Ученик

* * *

* * *

* * *

Уловив слабое движение джорданова ученика, Хан перевел на него глаза.

— Ничего... — Николай понял, что это предназначалось только ему, капитан как будто просил его о чем-то. — Ничего! Вот найдем этого последнего гада. С него и спросим.

Он поднялся, с шумом отодвинув табурет, достал из внутреннего кармана кителя плоскую стальную фляжку.

— Помянем, товарищи, девушек, комсомолок. Жаль, не удалось наказать бандитов как положено. Но смерть наших товарищей, подруг не была напрасной. Жизнью своей они предотвратили преступление, большую беду.

Николай дернул под столом Джордано за руку. Тот, беспомощно моргнув, начал приходить в себя, возвращаясь к действительности. Как сомнамбула поднялся, подставил кружку под разливаемый Гасановым спирт. Николай сбегал, принес в кувшине чистой воды. Но народ оказался крепким. Никто не потянулся за водой. Молча выпили, постояли минуту и опустились на свои места.

На лицо Джордано начала возвращаться краска.

Приподнятое утреннее настроение отряда ушло. Люди мрачно вздыхали:

— Ушли гады, — смерть бандитов от рук одного из членов террористической группы была не понятна и раздражала.

Вскоре застучал телетайп. Николай сорвался с места к передатчику. Остальные поднялись было за ним, но Гасанов властно приказал остаться на месте.

В 1934 году колхозы получили 3.758.000 руб. денежных доходов, в

1935 году — 8.654.000 руб., в 1936 году — 13.880.000 руб. В

прошлом году колхозникам выдали на трудодень почти в два раза

больше чем в 1935 году.

Правда. Калинин. 18.03.1937

Поздно вечером, когда оставшиеся на станции милиционеры уже спали, Джордано спустился к реке. Часть группы, с Николаем в качестве проводника, Хан по договору с центром отправил вверх, к перевалу, где Макарыч должен будет встретиться с поисковой группой, поднимающейся с северной стороны хребта. Если все будет нормально, то к завтрашнему вечеру Николай вернется, проводив отряд мимо лавиноопасного участка. Дальше милиционеры пойдут самостоятельно. Теперь же на станции осталось всего трое смертных, которым предстояло обследовать лавину на каменной речке.

После ухода основной группы Джордано показал оставшимся дорогу на склон, выводивший к тому участку лавины, где, может быть, можно было отыскать следы пропавшего члена банды, в случае если он собирался идти к перевалу верхней, летней дорогой. Эта экскурсия окончательно вымотала людей, так что Джордано не сомневался — до утра на станции будет тихо.

Стоя на берегу, он ждал Хана. Не умолкая, шумела вода, вырываясь из под ледяного купола, перекатываясь на камнях, и срываясь вниз небольшим водопадом. Вчерашней бури как небывало, и яркие, как будто нарисованные звезды освещали склоны кажущихся неприступными Кавказских гор. Похоже, период растительного существования близится к концу. И может быть эта льдистая, наполненная звездным светом и шумом весенней воды ночь будет одной из последних перед прыжком в неизвестность — в реальность того мира, что строит выбранная им для жизни страна. Джордано улыбнулся.

Наверху чуть слышно скрипнула дверь станционного домика. Фон зова усилился. Наконец Хан спускался к реке. Джордано не обернулся и, подойдя, Хан тоже не сказал ни слова. Задрав голову кверху, он некоторое время рассматривал рисунок весенних созвездий.

— Умеешь ты, однако, выбирать места для отшельничества! — Хан выжидающе взглянул на Джордано, но тот лишь улыбнулся в ответ. — И на сколько времени ты тут решил обосноваться?

— Предполагалось, что до весны. В мае заканчивается договор. Сюда обещали подобрать людей для постоянной работы, — Джордано на мгновение замолчал. — Зачем ты спрашиваешь? Наверняка ведь в городе ознакомился с документами.

— С чего ты взял?

Джордано впервые с начала беседы обернулся к Хану и взглянул в изображавшие честное простодушие глаза НКВД-ешника.

— Да ладно, не смотри. Конечно, ваши бумажки я внимательно проштудировал. Документики, между прочим, не плохо сработаны. Если б не твоя физиономия, даже я бы липу с ходу не предположил.

Джордано кивнул и вновь отвернулся к реке.

— Эй, не отворачивайся! На паспорт дашь взглянуть?

Джордано вновь кивнул:

— Паспорт тоже не плох был. Я его, правда, потерял. Размок он у меня в воде при благовидных обстоятельствах. Так что, теперь у меня настоящий. — Хан чувствовал, что Джордано смеется.

— И кто тебе это произведение искусства делал?

— Ты что, издеваешься! С чего б я тебе это сказал?

— Это кто-то из наших?

Джордано обернулся и опять посмотрел Хану в глаза:

— Я похож на твою шестерку? Ты и так слишком много узнал.

Хан отвел глаза.

— Ладно, сам выясню.

— Вот и хорошо. Занимайся своими делами сам.

— Это пожелание относится ко всем моим делам?

— А у тебя есть стоящие идеи?

— Идеи всегда есть. Но до мая можешь продолжать загорать на этом курорте.

— Премного благодарен, Ваше превосходительство! Барское решение, надо заметить.

— Не ерничай!

— Ладно, не обижайся. Если честно, то мне тут порядком надоело. Только из-за Кольки связался с этим райским местом.

— По-моему, ты с ним слишком долго возишься. Разбалуешь мальчишку.

— Но ему нужно было время, чтобы адаптироваться к изменениям.

— А другим оно не бывает нужным?

Джордано вздохнул и промолчал.

Хан тоже помолчал.

— Давай, что ли, в твой сарай с дизелем подымимся. Что-то холодно тут. У меня еще спирт остался.

— Ты думаешь, под спирт я лучше колоться буду? — Джордано засмеялся. — Идем. Я уже тоже замерз.

Они поднялись в сарайчик, хозяин зажег керосиновую лампу и, на минуту задумавшись, извлек пару стопок из-за груды ветоши и инструментов на одном из стеллажей.

— Вы тут с Николаем сами у себя выпивку, что ли, воруете? — удивился Хан.

— Нет. Мужики из бригады, что строили и оборудовали станцию, здесь жили. Вот посуда и осталась.

Они устроились в углу у верстака. Хан разлил остатки спирта. Выпили.

Предательское тепло поползло по телу. Джордано потянуло прислониться к стене и закрыть глаза. Третья бессонная ночь давала себя знать. Но спать было нельзя, иначе Хан, точно, его на чем-нибудь подловит. На Хана алкоголь никогда не действовал.

— Ты чего ухмыляешься?

— Да так, вспомнил, как ты бутылку шампанского в окне третьего этажа на спор пил.

Хан самодовольно улыбнулся:

— Дурак, конечно, но ведь получилось!

— Что ты хотел еще из меня вытрясти? — с ходу меняя тему, спросил Джордано.

— Ты куда торопишься?

— Хан! Если я сейчас закрою глаза, то — уже до утра.

— Давай поговорим завтра.

— Завтра вернется Николай, а с утра ты будешь заниматься официальной деятельностью. Так что, закончим сегодня!

— Потом ты скажешь, что я на тебя давил.

— Не скажу. — Джордано улыбнулся. — Продолжай!

Хан помрачнел, опустил глаза:

— Мне показалось, или ты действительно бываешь в Турции.

— Ты был у меня в доме?

— Был.

— Один?

— Слушай, профессор, ты-то меня за кого держишь?

— Извини, но я тоже кое-чего не понимаю!

— Например?

— Например, как царский генерал, не армейский, заметь, а человек, охранявший основы государства, оказался 'защитником' Советской власти? — от непонятно почему вспыхнувшей злости сон с Джордано совершенно слетел.

Хан, глядя в ему в глаза, спросил:

— Я никогда не замечал за тобой особого пристрастия к идеям монархизма.

— Ты прав, пристрастия к монархизму у меня как не было, так и нет до сих пор. Но вопрос не в моих пристрастиях к каким-то идеям. Вопрос в тебе? Это ведь ты из реализации в реализацию защищал монархию.

— Погоди! Есть две разные вещи: Россия и система управления этой страной. Тебе-то должно быть понятно: от того, что сменилась система управления, Россия ведь никуда не делась. Даже не Россия, а эта территория, тип людей, которые тут живут.

— И ты поддержишь любую власть, которая будет на этой земле?

— Нет, конечно, — он на мгновение остановился и с какой-то опаской в голосе спросил: — Ты зачем сюда вернулся?

Джордано с интересом разглядывал Хана. Злость ушла, но азарт остался, хотя игра и становилась опасной.

— А что, не просто шлепнуть приятеля, если его взгляды не соответствуют твоим?

Хан напрягся, готовый вскочить, впился в глаза полные насмешки. Потом отвел взгляд:

— Я заставлю тебя уехать.

— Мне некуда ехать, Хан! — Джордано расслабился, прислонился к стене, усмехнулся: — Ты в своем максимализме на мальчишку моего похож. Он, правда, сбежать собирался.

Хан молчал и продолжал смотреть на приятеля.

— Черт с тобой! Я сейчас достану то из-за чего бываю в Стамбуле.

Он поднялся, залез на один из стеллажей и достал прорезиненный мешок.

— На! Ищейка! — мешок полетел в Хана.

Поймав тяжелый мешок, Хан мгновение держал его в руках:

— Книги, что ли?

Он развязал узел и извлек один из журналов.

— Ты в своем репертуаре! Дурак, он дураком при любой власти остается. Ты хоть знаешь, что тебя посадят за один экземпляр этой макулатуры?

— Догадываюсь.

— И много у тебя подобного дерьма?

— Здесь только это.

— Слушай! — Хан поставил мешок у стенки и вальяжно прислонился к стене сарая, — А хочешь, я тебе расскажу, чем бы кончилось ваше с Николаем приключение с трупом, если бы следователей привел не я? А если б они тут еще и немного поискали. Это ведь не единственная дрянь, — он указал на мешок, — из-за которой ты тут место пригрел.

— Да брось! Ту расщелину, где мы труп пристроили, лавина не завалила, завтра своих ребят можешь прямо туда и вести. Так что, все было бы нормально. — Джордано вернулся к верстаку, сел на табурет и прислонился к стене.

— Умник! А зачем все это практически в доме хранить?

— Не драматизируй, тоже еще защитник нашелся! Чтобы начать искать — повод нужен, а повода я не давал. Хотя, ты прав, макулатуру надо было в другом месте спрятать. Но далеко лазить лень. Нет ведь здесь никого. А вчера вымотались, вот и забыл про журналы.

— Забыл! — передразнил Хан. — Слушай, у тебя есть, чем горло промочить? А то ты меня в гроб вгонишь.

Джордано отлепился от стены.

— Ладно. Сейчас принесу.

У самой двери Хан окликнул Джордано:

— Погоди, бумагу какую-нибудь захвати. План нарисуешь, где труп искать.

Пока хозяин ходил за выпивкой, Хан извлек из мешка журналы и стал просматривать содержание. Потом, присмотревшись, выбрал те, что казались более зачитанными, и открыл в местах, где они не раз открывались. Прочитал аннотации и выводы. Вздохнул. Еще раз заглянул в пустой мешок: за макулатурой далеко лазить мерзкому итальяшке было лень, а вот засунуть куда-то собственные записи он, как всегда, не поленился. Хан еще раз вздохнул, достал папироску и закурил.

Скрипнула дверь. Вернулся Джордано.

— Тебя за смертью посылать!

— А ты быстро справился, — Джордано, выкладывая на верстак хлеб, солонину, соленые огурцы и капусту, и налитую на три четверти пол-литровую банку со спиртом, кивнул на отставленный к стенке мешок и оставшиеся открытыми два американских журнала со статьями Бора и Дирака. — Что скажешь?

— Что в этой ахинее я все равно ни черта не понимаю. Так что, жду твоих комментариев. А еще, что не понимаю: с чего ты решил экономить на спирте?

— А ты не знаешь, который сейчас час? Хороши мы будем с утра с перегаром, когда твои подчиненные проснутся трезвые как стеклышко.

— Ладно, уговорил, напиваться не будем, — улыбнулся Хан, разливая по стопкам спирт. — Но согласись, от твоих фортелей грех не напиться. Это надо же, выяснять: с чего я поддерживаю Советы! Да еще тон — оскорбленного отца русской демократии.

Джордано рассмеялся в ответ...

До половины ночи они болтали.

Хан все же объяснил причины, по которым в марте семнадцатого, почти сразу после отречения Николая II, исчез один из царских генералов, а в Красноярске объявился ссыльный поселенец, поддерживающий большевистскую фракцию социал-демократов. То, что Джордано определял для себя лишь на уровне чувств, принимая решение вернуться в Россию летом двадцать восьмого, Хан знал и мог обосновать фактами в самом начале того кровавого пути, который вел от России к Советскому Союзу.

Потом они говорили, осторожно нащупывая точки соприкосновения, об обстановке, складывающейся в стране и мире, о странном лозунге усиления классовой борьбы по мере строительства социализма.

— Пройдет время, и все попытаются свалить на неадекватность Сталина, но он и сам лишь механизм в запущенной машине.

— Я ведь не спорю. Подобное уже было во времена французской революции. Там тоже змея пожирала свой хвост. Меня тревожит лишь то, что, в сущности, не глупые люди, как Колька, например, начинают задумываться лишь, когда колесо наезжает на них самих. Но и при этом остаются уверенными, что идеалы революции выше их собственной жизни.

Хан, жевавший по ходу дела ломтик мяса с капустой, остановился и с насмешкой уставился на Джордано.

— Ну и, что теперь я не так сказал?

Хан проглотил мясо:

— Ты действительно этого не понимаешь?

— Этого — нет.

— Прости, но себя ты не узнаешь?

Джордано мгновение молчал, мрачнея:

— Это разные вещи!

— В чем же разница?

— Католический догмат душил Европу. Все прогнило!

— И поэтому нужно было умирать за идею!

— Что я мог сделать? Они же были фанатиками!

— Они? А ты сам? Кем был ты? Что осталось от твоей философии? А католический догмат, как процветал, так и процветает.

— Как это, что осталось? Разве ничто не изменилось за эти годы?

— А если бы ты просто отрекся, то ты считаешь, что мир так и оставался бы средневековым болотом?

— Если бы все отрекались, то сейчас не средневековье, а палеолит бы процветал!

— Ну, и?

— Что ну?

— Что ж ты другим отказываешь в том, что позволяешь себе?

Черные глаза Джордано горели как два угля. Хан усмехнулся.

Бывший еретик вскочил и, хлопнув дверью, выскочил на двор. Хан некоторое время смотрел ему вслед, достал из плошки огурец, откусил, прожевал. Потом, вздохнув, направился следом за Джордано. Тот сидел на бревне спиной к порогу станции. Хан подошел, сел рядом. Джордано отодвинулся и отвернулся.

— Слушай, тебе может шпагу вынести!?

— Да пошел ты! — дальше последовала столь витиеватая тирада с упоминаниями матушки Хана и его ближайших родственников, что Хан в изумлении аж заслушался, а потом начал ржать.

Джордано обернулся к нему. Хан еще пару раз хрюкнул:

— А говорят, что я главный матерщинник! — он смотрел в ставшие почти спокойными глаза. — Прости меня.

Джордано отвел взгляд:

— Что прощать? Ты ведь правду сказал!

Он поднялся, засунув руки в карманы, прошел несколько шагов вниз по тропинке к реке. Остановился, постоял некоторое время, вглядываясь в черный мрак хребта. Вернулся назад и сел рядом с Ханом.

— Когда тебе будут говорить о чистой идее белого движения, не верь. Она вся сгорела. Остался лишь пепел, обломки человеческих жизней. Когда они говорят о неправедности Советской власти и преступности ее верхушки, им нечего противопоставить взамен. Скопище несчастных, все потерявших людей.