Лиса вошла в залу и еле удержалась, чтобы не присвистнуть. Три стены от пола до потолка, в том числе и над дверью, занимали самодельные книжные полки — широкие и крепкие, как и тот, кто их сделал. Но всё равно, казалось, книгам места не хватает — несколько стопок стояло на подоконнике и на письменном столе, который примостился в углу, как раз под полками. До чего уютно! Сидишь себе за столом под клетчато-рыжим абажуром, работаешь, пишешь что-нибудь умное, а понадобилась книга посоветоваться — только руку протяни.

— Ого! Вот это библиотека!

И за торопыжность свою тут же схлопотала — мол, неужто всю библиотеку успела одним взглядом окинуть?

Но гостья уже перестала шугаться и кротко поинтересовалась имя-отчеством своего нового знакомого. И великан не нашёл в себе силы более противостоять звонкой песне молодости, которую принесло с собой это непонятное создание. А зря. Ну да, можно понять и мужчину.

— Сергей Петрович. Лучше просто — Сергей.

Олеся улыбнулась и назвала себя.

Церемонный полупоклон одного восхитил романтичную натуру другой едва ли не сильней библиотеки... сердце, ждущее любви, готово восторгаться любой мелочью. Поймём и женщину, пожалуй?

Пока я тут рассуждала, эти двое успели сделать несколько скованных шажков бочком — в сторону книжных полок. Олеся, внезапно оказавшись как-то очень рядом с Сергеем, потупилась, и на глаза ей попался бордовый фолиант с тиснёным золотом заголовком "Тайная доктрина".

— Ого! — снова сказала она, — Блаватской увлекаетесь?

— Это — друзей жены, — смущённо ответил Сергей, — она с ними Рерихами интересуется. Художница...

— А-а, — протянула Олеся рассеянно, потому что уже увидела белую обложку воспоминаний Одоевцевой. Сама читала вот буквально недавно, и даже перечитала, едва дойдя до последней главы. Почти неизвестные имена, горькие судьбы — и люди, сумевшие даже на дне отчаяния уберечь в себе людей... А сколько стихов! Какой мир открывался в них — необозримый! — и какая беда, что слишком поздно вернулись к нам эти стихи... Но почему из всего прочитанного запомнились ей намертво четыре строки незнакомого тогда поэта — Олеся не смогла бы ответить. Задумчиво разглядывая книгу, она просто выдохнула так и просившиеся быть сказанными слова:

— Туман, Тамань... Пустыня внемлет богу. Как далеко до завтрашнего дня...

Её собеседник глянул как-то странно, прочистил горло и продолжил в тон:

— И Лермонтов один выходит на дорогу, серебряными шпорами звеня.

Настала её очередь удивлённо посмотреть на него. Мужчина и женщина встретились глазами, — ох, и долгий же это был взгляд! — и улыбнулись.

Сергей опомнился:

— Нет, ну хорош хозяин! Позвал к чаю, а кормит разговорами.

Олеся не запомнила ни чая, ни угощения — смотрела и слушала, как говорит Сергей. А он говорил, говорил — почему-то ему очень хотелось, чтобы эта девочка не нашла повода уйти. Пусть сидит вот так, на табуретке между плитой и столом, неловко притулившись плечом к подоконнику, и смотрит, и слушает. А он расскажет ей и про любимую работу — преподавателем литературы, и про половину деревенского дома под Торжком, и про самую лучшую в мире чернику, и про своего одарённого ученика, и про то, как весной к ним залезли воры...

— О-о-о, — сочувственно протянула она, а Сергей вдруг засмотрелся на явленную во плоти букву.

Но взгляд отвёл.

— Да, вон с тех полок всё... С крыши пробрались на козырек балкона, стекло выбили... Соседка их спугнула, а так бы и остальные книги вынесли.

Лиса только ахнула. Он же, вдохновленный её состраданием, вдруг неожиданно для себя произнёс зло, и ещё воздух ладонью рубанул:

— А жена сказала, что тех воров поблагодарила бы — от барахла нас избавили, место освободили.

Такой болью кольнули эти слова, что у Олеси дрогнули пальцы погладить его по плечу. Но что-то ей в этих словах ужасно не понравилось. Она едва справилась с так и норовившим нахмуриться лбом и не отозвалась на порыв. Выпрямилась, отчего вид её, при желании, показался бы чопорным — не скажи она тихо и ласково:

— По нынешним временам не следует так откровенничать с незнакомыми людьми...

И что ему оставалось тогда? Только невесело хохотнуть в ответ.

* * *

Кирке не спалось. Бывает — за день накорячишься, наломаешься, в постель бревном — бух, а сна ни в одном глазу. Тонкая нервная организация у вас, однако, господин рыцарь золотого пера.

Ещё пару минут он по всякому мусолил эту мысль, иронизируя над собой — на таком бычаре целину бы пахать да Сибирь покорять, а этот бычара не умеет ничего лучше, чем рефлексировать на разные лады, девчонок от шестнадцати до шестидесяти длинным языком дразнить, и сплетать словеса про что и как скажут. За каким хреном понесло его в журналистику, Кирка к четвертому курсу не столько подзабыл, сколько уже не понимал.

Романтический хмель конца восьмидесятых выветрился из головушек как раз в девяносто третьем. Часть головушек — что похитрей да половчей — как обычно, хорошо присосалась к кормушке новых властителей жизни. Но были и те, кто предпочёл держаться от всей этой грязи подальше. И просто жить, делая свою повседневную работу, в глубокой глубине сердца веря в то, что жизнь непременно наладится — она не может не! Да, всё в заднице, производство загнулось, вокруг руины прежней — такой непростой, но в целом-то, положа руку на сердце, вполне налаженной жизни, народ если не мрёт и не пьёт, то спасается бегством или торгует, на улицах по весне не видно женщин с круглыми животиками, чуть застенчиво, но весело распирающими одёжки — их просто нет сейчас, этих женщин! Они либо в очереди на аборт сидят, либо успевают предотвратить зачатие. На тех, кто решается рожать, смотрят сочувственно, как на умалишоток, даже врачицы-гинекологини. Но всё это сейчас, которое кажется безумно длинным, потому что — новое. На самом деле, пройдет лет пяток — и всё изменится. Надо просто потерпеть. Как прадеды терпели, и деды с отцами. Просто потерпеть. И не забывать при этом — жить.

"Н-да, мозги закипают", — этот приговор Кирка вынес себе в полпервого, и снова глянув на часы, прикинул, что Лиса, небось, ещё полуночничает...

В дверь он звонить не стал. Просто, вышел на общий балкон, смежный с балконом скворечника, повёл носом. Ну да, барышня опять разорилась на "Винстон". Он перегнулся через перила и вполголоса окликнул:

— Лиса! Открой.

И в качестве пропуска предъявил бутылку "Алиготэ", пару минут тому назад купленную в круглосуточно торговавшем ларьке у подъезда.

С той стороны к нему протянулась тонкая девичья ручонка и бутылку сцапала. Раздался нежный шёпот:

— Щ-щас!

И Кирка, чувствуя, как с каждым шагом отступает головная боль, почапал к двери, приветственно светившей ему навстречу самыми классными в мире словами.

Легонько сопела во сне тёплая июльская ночь, горизонт со всех сторон окаймляла непроницаемая темнота, содрогаясь иногда в рыжих тревожных зарницах. А двое странных детей странного времени сидели на балконе, удобно устроившись на битком набитых древним барахлом коробках — чем не кресла? Вино в кружках, свеча на блюдце и старый добрый друг рядом... до чего хорошо знать, что есть в мире тихий островок, в гавань которого можно зайти — отдохнуть от печали. Вот только жить на этом острове нельзя. Почему? Да вы и сами знаете.

У Лисы была думка, и она её усиленно думала. Перед Киркиным приходом, в частности. А уж когда появился любимый собеседник... Нет, конечно, сначала немного заправились "Гражданью", потом сошлись на том, что Желязны, Шекли и Саймак — это круто, а Бредбери — на самом деле не фантаст, а философ. Затем они перетёрли покрышки Шумахеру, Алези и Сенне. Дальше друзья перебросились парой слов о загранице вообще и Татьяне Николаевне в частности. Ни с кем, кроме своих, не обсуждали Саша и Олеся решение мамы и Михаила Леонидовича остаться... Но только Аля и Кот сумели понять ступор, в который впал при этом известии Скворцов. Браун, правда, счёл нужным промолчать, что с его точки зрения решение как раз таки весьма неплохое, но вот не успел остановить Нинель, которая необдуманно предложила Сашке уехать к маме с Олесей и Алей: "Ведь здесь так тяжело, а у вас такая возможность!" Скворцов тогда церемониться не стал, поскольку имел привычку на дурацкие слова огрызаться:

— У нас — з-д-е-с-ь — всё скоро наладится. Только, для этого должен хоть кто-то остаться.

Нинель тогда чуть жальце не прикусила от Сашкиной резкости — раньше он себе с ней такого не позволял... и сейчас любитель остренького Кот не преминул это припомнить. На что Лиса отмахнулась ручкой: плен оно всё, и ты мне лучше скажи, Котяра — люди боятся показаться или оказаться?

Кирка глубокомысленно изобразил из себя пыхающего дымом дракона:

— Чиста-а психалагиццки показаться дерьмом куда комфортнее, чем оказаться таковым.

В высшей степени чувствительный к перепадам хозяйкиного настроения Лисин нос откровенно сморщился: ведь, оказавшиеся тем самым, о чём за приличным столом не говорят, даже и не грузятся особо по этому поводу.

— Короче, Кот, показаться не тем, кто ты есть, хреновей, чем оказаться. Все мы носим маски, и это, блин, обидно, когда на нас замечают не ту, которую мы сами нацепили.

Кот зевнул во всю пасть, душевно клацнул зубами и лениво поинтересовался у Лисы, почему же она такая бедная, коли такая умная. Ну-у, подставился! Естественно, просветили его тут же — по полной программе. В частности, он узнал, что бедность бедности рознь, ласковый ты мой и нежный. Есть нищета, нужда, которые тяготят, стыдиться этого состояния заставляют, а есть... нет, не аскеза, прекрати делать такие блудливые глаза! Так вот, Киса, как художник художнику, имею тебе сообщить: дело же не в деньгах. На самом деле, нужно человеку ну совсем чуть. Еда простая, одежда чистая — и душа им под стать. Тогда вся грязь этого грёбаного мира покатится с тебя как с гуся вода. В одно ухо войдёт — а в другое выйдет. И по барабану тебе тогда будет — показался ты бедным или оказался: ведь всё относительно. Какой богач может быть уверен на сто процентов, что любят его, а не его капиталы?

Кот озадаченно покачал головой, отпил ещё вина и не очень-то вежливо посочувствовал будущему Лисиному мужу:

— Не серчай, Ли, я тебя люблю и даже уважаю, но держала б ты свои мысли при себе, а? Мужики тебя не то чтобы не поймут, но... И ваще — харэ уже прятаться в штанах, носи платья, что ли, юбки — с твоими-то ногами...

— Ни фига себе изврат мысли! — возмутилась Лиса, — вы меня сговорились в замуж сбагрить?

— В замуж, не в замуж, а мужчина тебе нужен. Хороший. Чтоб холил, нежил и на руках носил. Взять, к примеру, меня... Чем я тебе не?

И Кот опустил взгляд в кружку с вином, а если уж совсем начистоту, то попросту спрятал. Ох, доведёт однажды парня длинный его язык...

Лиса всмотрелась. Есть люди, которым назначено жить одновременно в прошлом, настоящем и будущем — и мужчин таких немало, а женщин — большинство, пожалуй? И Лиса всмотрелась ещё пристальней. Ну да, так и есть. То есть, всё совсем не так. Обретение нового — всегда потеря. Не могу я потерять брата, Кирка. То, что у нас есть — прекрасно, а если... потом крепко жалеть будем. Прости ты меня... не я — твоя.

Олеся улыбнулась и мягко смела паутинку перепуганной тишины:

— Ты ради красного словца не пожалеешь деревца.

— Угу, — с облегчением буркнул Кот, — бумага всё стерпит.

* * *

— Я не просил иной судьбы у неба, чем путь певца, — шептал Сергей строки любимого поэта молочному до синевы блеску фонаря. Стекло холодило лоб, успокаивало. Ночной ветер баюкал ветви березы, росшей под окном.

Для любви не существует запретов — любит она случаться не там, не тогда и с теми, кто совершенно об этом не просил.

— Я не просил этого! — с усилием выговорил Сергей. Береза недоверчиво качнула макушкой, а произнесённая боль затуманила стекло.

"Хоть самому себе-то не ври", — произнёс в глубине души желчный и в высшей степени противный голосок. Отвращение было взаимным. "Не ври — ты хотел! И просил! Чтобы нашёлся кто-то ясный и тёплый, и побыл немного рядом, если уж не выдрал из той мути, в которой ты уже столько лет барахтаешься. Скажешь — нет?"

— Но не девочка же, — у многих одиночек есть обыкновение проговаривать мысли вслух.

"С ума сойти, какие мы привереды, — яд из внутренней пакости прямо-таки сочился. — Эта девочка — женщина, женщина, чёрт всё возьми! Так что формулируй чётче: просил, но не этого".

Сергею ничего не осталось, как признать правоту совести. И ответить ей безапелляционной и злой банальностью:

— Все наши желания имеют дурную привычку сбываться не так, но иначе.

Стекло равнодушно приняло на себя и эту печаль.

А наутро он уже ждал звука Олесиных шагов. Ждал и на другой день. И на третий слушал, как она топает по лестнице, и бренчат, бренчат, чёрт всё возьми, бренчат о кастрюльку ложки.

На четвёртый — вышел на площадку. И боль, и страх, и досада от невероятной этой встречи — всё растаяло, как туманная дымка в тепле дня: он увидел радость, и радость вприпрыжку, через ступеньку взлетела к нему, в сердце:

— Здравствуйте! Ведь вы здоровы уже?!

"Ни черта я не здоров..."

— Горло ещё скребёт, — он откашлялся, — но температура небольшая.

Женщину хлебом не корми — дай о ком-нибудь позаботиться. Особенно о том, кому нужна помощь.

— А вы чем полощете? — Олеся отреагировала моментально и так строго... он едва не захохотал в голос. Старательно удерживаясь — вот, руку даже положил на грудь — поинтересовался стеснённо, чем же надо.

— Ложечка соды на стакан воды и две-три капли йода, — назидательно изрёк медицинский ребёнок, — или фурацилином...

Но Сергей развёл руками, не знаю, мол, ни первого, ни второго, ни третьего, ни четвёртого, а уж соединить всё вместе — в жизни меня не хватит!

Она явно колебалась, но несчастный вид стоявшего напротив человека помог справиться и с волнением, и с совестью, и с той самой стыдливостью, которая всегда так выручала её. А на этот раз... она чуть слышно попросила у него разрешения ему помочь. Что он ответил — догадаться нетрудно.

— Ты это куда? — сурово поинтересовался Сашка при виде запыхавшейся Олеси, которая торопливо поставила кастрюлю на перевёрнутый ящик и рванула обратно к люку.

— Я... в общем, помочь там... попросили — один человек!

Ох, какими знакомыми показались Сашке и сияние её взгляда, и жеребячья порывистость. Но сомневаться в Олесе? Ему и в голову не могло прийти, что сестра очертя голову мчится домой к незнакомому, женатому и очень-очень взрослому человеку. В противном случае никто бы не сдобровал.

Уже на следующий день Олеся приехала пораньше, чтобы побыть с Сергеем до обеденного у ребят перерыва. Какими скрытными делаются женщины, когда обзаводятся тайной, а уж какими изобретательными! И ещё через день, и на шестой, и через десять... Она вставала спозаранку — вместе с Сашкой и Алей, стряпала обед своим мальчишкам и вылетала из дома сразу же после того, как Нинель удалялась из поля оконной видимости. Остатки цыплячьей безалаберности в счастливое то время истаяли окончательно: Олеся не только успевала держать в чистоте дом, готовить и стирать, но по пути к ребятам ещё и по магазинам пробегалась в поисках съестного. Тогда ей удавалось подольше задержаться у Сергея... В общем, если женщине есть, что таить — никто и ничего не узнает до тех пор, пока она сама не захочет. А ежели силой входить в скрываемое женщиной — ничего, кроме боли, это не принесёт. И женщине — тоже. Олеся не сомневалась, что делает что-то нужное, полезное, но вредное и неправильное. Потому и таилась — на высокой скорости заметна лишь часть дороги. Чтобы понять всё, на что смотрел, но не видел, нужны время и уединение. Но и того, и другого всегда в обрез у безоглядно и взаимно влюблённого человека.