Трое в подводной лодке, не считая собаки

Идти надо было за пятнадцать вёрст, на речку Малый Киржач, где, собственно та мельница и находилась. Саша было дёрнулся идти домой, сообщить своим, что исчезнет на неделю-две, чтобы не волновались, но и тут отец Онуфрий распорядился. В Романово послали послушника, а Саше предложили келью в странноприимном доме. Харчеваться в монастырской трапезной, вместе с другими паломниками. Сказать, что Саша был в восторге от монастырской еды, так нет. Несмотря на то, что пост кончился, кормили всё равно без мяса. А и то верно. Ходють тут всякие, кормятся за чужой счёт

Вышли они на рассвете, сразу после того, как отец Онуфрий отстоял заутреню. Саша в храм не пошёл, отчего брат келарь начал Сашу лечить.

— А я не крещён, — спокойно заявил Шубин, — меня отец Фёдор до крещения не допускает.

Отцу Онуфрию скакать верхом было не по сану, Саша так и не привык к лошади, предпочитая, если возможно, ходить пешком. Шаг брата келаря был размашистый, привычный к дальним переходам, но и Санёк не отставал. Так они и шагали по горам, полям и долам, а Сашка травил истории из будущей Русской Америки.

Рассказал брату келарю байку про отца Гермогена, который принял от рук дикарей мученическую, однозначно, смерть.

— И храм божий спалили, что в Клондайке, — добавил для правдоподобности Саша, — пятиглавый, собранный без единого гвоздя. Навахо, это по-русски значит воры. Ну, они воры и разбойники и есть.

И никак иначе, без всяких скидок на ментальность и трудные жизненные обстоятельства. Он уже настолько заврался, что начал всё, выдуманное им же, принимать за чистую правду, оттого его речи выглядели исключительно правдоподобно. Крохи воспоминаний из Фенимора Купера, фильмов про индейцев, и даже фантастических романов — всё шло в ход. Но он не переходил грань, что отличала бы благородный вымысел от бессовестного вранья. Всё было прекрасно в славной Америке, разве что не летали дирижабли и не строчили пулемёты. А так всё было. Прямо земля обетованная. Золото, к примеру, в отрогах Кордильер просто под ногами валяется.

— И что, много ли ты золота с собой привёз? — поинтересовался отец Онуфрий.

— За морем телушка полушка, да рупь перевоз, — загадочно ответил Сашка, — кушать золото не будешь.

Отец Онуфрий, тем временем, просветил Сашку по поводу истинного состояния дел в обители в частности, и монастырях вообще, после Указов Петра I , и о том, что людишек, в общем-то, и нет. Монастырь, как хозяйствующий субъект, переводя на современный язык, постепенно загибался. Нет, силы ещё есть, но тяготы непомерны. И, если бы не караул с мельницей, то разговор сразу же пошёл бы о ткацких станах. Саша, почувствовав поляну для пропаганды, начал соблазнять брата келаря интенсификацией и механизацией, что в условиях ограниченности рабочей силы, как ресурса, есть истинное спасение. И пока монастыри ещё способны что-то сделать, пока их вовсе не задушили, то сейчас самое время стряхнуть с себя замшелые оковы старых представлений о ведении хозяйства. Саша распинался перед отцом Онуфрием ещё и с дальней целью, что тот донесёт до матушки Манефы суть идеи.

Наконец, изрядно проведя время в увлекательных и познавательных беседах, добрались и до мельницы. Пока монах выяснял отношения с мельником и работниками, Саша не стал откладывать дело в долгий ящик, а сразу же начал осмотр чуда инженерной мысли.

Нет, это даже не стим-панк, это ватер-панк. Круче не бывает. Саша истинным зрением посмотрел на кинематическую схему и вычленил главное. Короб, прикрывающий вал и шестерни от воды, сгнил и развалился. Вода попадала куда не надо, дерево размокало и лохматилось. Иначе говоря, попросту съело зубья, шестерни проскальзывали, оттого мельница работала урывками, и тряслась, как припадочная. Ещё чуть-чуть, и выворотило бы главный вал из гнёзд, и тогда мельнице пришёл бы полный и окончательный кирдык. Водяное колесо уплыло бы прямиком в Каспийское море, если раньше его не прибрали бы на дрова ушлые крестьяне. Хорошо, хоть само колесо цело. Голландцы делали на совесть, но исключительно на совесть голландскую. Построили, уехали, инструкций по эксплуатации и ремонту, ясно дело, не оставили. И это мы проходили, вздохнул Саша, не нами, оказывается придумано.

До вечера Саша провозился, осматривая всё и вся. Как это сделано, выяснить слабые места, и уже, когда вдруг придётся строить свою гидромашину, то построить её с учётом всех прочих недостатков и новейших инженерных решений. Мысль заскакала по привычным инженерным шаблонам. Вот если сюда, да подшипник, бронзовый или чугунный корпус с вкладышами из баббита, а вот тут поставить обечайку, то эта штука будет работать вечно. Нагрузки практически постоянные, это всё-таки не коленвал дизеля. Но он себя останавливал. Он сюда ремонтировать пришёл, а не полную реконструкцию мельницы проводить

По-хорошему, как Саша определил, мельницу нужно было бы остановить и сделать капремонт. Но это уже дело заказчика. Шубин отложил написание дефектовочной ведомости на следующий день, а пока обрисовал отцу Онуфрию общую картину, и спросил, что тот собирается делать. Ибо просто текущий ремонт и восстановление работоспособности — это одно, капитальный ремонт — совсем другое, а реконструкция — третье. И время идёт.

— Давай повечеряем, а завтра, с утра, я всё скажу.

Так и порешили.

Глава 6

Август 1725 г. Костя едет в Бахтино. Костя едет в Бахтино. Костя едет в Бахтино. Костя приезжает в Бахтино.

У Кости была мечта, но он предусмотрительно о ней молчал. Она всё равно не входила в противоречие с Генеральной Линией, а лишнего ребятам знать не надо. Психика у них целее будет. Не то, что он собирался щадить чувства Славки или Сашки, просто их лишние сомнения в выбранном пути были ни к чему. Да и Анна Ефимовна, пожалуй, косо посмотрела бы на будущую Костину деятельность. А дед, так и вовсе. Нет, лучше молча делать дело.

Он пришпорил своего мерина и громко заорал:

— Ха-ха-га-га! Воля! Воля вольная!

Животное сделало попытку перейти на рысь, но после трёх-пяти шагов, решило, что это лишнее. Тем более, что хозяин и не настаивал. Константин теперь ехал в деревню Бахтино. На своих лошадях. Он их забрал у разбойников, которые напали возле Александрова. Разбойник, собственно, был один. Остальные четверо так, мясо, массовка, чтобы напугать и задавить числом. Теперь Константин оказался состоятельным мужчиной. В качестве управляющего, в полном соответствии с контрактом. Ибо, как у нас встарь повелось, без бумажки никуда. Контракт был подписан помещиком Романовым, и более ни каких заверениях не нуждался.

Страна пока ещё путалась в новых законах и указах, и выяснить, кто, где и за что отвечает, было практически невозможно. Тем более, что до такой глубинки, как Александрова слобода, известия доходили с большой задержкой. Пришлось Ефиму Григорьевичу надевать парадный мундир, и ехать вместе с Костей к представителю власти, находящемуся в пределах досягаемости, выяснять кое-какие нюансы нынешнего законодательства. Ибо Слава, как назло, на этот раз ничего сказать не смог.

Настоящий полковник, князь Пётр Фёдорович Мещерский, находился в одном из своих имений, где-то на полпути к Москве, в тех же местах, где находился на постое в окрестных деревнях Владимирский драгунский полк, командиром которого он и был. Во времена не столь отдалённые, Ефим Григорьевич Романов служил в том полку, в нём же и ходил на Прут, и надеялся, что бывший командир его не забыл. Костя поехал с дедом в качестве денщика.

Командир не забыл. Встреча была тёплой настолько, что Костя уверился в том, что печень у дедов железная. Сам же он, как настоящий могиканин, в дела ветеранов не лез. Вёл себя, как и положено воспитанному молодому человеку — много слушал, в разговор старших не встревал, отвечал только когда спрашивали. Деды тёрли, как это в таких случаях и бывает, про боевую молодость, походы, пыль да туман. Опрокидывали по чарочке, и, наконец, когда утвердились во мнении, что нонеча, не то, что давеча, перешли к делам.

В стране ещё не успели прижиться Петровские реформы, как их уже начали отменять. И Пётр Фёдорович сам путался в том количестве наказов, указов и прочих постановлений, которые непрерывным потоком летели из столицы, что по стародавней привычке поступал, как и положено мудрому солдату — ждал, когда указ отменят.

Косте пришлось ещё раз сочинить Историю освоения Америки и байку про поездку ребят через Тихий Океан, Сибирь и Урал-камень. Со всякими подробностями, исключающими подозрение во вранье, но плавно огибающими мутные места. Князь, как оказалось, ничего не знал ни про Охотское море, ни про Камчатку, короче, Костя расширил ему горизонты обитаемого мира до полей Аризонщины, островов Гавайи и Инкской империи, где, по словам знатоков, жили — не тужили Гог и Магог.

Поскольку князь был в весьма приподнятом и благодушном настроении, то вызвал писаря для разбора ситуации. Писарь ничего вразумительного насчёт паспортов сказать не смог, потому что по странному разумению Петра Великого, иностранцы должны были приходить прямиком в Петербург откуда-то из Европы, а отнюдь не с Америки. Вдобавок, почему-то считалось, что все они, как один, должны были идти на государеву службу, или, на самый крайний случай, организовывать мануфактуры, но никак не могли существовать сами по себе. Ещё не наступили времена, когда помещики массово выписывали себе немецких кучеров в качестве гувернёров к своим недорослям, так что нормативно-правовая база, как нынче принято говорить, зияла жуткими дырами.

После очередной чарочки, когда Костя рассказывал о кровопролитнейшей войне между мирными пахарями апачами и коварными ворами навахо, где с каженной стороны участвовало аж по двадцать человек, а храм Христа Спасителя, вместе с прибитым к воротам жуткими деревянными гвоздями отцом Гермогеном, горел красивым синим пламенем, князь очнулся и переспросил:

— Тык вы что там, крещёны чтоль?

— А как же, — ответил Костя, показывая из-за ворота рубахи серебряный крестик, — отец Гермоген и крестил. Редчайших душевных качеств человек был. Настоящий подвижник.

— Так вотоночто! — воссиял отец солдатам, — какие же вы тогда иноземцы?

Тут же сообща постановили, что раз в Америке живут православные, говорят по-русски, присяги иностранным государям не давшие, то это никак не может быть заграницей, так что никаких пачпортов в Коллегии Иноземных дел не брать! В Москву не ездить тож! Решительный натиск на юридический казус кончился тем, что теперь поступать следовало вовсе по другому закону, а Косте и за ребят мог свидетельствовать любой помещик "или лицо, заведомо благонравное". На всякий случай полковник велел писарю поставить полковые печати на бумаги, и, когда тот замешкался, Костя успел тиснуть печатью на пять чистых листов. Когда-нибудь пригодится.

Рассказывать про свои ружья Костя не стал. Соблазн был, и великий соблазн. Но при Костиной категорической нелюбви к любым государственным институтам, он эту мысль выбросил из головы. До 1850 года русская армия серьёзных поражений не имела, а вопрос внедрения нарезного оружия — это не вопрос производства оружия — это вопрос политический. А политика, как верно считал Константин — дело политиков, и мараться в ней Костя не собирался.

Он заливался соловьём про несметные богатства Америки по одной причине: может кто-то когда-то соблазнится и пошлёт туда человеческую экспедицию, а не то недоразумение Беринга, когда тот выписывал круги возле Камчатки и американских берегов, и не ведал вообще, где он есть. Костя, может быть, и попридержал свой язык, если бы знал, что через несколько дней Пётр Фёдорович Мещерский отпишет в Санкт Петербурх своему брату письмо, в котором, в качестве курьёза, помимо прочего будет написано следующее.

"Порутчика Ефима Романова прикащик, апачского князца Гаяваты, сиречь Берёзы, сын младший, в крещенье Константин, ис Америки прибыл. Баял, от города Охоцка иль с Камчатки плыть на восход, до американского берега, именуемого Аляска, а оттель на полдень, седьмицы три или четыре. Земли там богатые, родят хорошо, сам-восемь, сам-десять, растут померанцы и дерево кактус. Наберегу живут людишки чинук, мирные, охочие к торговле. Железа, коней и порохового зелья не знают, рухлядь дёшева, за топор меняют семь сороков бобра. На Аляске живут тлинкиты и самоеды, голанцы их притесняют, отберают рухляди и золото. Голанцы бьют також невозбранно в наших водах морского зверя, и чинят разор пажитям. Рисовал мапу, где какие острова и берега, и где какие племена живут. Острова Гаваи, Аппонию, Сахалин и берега Китай, чертил також. На островах Гавайских ореха кокоса, что с голову младенца величиной, за тридцать пудов и протчий припас просили железный нож.

В лето 7156 казак Сёмён Дежнёв со товарищи и Алексеев Федот, московского купца Алексея Усова прикащик ходили собирать ясак с ламутских князцов. Прошли они от Нижнеколымского острога Северным океаном до стойбища Анадыря. Кочи те раскидало жестоким штормом, и оттого из семи кочей два унесло в Америку, где и поныне руские люди живут. Баял Константин, что меж Азией и Америкой пролив есть, а зимой ламуты и чукчи ездят на другой берег к своей родне по льду".

Господни мельницы мелют медленно, и теперь неизвестно, какую муку смелют из этих слов. Может, не будет приказа предателя Нессельроде о запрете ставить город Владивосток. А может и нет.

И вот теперь во всеоружии, то есть с бумажками, Костя ехал в деревню Бахтино, от хорошего настроения напевал мелодию из кинофильма "Хороший, плохой, злой", вернее, то, что должно было её изображать. Но больше, всё-таки, это походило на подвывание степного акына. Творчество Морриконе, как песни Фрэнка Синатры, Костя знал наизусть. Больше этого, правда, он ничего не знал, потому что у его соседа ничего другого и не было. С утра субботы Костин сосед располагался на балконе с четырьмя бутылками водки и катушечным магнитофоном, и до вечера воскресенья тосковал исключительно под этих исполнителей. Так что с юных лет любовь к зарубежной эстраде Косте прививали принудительно, а из современного как-то в голове ничего не держалось. Однобокость Костиного музыкального образования компенсировалась его энтузиазмом, на что каурая лошадка, нагруженная Костиным имуществом, неодобрительно косила глазом и прядала ушами. Белка, до этого бегавшая по придорожным кустам, оборачивалась и укоризненно смотрела на Костю.

На третий день, рано утром, он въехал в славный град Владимир. "Деревня деревней", — думал Костя, — "одно название, что город. Татары его пожгли, поляки пожгли, теперь владимирцы пожгли. Самовозгорание. На этом круговорот должен закончиться". Полюбовался на чёрные провалы пожарищ, остовы печей и обгорелые срубы. Страшный пожар 1719 года, от которого сгорело 11 церквей, Гостиный двор, Земская изба и 79 дворов, превратил город в руины. Костя проехал до торжища, прикупить что-нибудь из свежего съестного, поиздержался слегка. Заодно узнать дорогу в сторону Судогды. Карты Генштаба, которые он изучал перед выездом, слегонца привирали. Не сильно, но в некоторых, весьма важных деталях. Города Кольчугина ещё не было в природе, а на него завязывалось слишком многое. Так что Костя положился на деда в указании маршрута, на собственный язык и божью помощь. Лучше всего было бы приказать кучеру, чтоб довёз, только вот беда, кучеров в наличии не было. Бояться Косте, в общем-то, некого, за исключением служилого люда, а точнее говоря, полной безнаказанности служилых людей по отношению к российским подданным. То, что позже называлось перегибами на местах. А с разбойниками разберусь, думал Костя.