Консерватория: мелодия твоего сердца

— Я на это надеюсь, — Каэли закусила нижнюю губу, будто придерживая улыбку. — Кстати, какой у него инструмент?

— Литавры. Не пытайся перевести тему, — мужчина снова нахмурился.

— Литаврист... литавры лучше, чем туба, — словно раздумывая о своём, тихо произнесла девушка.

— Хоть бы при отце сделала вид, что ведешь себя прилично, — тяжело вздохнул Тиган Муррей.

— Пап, ну что ты? — Каэли соскользнула с края стола, подошла к сидящему отцу и обняла за плечи, прижавшись щекой к его покрытой седой щетиной щеке. — Я ведь уже давно не маленькая девочка.

— Это для тебя ты не маленькая девочка. И, судя по всему, для этого... литавриста. А для родителей дети свойства расти не имеют, — проворчал мэтр Муррей, кладя свою ладонь поверх рук дочери, а затем спросил уже совсем другим, деловым, голосом. — Кстати, это что такое?

— Сама не знаю. Тётя Гормлейт в письме предупредила, что пришлет мне маленький сюрприз, — подозрительно глядя на упакованное нечто, ответила девушка

— Весьма странное понятие слова 'маленький', — пробормотал мужчина.

— Ты же знаешь тётю. Она бы и дом так назвала — и даже родовое поместье, — усмехнулась Каэли и отстранилась, чтобы подойти к посылке и начать ее распаковывать.

Замочек поддался легко, тугие клепки звонко отлетали друг от друга под действиями маленьких, но сильных рук девушки. В результате, когда чехол упал на пол, взорам присутствующих предстала великолепная позолоченная и украшенная искусной резьбой арфа.

— Те-е-етя, — простонала Каэли с явной обреченностью в голосе.

Тиган Муррей вопросительно приподнял бровь, переводя взгляд с дочери на арфу и обратно.

— Я даже уезжала в этот раз еще затемно, пока тетя еще спала, чтобы она не всучила мне этот 'подарочек'. Зачем, зачем я ей проболталась, куда еду? — в голосе девушки слышалась неподдельная горесть.

— Гормлейт еще не оставила попыток сделать из тебя звезду светских салонов и завидную невесту? — усмехнувшись, уточнил мэтр Муррей, всегда с забавой следивший за борьбой сестры и дочери. Первая заботилась о репутации семьи, а вторая рьяно сражалась за собственную свободу, что не мешало им любить друг друга со всей искренностью и нежной привязанностью.

— О чем ты, папа? После ее заявления, что хватит с нашей семьи и одной старой девы, я потеряла всякую надежду, что она их оставит, — обреченно ответила девушка. — И что мне теперь делать с этой... арфой? Может, пожертвовать в музыкальный фонд консерватории?

— Ты же играешь на арфе, — явно не понимая проблемы, произнес Тиган Муррей.

— Играю, — признала Каэли, — но это не мой инструмент. А таскать за собой кроме кото еще и ее у меня нет никакого желания.

Немолодой мужчина усмехнулся, припоминая нарочито предынфарктное состояние сестренки Гормлейт, когда Каэли со всей гордостью впервые продемонстрировала ей выбранный инструмент. Как же сестра его тогда окрестила? Кажется, 'ужасно невзрачный набор дерева и шелка, которые можно было бы употребить с гораздо большей пользой'.

— Решай сама, малыш, если что — я тебя прикрою.

— Ты лучший отец на свете! — просияла девушка, после чего подпорхнула к нему, звонко поцеловала в щеку и чуть ли не вприпрыжку направилась к двери, — Пойду, поговорю с мастером Имоном, может, приютит скиталицу?

Тиган Муррей проводил взглядом, полным отеческой нежности, хрупкую фигурку дочери, после чего вновь посмотрел на 'маленький сюрприз': вычурный инструмент, призванный больше украшать светские гостиные, чем радовать слух. Гормлейт в своем репертуаре, естественно, что девочка всеми силами отбрыкивалась от подарка. Признаться, он бы и сам спрятал его куда-нибудь подальше от глаз, а лучше и вовсе передарил. Все же, дочь была удивительно похожа на него. Осознание этого факта в который раз заставило мужчину тяжело вздохнуть.

* * *

Консерватория гудела растревоженным ульем вот уже второй день. Новость облетела студентов за считанные часы, если не минуты. В Керн — город, в черте которого располагалась консерватория — в рамках гастролей по стране приезжал знаменитый пианист Колум Боллинамор. Для жителей это был просто очень известный и талантливый музыкант, не раз званый во дворец самим маэстро Диармейдом, музыкальным распорядителем его величества, и каждый раз отказывающийся (пианист считал своим призванием дарить высокое искусство более простому люду, чем придворный. Тем и без него было кого слушать). Но мы, студенты консерватории, знали, что Колум Боллинамор был весьма одаренным и сильным олламом. Первый оллам королевства, Каинан Диармэйд, не стал бы звать к себе в оркестр неодаренного, тем более, не один раз.

Все студенты старше второго курса планировали этот свой выходной посвятить концерту знаменитого вольного музыканта: одни стремительно искали, у кого бы занять денег на билет, другие в панике решали, какой наряд выбрать для концерта. Я же ни на минуту не убирала блоки. Возбуждение студентов экватора, снисходительность старшекурсников и разочарование олламов свежего набора, которым границы консерватории покидать воспрещалось, извергались гейзером из их музыки и пения. Воздух звенел, и даже, казалось, стены покрывались рябью от обилия эмоций. Чтобы не ощущать себя штандартом, треплемым ветром, мне приходилось ежесекундно держать блоки на восприятие. Не монолитные, конечно, иначе я бы чувствовала себя оглохшей, но очень строгие. Однако и тихих отголосков всеобщих ощущений, блеклых, будто шепот, хватало, чтобы я могла себя почувствовать свободно и спокойно только в собственной звукоизолированной комнате. Небо! Да я так радовалась своему тихому закутку только в самом начале обучения, когда лавины чужих эмоций обрушились на меня, казалось, с самим воздухом консерватории, впитавшим каждую ноту каждого студента, и мне пришлось в экстренном порядке учиться экранироваться от чужих чувств, пронизывающих музыку.

Преподаватели благосклонно воспринимали энтузиазм студентов, не упуская, впрочем, возможности напомнить, что у всякого оллама, а тем более у такого знаменитого, есть чему поучиться, и что нам всем следовало бы не просто предаваться эстетическому наслаждению на концерте, но и внимательно следить за техникой игры пианиста и, конечно, техникой воздействия музыки души.

Я быстро шла по коридору третьего этажа, старательно отгоняя от себя возрастающую уверенность, что консерватория превратилась в разворошенный улей. Блоки предстояло держать до самых выходных, на которых должен будет состояться концерт, а потом еще несколько дней, пока впечатления у студентов не улягутся. Только оказавшись за дверью музыкального кабинета, отсекающей все посторонние звуки, я вздохнула свободно. Блоки были необходимостью, но удобства отнюдь не доставляли. Ощущение от них было, будто от жесткого корсета. Но и чувства, окутывающие после их снятия, были похожи на ощущения тела, освободившегося от жестокого устройства, а заодно и от неудобных туфель и красивой, но чересчур туго затянутой прически: хотелось блаженно прикрыть глаза, сползти по стеночке вниз и растечься в блаженную лужицу. И если в собственной комнате я себе это с удовольствием позволяла, то в музыкальном кабинете консерватории, в который в любой момент может кто-нибудь зайти, ни в коем случае. Максимум — облегченный выдох.

Кабинет был ожидаемо пуст. Я иронично усмехнулась. Привычке заранее приходить на индивидуальные и ансамблевые занятия, не привязанные к расписанию лекций, я не изменяла, так что снисходительное 'не опаздывай' до сих пор приводило меня в крайнее недовольство и возмущение, если не сказать ярость.

К моему удивлению дверь кабинета снова открылась, пропуская скребущееся возбуждение сотен студентов, еще до того, как я освободила мандолину от чехла. Блоки были уже сняты, так что вся прелесть чужих ожиданий, разочарований, предвкушений обрушилась на меня лавиной, вместе со всеми ее прекрасными ощущениями: колющимися льдинками, хлесткими ветками и саднящее-бьющими камнями. Я поморщилась, снова выставляя блок. Партнер, заметив мою реакцию, быстро закрыл дверь. Блаженная тишина вновь окружила иссушенные чужими эмоциями нервы.

Короткий взгляд в мою сторону, и Грейнн прошел на свое обычное место.

Подготовка прошла в настороженной тишине: я не спешила первой завязывать разговор, Грейнн со звуками тоже не торопился. Расставив ноты на подставке, молодой мужчина снова обратил на меня внимание:

— Начнем с Арии?

Его голос был сух и деловит. Я кивнула. По большому счету мне было все равно с чего начинать. Неохотно, но все же убрала блок. Ансамблевые занятия, как и индивидуальные, предназначены для того, чтобы учиться управлять своим даром, сплетать его с даром партнера и добиваться поставленного результата. Вряд ли это будет возможно, если я вдруг стану невосприимчива к музыке души напарника. Поэтому что бы не последовало дальше, мне придется встретить это полностью открытой.

Солнечный Гелиодор на серебряной нити. Теплая искристая тональность для брызжущей натужным весельем музыкальной истории. Но сейчас я концентрируюсь не на своем восприятии замысла композитора, а на музыке партнера, стараясь отодвинуть его глубинные чувства на самый задний из планов, слушая в первую очередь то, что он хочет сказать, вложить в мелодию, слушая музыку души.

Как ни удивительно, мне это удается почти сразу. Информация посредством звуков буквально врывается в меня потоком эмоций, ненавязчиво навеиваемых молодым мужчиной: исступленное надрывное веселье — вот что несет в себе ария Зиггерда в исполнении Грейнна Бойла. Я подхватываю выбранное им настроение, сама проникаюсь, будто пропитываюсь этими эмоциями, чтобы в движении пальцев и медиатора выплеснуть их в пространство. Музыка души, которую мы теперь контролируем вместе, переплетая ноты собственных партий в диковинный узор, плывет в воздухе параллельно с мелодией его сердца. Я ощущаю ее так же ясно, как и прежде, но сегодня это не буран, режущий мою кожу острыми льдинками, не острые иглы, впивающиеся мне в кожу, а просто холодная гладь стекла, не нагревающаяся от соприкосновения с теплом тела. Неприятно, но вполне терпимо. С этим, пожалуй, я смогу работать.

Казалось, мне следовало бы вздохнуть свободно, но в голове разбуженным роем стали метаться мысли. Складывалось ощущение, что сегодняшнее состояние партнера — результат мощнейшего выплеска эмоций. Уж слишком ощущения от мелодии его сердца напоминали мне холодную опустошенность. Что он сделал, чтобы добиться такого эффекта? В поисках ответа на этот вопрос я ожидаемо не удержала концентрацию, что немедленно было замечено молодым мужчиной. Он оторвал смычок от струн и произнес:

— Адерин, внимательней.

Я кивнула и вновь погрузилась в мелодию до того, как к щекам прилил румянец смущения. Признаться честно, если бы я не ощущала всем телом второго потока музыкальной субстанции, исходящего из сердца Грейнна, я бы, наверняка, получила удовольствие от игры с ним в паре. В комплекте к виртуозной технике он не менее прекрасно владел искусством влияния музыки души. Даже сейчас, когда эмоции, вплавленные в мелодию, в основном были направлены на воображаемую аудиторию, я ощущала, как легкими движениями почти незаметного ветерка он направляет мое восприятие в нужное русло, чтобы не только наши партии, но и воздействие идеально гармонировали друг с другом. Его аккомпанемент вел мою мелодию, словно галантный и невероятно чуткий партнер в танце. Воистину этот оллам мог бы стать непревзойденным учителем, и для этого ему не понадобилось бы даже открывать рот для объяснений!

Наверное, это хорошо, что я слышащая, что сейчас, почти наслаждаясь намечающейся идеальной слаженностью игры, я отчетливо ощущаю его внутреннее состояние. Ведь иначе, я могла бы раствориться в этой мелодии, в этом ансамбле...

И все же интересно, до какого уровня собственных чувств он позволяет себе проникаться нужными эмоциями, чтобы так искусно справляться с воздействием и, тем не менее, оставляя глубинный оазис собственных ощущений и мировосприятия нетронутым? Хотя, конечно, никто из олламов не проникается выбранными чувствами полностью, по крайней мере, я таких не встречала. Наше естество остается неизменным, на него может повлиять только изменение мировоззрения. Может, это и хорошо, но отчего-то невероятно тоскливо ощущать пустую холодность сердца такого одаренного оллама.

Время занятия пролетело незаметно. Мелодию от мелодии, ноту от ноты, паузу от паузы я училась переплетать звуки своей мандолины ответными движениями со звуками скрипки, насыщать их теми же оттенками эмоций и музыкальных образов. Это оказалось так увлекательно, что, когда подошло время окончания занятия, во мне поднялась буря протеста, которую я с трудом сдержала, позволив остаться только сожалению.

Перед самым уходом Грейнн обратился ко мне с неожиданным вопросом:

— Адерин, ты планируешь посетить концерт Колума Боллинамора?

— Я... как-то не думала об этом, — удивленно призналась я.

— Он действительно гений. Любому олламу было бы полезно познакомиться с его мастерством. Он воспроизводит многоуровневое воздействие, — Молодой мужчина не уговаривал, не приглашал, просто ставил в известность.

Но после завершающей фразы, он мог больше не продолжать. Многоуровневому воздействию отводилось в консерватории очень мало времени — и то только на последних курсах — и, скорее, в теории, потому что очень малое количество олламов было способно пользоваться своим даром на таком высоком уровне. Для этого и сам дар должен быть незаурядным.

Многоуровневое воздействие — это ювелирная работа, не обязательно коренным образом меняющая восприятие слушателя, результатом может быть и просто очень хорошее настроение, но в отличие от обыкновенного воздействия, навязывающего лишь одну главенствующую эмоцию, такое влияние похоже на многослойный хорошо пропитанный пирог. Когда различные и абсолютно равноправные эмоции бережно укладываются друг на друга, пропитываясь между собой музыкой, а затем вкладываются в чувственное восприятие слушателя, оставляя после себя фееричное послевкусие, расцвеченное мириадами музыкальных оттенков, находящих отклик не только в душе, но и разуме.

Пропустить такой шанс я не могла, ведь даже среди преподавательского состава нашлось бы не более десяти олламов, способных на такое воздействие. Если еще минуту назад я не только не хотела идти, но даже и не рассматривала такую возможность, то теперь в уме подсчитывала, когда смогу вырваться в город, чтобы приобрести билет.

Когда я вынырнула из своих мыслей, Грейнна в кабинете уже не было.

* * *

Несколько оставшихся до выходных дней пролетели в предвкушении. За собственными эмоциями и блоками я практически не обращала внимания на ощущения окружающих. Накануне заветного дня, вечером, я, как всегда, отправилась на урок к мэтру Муррею. В кабинете меня ожидал сюрприз: кроме преподавателя в нем находился еще один человек. Девушка, которую я уже видела несколько раз, в том числе на памятном занятии с мэтром Дойлом и в коридоре перед столовой, приветливо мне улыбнулась, а мэтр Муррей произнес: