— Да, я полагаю это необходимым. Любезнейший пан Карнковский, я очень рад обществу вас и вашей очаровательной дочери, и мне будет крайне печально расстаться с вами, однако обстоятельства таковы, что я имею крайнюю нужду в деньгах. Вы как-то просили меня назначить выкуп за вас и вашу дочь, обязуясь выплатить его со всей возможной поспешностью, не так ли? — Дождавшись утвердительного кивка собеседника, я продолжил: — Я решил исполнить вашу просьбу и полагаю достойной сумму в сто золотых венецианских цехинов. Что скажете, пан?

— Сто цехинов? — пробормотал пан Теодор. — Это на злотые будет...

— Вы меня не поняли, пан воевода! Я не желаю ни злотых, ни талеров, ни московских рублей. Я хочу непременно сто венецианских цехинов.

— Боже, но где же я их возьму? Во всей Литве у всех жидов может не сыскаться сотни таких редких монет!

— Что за беда? Поезжайте в Краков, в Варшаву, да хоть в саму Венецию.

— Но моя дочь!

— А что ваша дочь? Возьмите панну Агнешку с собой, девочке будет полезно повидать мир.

Дерптский воевода смотрел на меня во все глаза, стараясь уразуметь, чего мне от него нужно. Наконец в его глазах появился проблеск понимания.

— А моя свояченица с дочерью?

— Бог с вами, пан Теодор! Любезная госпожа баронесса не пленница моя, а гостья, и вольна выбирать — оставаться здесь или вернуться в свой замок, или же отправиться с вами. В подвалах крепости еще довольно ваших бывших подчиненных, выберите себе по вкусу несколько человек в качестве регимента и свиты да отправляйтесь с богом.

— Почта, — машинально поправил меня воевода.

— Что? Ах, да, на польском свита будет почтом. Как угодно, соберете себе почт — и проваливайте.

— Так вы хотите...

— Вам нет никакого дела до того, чего я хочу! Все, что вам надо, — это побыстрее убраться отсюда, раз уж вы не научили вашу дочь выбирать себе ровню.

— Пан герцог! — вскричал воевода. — В Польше всякий шляхтич равен королю!

— Да ладно! Эти сказки вы будете рассказывать другим шляхтичам на сейме, любезный пан, но не мне и не сейчас. Скажите, как велики для вас шансы выдать панну Агнешку за кого-нибудь из семейства Радзивиллов?

— Радзивиллы — богатый и знатный род, — сник пан Теодор.

— Вот-вот, а по сравнению со мной Радзивилы никто и звать никак, несмотря на то что император Фердинанд полсотни лет назад признал их князьями империи. И это не упоминая о том, что я женат, и не на ком-то, а на принцессе и двоюродной сестре вашего короля, если вы забыли. Так что, любезный пан, давайте прекратим этот пустой разговор, а то ведь я и передумать могу.

Через три дня я встретился с перновским каштеляном Петром Стабровским. Польский военачальник полагал, что мы будем обсуждать оставление Дерпта, но, к его удивлению, я завел речь о пане Карнковском и его семье.

— Пан герцог, я не понимаю, вы отпускаете дерптского воеводу?

— Именно так, пан каштелян, пан воевода под честное слово отправится в свои маетки для сбора выкупа. Ну и его родные с ним, не оставлять же их в осажденной крепости. Я надеюсь, у вас нет возражений на то, чтобы выпустить из крепости подданных вашего доброго короля?

— Так, пан герцог, только я полагал, что мы будем обсуждать освобождение вами Дерпта, а не его воеводы.

— Прошу прощения, пан каштелян, но такой уж я человек, что привык делать все по порядку. Сначала разберемся с паном Карнковским, а уж потом и до Дерпта дойдет очередь.

— Что же, пан герцог, у меня нет возражений. Если вы хотите отпустить пана Теодора и его семью, так я не буду препятствовать. Но как же быть с Дерптом?

— Всему свое время, дойдет очередь и до Дерпта, пан Стабровский.

На следующий день мы прощались с паном воеводой, госпожой баронессой и их очаровательными дочерьми и воспитанницами. Дамы расположились в довольно просторном возке вроде того, какой в свое время доставил княжну Агнессу Магдалену в Дарлов. Боже, как давно это было! Пан воевода и несколько человек, нарочно мной освобожденных, оседлали коней. Все они торжественно присягнули, что в ближайший год не обнажат сабли против шведского короля. Ничуть не сомневаюсь, что о клятве они забудут, едва окажутся за воротами, тем более что ксендза в Дерпте не нашлось, а на пастора ляхам было плевать. Ужасные времена — ужасные нравы!

Прощание с баронессой было по-своему трогательным. Похоже, ей действительно было жаль расставаться, а мысль, что прошедшая ночь оказалась последней, наводила нас на минорный лад. Я поцеловал ей руку и шепнул, прежде чем помог сесть в экипаж:

— Прощайте, госпожа баронесса, не обессудьте, если что-то было не так, и поминайте хотя бы иногда меня в ваших молитвах.

— Прощайте, ваше королевское высочество, если ваше попадание в рай будет зависеть от того, молятся ли о вашей душе, то можете быть спокойны. Я всегда буду благословлять судьбу за то, что она свела нас, хоть и на такое непродолжительное время, и всегда буду молить господа и пречистую деву о вашей душе. Хотя, может, это и будет грехом, — так же тихо ответила мне она.

— Прощайте и вы, прекрасные фройляйн, — обратился я к Ирме, Анне и Авроре, стоявшим рядком. — Жаль, что наше знакомство было недолгим, но кто знает, может, мы еще и увидимся.

— А мне вы ничего не скажете на прощанье? — тихонько спросила меня Агнешка, выглядывая из-за плеча отца.

— Отчего же не скажу? Прощайте, панна, и будьте счастливы!

Наконец проводы завершились, и возок, увлекаемый четверкой лошадей, тронулся. Пан Теодор поклонился мне в последний раз и, легко вскочив на коня, пошел рысью следом. За ним потянулись освобожденные нами для такого случая польские жолнежи. Эти уже смотрели на меня безо всякой приязни, и я не менее приветливо улыбнулся и им. Поляки только что зубами не заскрипели от злости и на рысях покинули замок.

— Клим, ты все сделал как надо? — окликнул я трущегося неподалеку Рюмина.

— Все в порядке, ваше высочество, — заверил он меня.

Надо сказать, мы кое-что затеяли. Одна из стен замка была, что называется, слабым звеном. Там, очевидно, был пролом, крайне небрежно заделанный. На него мое внимание обратил Ван Дейк сразу после занятия Дерпта. Кое-какие меры мы, конечно, приняли, однако артиллерии у наших противников не было и особенно не было смысла заморачиваться. Когда случился неприятный инцидент с юной Агнешкой, я был какое-то время в не слишком добром расположении духа, и мне пришел в голову один план. Обычно мы не привлекали к работам в замке наших пленников, разве что к уборке трупов сразу после штурма. Но в эту неделю их каждый день стали выводить то в одно, то в другое место. Основные работы развернулись как раз в районе указанной стены, где по моему приказу Рутгер и Клим поместили батарею легких пушек прямо на стене. Пороховой погреб, не мудрствуя лукаво, устроили рядом, как раз возле пролома. Таскать туда бочонки с порохом пленникам как раз и пришлось.

Первая ночь прошла на удивление спокойно, вторая тоже не принесла сюрпризов. Наконец наступила третья — на следующий день мы должны были встретиться с перновским каштеляном, чтобы оговорить условия нашего выхода из Дерпта. Я исходил из того, что пана Стабровского уже достала моя уклончивость в переговорах, а если пленные не сообщили ему о непрочной стене, то я ничего не понимаю в людях. Мы стояли на башне недалеко от потенциального пролома, напряженно всматриваясь в ночную мглу. Дело шло к утру когда наконец в темноте почувствовалось какое-то движение. Я потер уставшие от напряжения глаза и вопросительно посмотрел на только что подошедшего Рутгера.

— Они копают, — шепнул он мне. — Ваш план вполне удался, они закладывают мину как раз там, где находится мнимый погреб.

— Прекрасно, но не пора ли часовым их обнаружить? А то подумают еще, что у меня на службе состоят одни лентяи и лежебоки.

Ван Дейк кивнул и подал знак. На стене появился часовой с факелом и стал всматриваться вниз. Потом он кинул туда факел и, увидев при его неровном свете какие-то фигуры, стал кричать "Аlarm1!" и выстрелил. Но фитиль у мины уже горел, и через минуту послышался взрыв. Стену заволокло дымом, и во все стороны от места подрыва брызнуло землей и каменной крошкой. Несколько позже прогремело еще два подрыва от сброшенных нами со стены зарядов, которые должны были убедить осаждающих, что их план удался. Послышался шум от наступающей польской пехоты и поддерживающих их спешившихся шляхтичей. Ночь и клубы дыма загородили от них нисколько не пострадавшую стену, и они бодро наступали, пока со стен не начала греметь артиллерия. Пушки были наведены и заряжены еще днем, и когда враг оказался вблизи, картечь собрала обильную жатву. Пока гремела канонада, мы седлали коней. Пришла пора расплатиться за прежнюю неудачную вылазку, и Кароль повел кирасир и драгун в атаку. Я двинулся следом с мушкетерами. Они провели ночь рядом с предполагаемым проломом, на тот случай если стена все же не выдержит. Стена выдержала, и они под бой барабана выходили из ворот стройной колонной.

# # 1 Тревога (фр.).

Польская пехота, совершенно деморализованная, оказалась не готова к отражению атаки нашей кавалерии и почти полностью легла под копытами кирасир. Но если пан каштелян не полный идиот, то он наверняка держит свою кавалерию где-то рядом, и она вот-вот должна появиться. Так и есть — вот слышится гул копыт тяжелой гусарской хоругви. В лучах робкого еще рассвета видны идеально ровные ряды несущихся в плотном, стремя к стремени, строю польских латников. Я в очередной раз поймал себя на мысли, что любуюсь этой идеальной военной машиной. "Драгуны с конскими хвостами, уланы с пестрыми значками..." — ни к селу, ни к городу промелькнули в моей голове строки не родившегося еще классика. Ну что же, близится момент истины, фитили тлеют, мушкеты заряжены, и вот-вот решится, чья возьмет в этом извечном противостоянии пехоты и конницы. Кароль уводит наших кавалеристов под защиту мушкетерского каре. Едва они прошлись мимо нас, мы смыкаем ряды и целимся в приближающихся гусар. Я взмахиваю шпагой — и гремит первый залп, первая шеренга, тут же подхватив мушкеты, совершает контрмарш и уступает место второй. Еще залп, и все повторяется. Дым от выстрелов затягивает наш строй, и мы не видим надвигающейся на нас махины кавалерии, но чувствуем ее приближение кожей. Наконец все шеренги выстрелили и заняты зарядкой мушкетов. Тем временем вперед выкачены пушки, и канониры без команды подносят фитили к затравочным отверстиям. Пушки одна за другой плюются картечью, тем временем мушкетеры закончили перезарядку и опять дают залп за залпом.

— Господи, дай мне сил! — шепчу я, и кажется, вот-вот сам брошусь к откаченным назад орудиям заряжать их.

— Они бегут! — слышу я чей-то голос. — Они бегут, — ликующе кричит мне Клим, увидевший в просвете между клубами дыма откатывающихся от нас гусар.

Кароль тем временем развернул и построил кирасир и вновь готов атаковать. Мушкетерский строй раздвигается по команде — и наша конница идет в атаку.

— Не зарывайся, — кричу я Каролю, скачущему впереди. — Только не зарывайся!

Стабровский, пытаясь спасти положение, бросает в бой панцирную хоругвь и ополчение местных баронов. Ему необходимо дать передышку гусарам, чтобы дать им оправиться и развернуться. Но уже гремят барабаны, и мушкетеры бодро маршируют навстречу польскому подкреплению. У поляков превосходство в кавалерии, однако пехоты, можно сказать, уже нет. Кароль, вовремя заметив опасность, вновь разворачивает кирасир и отходит под защиту нашего каре. Панцирная хоругвь, как прежде гусары, натыкается на наш строй и разбивается о него, как могучая волна разбивается о несокрушимые скалы. Залпы и пушек, и ружей прореживают их строй, а когда поляки откатываются, их заново атакуют кирасиры. И так раз за разом, как в старинном фехтовании, мы, то прикрываясь строем пехоты, как щитом, то атакуя конницей, как мечом, тесним противника. Но, кажется, всему есть предел, нашелся он и у польской кавалерии, и она, беспорядочно отступая, откатывается к польскому лагерю. Ее отход пытаются прикрыть последние резервы: казаки и пятигорцы. Но это уже агония, мы отгоняем их одним залпом.

— Клим, сколько у вас зарядов? — спрашиваю я у Рюмина, командовавшего сегодня пушкарями.

— По три на ствол осталось, — отзывается он.

— А ядра есть?

— Ядра и есть, картечь, почитай, всю расстреляли.

— Пугани по лагерю.

По команде Клима пушкари выкатывают пушки в упор и разбивают ядрами сначала один воз, затем другой. Заряды вот-вот кончатся, но нервы врагов сдали раньше, и только что отчаянно бьющиеся воины, бросив все, начинают в панике разбегаться. Пример подают знатные шляхтичи, пересевшие на запасных коней и бросившиеся прочь из лагеря, не помышляя больше о битве. За ними тянутся их почтовые и шляхтичи победнее. И наконец весь польский лагерь поддается панике и бежит без оглядки. Кажется, сегодня я победил. Нет, мы победили.

— Запомните этот день! — кричу я своим солдатам. — Сегодня мы в открытом бою разгромили непобедимых польских гусар! Они очень сильны, и может, еще не раз будут побеждать на поле брани, но непобедимыми они не будут уже никогда! Ибо сегодня их победили вы!

Опьяненный победой и приветственными криками своих солдат, я скакал мимо ликующего строя, когда заметил, что Рюмин разговаривает с невесть откуда взявшимся бородатым мужиком и хмурится.

— Что случилось?

Тот, не сказав ни слова в ответ, протянул мне небольшой свиток — бересту. Именно берестяные грамоты с донесениями посылал мне Кондрат, и в боку невольно кольнуло беспокойство. Торопливо развернув, я попытался продраться сквозь строй коряво написанных уставом букв. Наконец поняв, что не могу разобраться, сунул его обратно Климу.

— Что там? Да не томи!

Тот в ответ по слогам прочитал:

— "Прости, княже, что не вернулся. Горн со свеями осадил Псков, бьет огненным боем и чинит всякое разорение"...

Некоторое время я молчал, пытаясь осмыслить услышанное, но наконец уяснив себе смысл послания, замысловато выругался.

Что делать? Вот правда, что делать? Я только что разгромил всех окрестных врагов, и вся польская часть Эстляндии у моих ног, но, как говорится, близок локоть, да не укусишь. Захватить Перновское воеводство у меня тупо не хватит сил. Первое побуждение было скакать ко Пскову и, повесив Горна на ближайшем суку, развернуть его отряд на Эстляндию. Однако по здравом рассуждении разумными эти действия было не назвать. У Горна, как-никак, по меньшей мере вдвое больше войска, и тут еще кто кого повесит. Формально, конечно, я генерал и зять короля, и выше меня только звезды, а круче яйца. Но Горн, хоть всего лишь и полковник, представитель старинной шведской аристократии, для которой я просто заезжий германский князек. Встречаться со шведским снобизмом мне уже приходилось, и очередной раз попадать впросак не было ни малейшего желания. Но, как ни крути, а Горна надо наказать, причем так, чтобы другим было неповадно. Итак, что мы имеем? У меня есть письмо генерала Делагарди, в котором латынью по белому написано, что полковник Горн направляется в мое подчинение. То есть оный Горн, ни много ни мало, нарушил приказ. Впрочем, вполне возможно, приказ ему изменен, а я об этом ничего пока не знаю. Так рассуждая, я пока ехал по захваченному польскому лагерю, осматривая доставшееся мне имущество. Имущества, надо сказать, было много. Польская шляхта любит воевать с комфортом, и это не всегда блажь. Отдохнуть после горячей схватки, вовремя заменить уставшего коня на свежего. Да просто поесть по-человечески — все это большое дело. О, а это, я так понимаю, шатер пана каштеляна?