Сиятельный & Бессердечный

Часть вторая

МУЗА. ВСЕБЛАГОЕ ЭЛЕКТРИЧЕСТВО И ЦЕЛЬНОАЛЮМИНИЕВАЯ ОБОЛОЧКА

1

Все счастливы одинаково, каждый несчастлив по-своему.

Так ведь говорят, да?

Что ж, ничего удивительного. Мечты обывателя донельзя эфемерны: достаток, любовь, долголетие. Власть.

Страхи — другое дело. Как правило, люди прекрасно знают, чего именно они боятся. И это не банальные вещи, одинаковые для всех. Нет, в каждом из нас сокрыт свой собственный, уникальный изъян.

Лично я с детства терпеть не мог подвалы, особенно погреб-ледник отцовского особняка.

Холод, темень и кучи грязновато-серого льда вокруг. Пламя керосиновой лампы даже не пытается разогнать тьму; оно впустую трепещет за стеклом, словно пойманный в плен огненный мотылек, и со всех сторон подступают недобрые тени. А на входе — дверь, толстенная и неподъемная, вся заиндевевшая изнутри.

Через такую сколько ни кричи, сколько ни надрывай глотку, помощи не дозовешься, и сейчас меня так и подмывало ее захлопнуть. И даже не просто захлопнуть, а навесить замок, забить гвоздями и навалить сверху что-нибудь неподъемное.

Засыпной сейф? Да, сейф бы сгодился...

Елизавета-Мария спиной почувствовала мой задумчивый взгляд и обернулась.

— Лео! — нахмурилась девушка и укоризненно покачала головой. — Ты ведь не думаешь, будто меня удержит какая-то дверь?

И в самом деле — уповать на дубовые доски и холодное железо было бы с моей стороны по меньшей мере наивно. Я обреченно вздохнул и начал спускаться по затянутым изморозью ступеням. В одной руке мерцала тусклым огоньком керосиновая лампа, в другой светилась стеклянная банка с притертой крышкой, и хоть тьму они особо не разгоняли, пойти в подвал вовсе без огня я и помыслить не мог. Страшно.

— Лео! — поторопила меня девушка, убрав коробку со свежей провизией в самый дальний угол. — Чего ты медлишь?

— Иду я! Иду! — раздраженно отозвался я и наконец ступил на каменный пол.

Вдоль стен всюду высились груды ледяного крошева, которое не размораживали полтора десятка лет, и царящий внизу холод легко проникал под пиджак, заставляя трястись в обжигающе-нервном ознобе. А вот Елизавета-Мария в своем легоньком домашнем платьице от мороза, казалось, нисколько не страдала.

— Как там? — спросил я суккуба неожиданно даже для самого себя.

— Холодно, — ответила девушка, но сразу обернулась и уточнила: — Там — это где? Что ты имеешь в виду, Лео?

— В аду. Там — это в аду, — выдавил я из себя нервный смешок вконец онемевшими губами.

Суккуб рассмеялась.

— Мальчик мой, — покачала она головой, вытирая выступившие в уголках глаз слезы. — Попробуй объяснить муравью, что такое Вселенная! Рассказать рыбе о космосе! Добейся от них понимания и тогда приходи ко мне и задавай вопросы о преисподней. Не обижайся, но человеческий мозг просто неспособен вместить в себя подобное знание. Всему свое время, прими это как данность.

Я оскорбился и не удержался от недоброй ухмылки:

— Наверное, неприятно оказаться запертым в теле муравья?

Елизавета-Мария подумала, потом кивнула.

— Это налагает определенные ограничения, — подтвердила она.

— Так, быть может, ты и сама теперь не в состоянии осмыслить, что же такое преисподняя? — продолжил я, нисколько не скрывая злорадства. — Воплощение в этом мире не лишило падших сверхъестественной сути, одним лишь своим присутствием они меняли законы реальности, а ты... Ты теперь всего лишь человек.

— Тебе не удастся разозлить меня, — улыбнулась суккуб, разгадав немудреную хитрость. — Лео, дорогой! Я не нарушу договор и не причиню тебе вреда. Никогда.

— Никогда — это очень долго, — хмыкнул я. — Почему бы тебе не убраться в преисподнюю прямо сейчас?

— Фи, — скривилась Елизавета-Мария, — возвращаться без достойных трофеев — это моветон, мой дорогой.

— Пока ты со мной, ты не охотишься на людей. Договор...

— И в мыслях не было, — уверила меня суккуб. — Зачем рисковать, позволяя тебе соскочить с крючка? Душа сиятельного с лихвой компенсирует любое ожидание.

Я скрипнул зубами от бессильной злости.

— К тому же, — придвинулась ко мне девушка почти вплотную, — не думаю, что ожидание будет столь уж долгим.

— Посмотрим! — оскалился я в ответ и поставил на пол банку, сквозь заиндевевшее стекло которой лучился ясный свет.

Удары размеренно бившегося сердца падшего перестали болью отдаваться в горевших огнем руках, но только я начал разгребать в стороны острые холодные осколки, и пальцы враз потеряли всякую чувствительность. Тем не менее, пришлось основательно углубиться в слежавшуюся кучу мерзлого крошева, прежде чем поставить в нее банку и присыпать ее сверху обломками льда.

Елизавета-Мария откинула со лба рыжую челку и предупредила:

— Поскольку мы не можем нанять повара, мне придется готовить самой...

— Пресытилась человечиной? — огрызнулся я, наполнил ведерко битым льдом и направился к лестнице.

— Надо пользоваться моментом, — пожала плечами Елизавета-Мария и рассмеялась: — Расширяй кругозор, Лео, пока у тебя еще есть такая возможность! На ценности твоей души это скажется самым положительным образом...

Я остановился на верхней ступени, намереваясь съязвить, но ничего толкового в голову не пришло, поэтому просто махнул рукой и покинул подвал. Очки немедленно запотели; снял их и сунул в нагрудный карман.

Девушка выбралась следом, сжимая в руках бумажный пакет, и попросила:

— Не опаздывай на ужин.

— Надеюсь, ты не все деньги потратила на провизию? — спросил я, опуская дверь подвала на место.

— А даже если и так? Ты требовал не трогать бумажник мертвеца, разве нет?

— Я передумал.

— Посмотри на секретере, — подсказала тогда Елизавета-Мария.

В вазочке на верхней полке обнаружилась пара мятых двадцаток и новенькая десятка; я негнущимися пальцами запихнул их в портмоне, ушел в уборную и, заткнув деревянной пробкой слив, опорожнил в раковину ведерко льда. Затем снял пиджак, закатал рукава сорочки и оценивающе оглядел руки. На коже от запястий и до локтей проступили алые бубны аггельской чумы. Сияли они ничуть не тусклее огонька керосиновой лампы, а жгли и того хуже.

Проклятье!

В свое время аггельская чума выкосила едва ли не половину первого поколения сиятельных, и вряд ли во всей империи кому-то довелось пережить ее приступ дважды!

Включив воду, я сунул обожженные кровью падшего пальцы под тугую струю и с облегчением перевел дух. Потом опустил руки в ледяное крошево и постоял так какое-то время, чувствуя, как жжение сменяется ломотой в костях.

Хорошо!

На ходу раскатывая рукава, я поднялся в спальню, достал из тумбочки табельный "Рот-Штейр" и прицепил кобуру с оружием на пояс. Таскать с собой лишнюю тяжесть не хотелось, но по всем писаным и неписаным правилам пистолет следовало сдать в оружейную комнату еще позавчера, поэтому чем раньше сделаю это, тем лучше.

— Загляну в бакалейную лавку, — предупредил я дворецкого, спустившись в прихожую, — покупки пришлю с посыльным.

— Как скажете, виконт, — кивнул Теодор.

Просто кивнул, принимая услышанное к сведенью, — и все.

Если честно, иногда мне становилось от него не по себе. Ни живой, ни мертвый — чем Теодор занимал свои дни? Почему до сих пор не покинул этот мир? Держит его здесь данное моим родителям слово или всему виной не чувство долга, а банальный страх смерти?

Я покачал головой, достал жестянку и отправил в рот мятный леденец.

В этот момент с кухни вышла Елизавета-Мария; она заметила жестянку со сладостями и поинтересовалась:

— Позволишь, Лео?

— Угощайся.

Девушка сунула в рот конфету, покатала ее языком, с удивлением признала:

— Вкусно, — и тут же расплылась в ехидной улыбке: — А есть со вкусом крови?

— Проклятье! — в голос выругался я, выскочил на улицу и с грохотом захлопнул за собой дверь. У ворот выгреб из почтового ящика толстенную стопку корреспонденции, преимущественно счетов, рассовал конверты по карманам и спустился в итальянский квартал. Зашел в бакалейную лавку на окраине, оставил хозяину список покупок и деньги, потом навестил местного кондитера, а после пропахшего корицей магазинчика направился к двухэтажному особняку с новенькой вывеской "Колониальные товары" на фасаде.

Толкнув дверь, я под мелодичный перезвон колокольчика переступил через порог и поприветствовал долговязого черноволосого парня за прилавком.

— Доброе утро, Антонио!

— Господин Орсо! — обрадовался жуликоватого вида приказчик, вытер ладонь о некогда белый фартук и перегнулся через прилавок. — Давненько не заглядывали!

Я пожал протянутую руку и полюбопытствовал:

— Как торговля?

Антонио только беспечно улыбнулся в ответ.

И в самом деле, жаловаться на недостаток покупателей владельцам магазинчика не приходилось: товары из обоих Индии, южноафриканских колоний и Нового Света пользовались неослабевающим спросом.

— Какой сорт чая посоветуешь? — спросил я, в задумчивости рассматривая стоящие на полках стеклянные банки со специями, солью, сахаром, кофейными зернами и листовым чаем.

— Опять чай? — неодобрительно поморщился Антонио и достал из-под прилавка бутыль с граппой. — По маленькой?

— Благодарю, — отказался я.

Приказчик наполнил рюмку, влил в себя виноградную водку и тряхнул головой. Не без сожаления спрятал бутылку под прилавок и вздохнул:

— Леопольд, ты будто из Лондона приехал! Чай, чай и только чай! Попробуй кофе!

— Кофе вредно для сердца, и зубы от него темнеют. Об этом во всех газетах пишут.

— Ерунда! — возмутился Антонио. — Ты будто не итальянец!

— Антонио, — вздохнул я, — ты же знаешь, я не итальянец.

— Хватит заливать! Лео, посмотри на себя! Да мы с тобой похожи, как братья!

Определенное сходство между нами и в самом деле просматривалось, но факт оставался фактом — итальянцев среди моих предков не было. Просто дед при пожаловании дворянства решил, что Петр Орсо звучит благозвучней, нежели Петр Медведь, а впоследствии русский офицер Императорской армии взял в жены ирландку, и на свет появился Борис Орсо, мой отец.

Впрочем, родня по материнской линии происходила из старого аристократического рода, ведшего свое начало с первых дней поднятия Атлантиды, а, значит, римлян в семейной родословной хватало с избытком.

— Да хотя бы и братья! — рассмеялся я. — Мне нужен чай! И даже не предлагай изыски из Поднебесной, сгодится обычный черный.

К чаю меня пристрастил дед; отец предпочитал водку.

— Черный чай? — вздохнул Антонио и в глубочайшей задумчивости поскреб курчавый затылок. — Возьми высокогорный цейлонский. Или кенийский. Лучше даже кенийский — не исключено, что это — последний урожай.

— Египет? — догадался я.

— Да, если начнется война, убирать урожай будет некому, — вздохнул Антонио, выставил передо мной две банки и снял притертые крышки, предлагая насладиться ароматом.

— Цейлонский, — выбрал я некоторое время спустя. — Как обычно.

Приказчик поставил на одну чашу весов увесистую гирьку, на другую пристроил бумажный пакет и принялся наполнять его весовым чаем.

— Четыре с половиной франка, — объявил Антонио цену, отложив мерную ложку.

— Это за сколько? — уточнил я.

— За фунт.

— За фунт? Антонио, в каком времени ты живешь? Унции, дюймы, пинты! Все это — прошлый век! Поверь мне, имперские единицы измерения гораздо более удобны.

— Да ну их! — отмахнулся приказчик. — Не хочу забивать голову мудреными расчетами! Мой дед взвешивал в фунтах, мой отец взвешивал в фунтах, и я, Антонио...

— Постой! Разве на банке цена указана не за килограмм? — перебил я собеседника. — Девять с половиной франков за килограмм развесного чая, разве нет?

— Брось, Лео! Это слишком сложно для меня!

— Что ты, Антонио! На самом деле все очень просто. Длина экватора сорок тысяч километров, таким образом, один метр — это...

— А почему именно сорок тысяч?

— Почему бы и нет? Главное — стандарт.

— Леопольд, — обреченно вздохнул Антонио, — хватит морочить мне голову! Скажи прямо: чего ты хочешь?

Фунт развесного чая стоил не четыре с половиной франка, а всего лишь четыре франка и двадцать сантимов, но мелочиться с моей стороны было просто некрасиво, поэтому я не стал указывать на неточность расчетов, лишь попросил:

— Будь добр, взвесь полкило.

Приказчик закатил глаза, пробормотал под нос неразборчивое проклятие и, заменив одну гирьку на другую, досыпал в пакет мерную ложку чая.

— Доволен? — спросил он, уравновесив стрелки.

— С меня четыре семьдесят пять, правильно?

— Да!

С улыбкой я кинул на прилавок десятифранковую банкноту, а когда Антонио начал выбирать из кассы сдачу, тихонько спросил:

— Ничего больше не предложишь?

Приказчик стрельнул по мне внимательным взглядом и так же тихо уточнил:

— Сколько?

— Одну.

Тогда Антонио выложил перед собой пластинку в простом бумажном фантике без рисунка и быстро прикрыл ее пятифранковой монетой. Я небрежно смахнул сдачу в карман и предупредил:

— Чай передай через Марио, он будет отправлять посыльного.

— Договорились. Удачи, Леопольд!

— Хорошего дня, Антонио.

Выйдя на улицу, я сдвинул дужку темных очков на самый кончик носа и внимательно огляделся по сторонам. Не заметил ничего подозрительного, освободил от фантика коричневую пластинку и сунул ее в рот.

Блаженство! Чистое, ничем не замутненное блаженство!

Проклятье, как же мало требуется человеку для счастья!

Всего-то несколько граммов шоколада! Да, шоколада. Контрабандного лакомства, за торговлю которым с недавних пор грозил крупный штраф, а то и тюремное заключение.

В самом шоколаде не было ровным счетом ничего противозаконного, но волею судеб какао-деревья произрастали исключительно на территориях, подконтрольных ацтекам, а всякая торговля с этими кровожадными дикарями была прервана сразу после возобновления боевых действий в Техасе. В Старом Свете шоколадные деревья культивировали в субэкваториальной Африке, а ввоз произведенных в Великом Египте кондитерских и табачных изделий находился под запретом уже второй десяток лет.

Какое-то время я простоял, наслаждаясь вкусом лакомства, потом сбросил оцепенение и зашагал к ближайшей остановке паровика. Экономия экономией, но если всюду ходить пешком, разоришься подошвы латать и каблуки прибивать. Обувь не казенная.

2

Ближайшая к итальянскому кварталу ветка паровиков повторяла очертания фабричной окраины; в безветренную погоду дым там стелился по земле непроглядным пологом, заставляя то и дело перхать в бесплодных попытках прочистить саднящую глотку и протирать слезящиеся глаза. Вот и сегодня улицу затянуло серое марево; заводские строения терялись в нем, словно в тумане, и только высоченные трубы маячили где-то вверху наподобие мачт затонувших на мелководье кораблей. Вдоль рельсов тянулись склады и пакгаузы, и лишь когда мы под перестук стальных колес вывернули к реке, на смену им пришли жилые дома.