда плохо давались, да еще и учителя менялись каждые два месяца. Только привыкнешь к новому — бац, в класс влетает какой-нибудь всезнающий мальчишка и орет: