Лесс Таллер - выродок

Однако вернуть щенку его собственность оказалось не так-то просто. Всякий раз, как я пытался приблизиться к свертку, тот странным образом умудрялся сохранять меж нами неизменные 'шагов пять'. Это звучало нелепо, но он убегал от меня! 'Чертов гостинец' не желал даваться в руки! Словно в той дурацкой сказке о сбежавшем от четы голодных стариков не то калаче, не то еще какой-то испеченной дряни. Чертовщина оказалась двужильной стервой — она продолжала глумиться. Шут, балаганный фигляр — вот кем для потехи она вырядила меня, но остановиться я уже не мог. И побежал, почти ощущая, как первые жгучие капли буравят в снежной маске заморыша извилистые стежки. Сверток тоже прибавил. Безо всякого пиетета он задорно пёр прямиком по холмам, высоко подскакивая, тяжело бухаясь в снег, оставляя позади себя глубокую прерывистую борозду. И еще эта сволочь... хохотала! А, может, то был смех самой чертовщины, вальяжно раскинувшейся на лучших местах и покатывающейся над тем, как я прилежно сигаю вслед за свертком. Я стиснул зубы. Что ж, роль шута мне не внове. Вот только тем, кому повезло насладиться моей игрой, после этого пришлось сдохнуть.

Сверток хохотал неистово, взахлеб, глумливо взвизгивая всякий раз, когда ему удавалось увернуться, вытянув меня по пальцам заиндевевшими, жесткими как плеть волосами. Но как бы он ни вилял, сколько бы ни крутил — я неотступно следовал за ним. Отдавшись на волю уверенности, мне не было особой нужды напрягаться: она пришпоривала, она же и правила. Мне оставалось лишь покорно внимать ей. И бежать. Бежать, безошибочно повторяя каждый финт чертова свертка, каждый его выверт. Он уже не хохотал — выл. И в этом вое отчетливо слышались отчаянье и ужас. А позади меня нарастал совсем иной вой, и ничего кроме голодной злобы в нем не было — горлохово воинство спешило на выручку бесовскому свертку. Я преследовал — меня преследовали. Неподвижная доселе площадь пробуждалась, потревоженная нашей дьявольской чехардой. Краем глаза я замечал, как шевелятся холмы, как на чистом, белом то тут, то там появляются черные пятна, как они расползаются, растут, как нехотя расступается снег, возвращая то, что казалось погребено им навсегда. В последнее мгновение я перепрыгнул вырвавшуюся из-под сугроба почерневшую руку, пытавшуюся ухватить меня за ногу. Уклонился от обожженной сморщенной ступни, предательски выставленной из-под следующего холма. Перемахнул широкую, рассеченную от плеча к пояснице спину, медленно вздымающуюся над третьим — снег осыпался с нее подобно песку. Один за другим они вставали и шли, ковыляли, тащились, ползли ко мне со всех сторон. Они не спешили. Им незачем было спешить. Очень скоро на площади станет тесно от них. Так тесно, что мне придется остановиться. И остаться среди них, тут. Навсегда. Одним из безмятежно мерцающих под луною холмов. А сверток, сволочной сверток так близко! В отчаянном прыжке я рванулся вперед...

...Тупая боль скрутила живот, вытеснив дыхание. Что-то упало и с глухим хлопком разлетелось вдребезги. Я удержал равновесие, схватившись за край стола, непонятно как и откуда очутившегося под рукой, резко, сквозь зубы выдохнул то немногое, что еще оставалось в легких, и медленно, очень медленно втянул носом знакомую до боли вонь. Подогретая мешанина из 'ароматов' пота и мочи подействовала не хуже нашатыря: из полумрака яснее проступила привычная обстановка берлоги лавочника. Вот уж не думал, что когда-нибудь режущее глаз амбре сроднится с понятием милого сердцу дома. Сон сгинул, но вой остался. Я потряс головой, окончательно приходя в себя.

Выл лавочник. Растрепанный, серый точно гигантская моль, он бился в косяк входной двери. Налетал на него всем телом, отшатывался, балансируя на негнущихся ногах, и кидался вновь. На рассохшемся дереве темнело пятно крови. Привлекая ненужное внимание, старый дурак спускал псу под хвост наше тихое, почти семейное счастье. От удара о столешницу саднил живот, однако мне пошел на пользу странный полусон-полуобморок: в тело вернулась легкость, порядком подзабытая за месяц 'перевертыша'. Спустя один удар сердца я уже был рядом с лавочником, без церемоний сгреб его за космы и отшвырнул от двери. Он упал на бок, но упорно продолжал 'идти', елозя по утоптанному полу ногами, будто заведенная кукла ярмарочного чудодея. Выть он перестал. Могло статься, поздно. Я прислушался. За дверью царила тишина, напоенная мушиным звоном. Если любопытные и были — предпочитали помалкивать и, судя по всему, не дышать. Я подождал — любопытство редко отличается выносливостью, конечно при условии, что оно не вызвано чисто профессиональным интересом. За дверью оставалось по-прежнему тихо — удача оказалась на редкость прилипчивой. К счастью. Шаркнув ногой пару раз, лавочник затих на полу ворохом серой рвани. Что же так рассердило мою, некогда смирную куклу? Что заставило, вопреки всем правилам приличия для очарованных, отправиться пачкать кровью имущество хозяина? А я-то полагал свое заклятье образцовым... Заклятье! Я метнулся к дальнему углу, куда еще в первый день нашей совместной с лавочником жизни свалил весь лишний хлам, который мог помешать случись в доме заварушка. Из груды пыльных рогожных кулей, почерневших от гнили корзин, обломков скамей и прочей дряни я извлек свиток, скрепленный сургучной печатью. Он был теплым на ощупь и слабо трепетал в руке, точно живой. Я отнес его на стол. Как бы ни хотелось, надломив печать, разом покончить с неопределенностью — я медлил. Даже не обладая особой прозорливостью, нетрудно было догадаться: грядут перемены. И насколько разительными они будут, зависело лишь от новости, которую спешил сообщить мне мой бомли. А поскольку прозорливостью я все же обладал, она-то и подсказывала мне, что неплохо бы насладиться последними мгновениями покоя и размеренности. Впрочем, пытаться удержать ускользающее — гиблое дело. Сургуч сухо треснул под моими пальцами.

'Наследницу престола нашли зарезанной в доме советника. Ты сработал не ту. Полуночники землю роют — святоши объявили Сеть. Гнызу, оба порта, северные и западные ворота накрыли. Тянут на восточные, южные пока свободны — бросай все, попытайся уйти через них. Впрочем, задница твоя. Лично я сваливаю. В корчму не суйся — меня не застанешь. С Отцами свяжусь после, а ты сам как сможешь. Черт бы тебя подрал, Лесс'.

Глава 17

Буковки ровные ладные, слова не разорваны, строчки, точно по струнке и даже слог какой-то деловитый, канцелярский. Что-то не слышал я о побочном свойстве ханарских свитков — править пачкотню перепуганных насмерть бомли. Впрочем, возможно, я недооценивал Рюго и обнаруженная им выдержка — явление заурядное, а вовсе не выдающееся. Полтора года толстяк исправно играл роль досадной помехи между мной и платой за заказ. Я и не думал о нем иначе. Намывать в мутной душонке жмота золотые крупицы его сложной противоречивой натуры, охоты не возникало. Чего ради? Да и сам Рюго не горел желанием распахиваться перед очередным захребетником, навязанным его кошелю Тар-Караджем, а потому держал свои 'сильные стороны' при себе. Благо это было несложно: вялое течение будней неизменно заболачивает те качества, явление коих возможно лишь на стремнине событий. А какие к чертям события, когда работа выполнялась мною неизменно чисто? Толстяку всего-то и оставалось, что звенеть монетами да с тоской пялиться, провожая часть из них в мой кошель.

Плотная бумага под моими пальцами стала вдруг нестерпимо горячей. Ее поверхность стремительно чернела и коробилась с едва слышным потрескиванием. В расползающейся черноте, словно ожившие корчились строчки. Я разжал пальцы, отпуская свиток. На стол он осыпался уже пеплом. В то же самое мгновение где-то в 'Озорном вдовце' прекратил свое существование исходный свиток. Я опустился на скамью. Никуда бежать я не собирался. Во всяком случае, не так, как мне того советовал мой бомли: не раздумывая, сломя голову. Глупо убегать от того, что не преследует, а подстерегает. Что бы там ни приключилось, самое спокойное место сейчас тут: в нашем с лавочником гнездышке. Эдакая мирная гавань, где можно переждать пока утихнет шторм, а пока ждешь, внимательно, без лишней суеты оценить его силу. И уж если действительно прижмет ринуться в него, то уже не сослепу, а с открытыми глазами.

Текст послания я помнил наизусть. Его подлинность сомнений не вызывала: никто другой, кроме Рюго, просто не смог бы воспользоваться ханарским свитком. Беда только из всех выводов, что крутились в голове, лишь один казался достойным истины: мой бомли рехнулся. Давешняя утрата части золотой россыпи, похоже, окончательно помутила рассудок толстяка. Агата — наследница престола! Чем не бред сумасшедшего? Про неуемную сладострастность августейшего монарха Филиппа Сильного в народе много чего трепали, но тащиться на край света за тем, чтобы обрюхатить супругу графа Стржеле... не много ли чести для последнего? Да и в Затуже венценосный гость не бывал ни разу: слишком уж непростые отношения сложились между ним и его младшим братом — герцогом Ла Вильи. По окончании сиургской компании Филипп подложил родственничку свинью 'по-королевски': указом пожаловал тому Затужу, а вместе с ней и заботы о восточных рубежах королевства, требующих его, герцога, безотлучного здесь присутствия. Другими словами, 'вашу светлость' попросту спровадили киснуть у черта на рогах, подальше от Двора. Поговаривали, что виной тому оставшаяся в столице молоденькая жена герцога. Таким образом, встречи между братьями стали положительно невозможными. Правда, бродил слушок, будто время от времени, без королевской помпы, тишком, к обожаемому дяде наведывалась истинная наследница трона — старшая дочь короля — только, причем же тут Агата? А еще я не мог не отметить поразительную словоохотливость Рюго. Там, где вполне хватило бы лаконичного 'вали из города' и назначенного места встречи, его прорвало. Положим, сальный хорек так прикипел ко мне сердцем, что решил, наконец, обнаружить свою слабость. Тогда почему тянул, прежде чем предупредить? Боролся с чувствами? Нужную новость Рюго узнавал первым. Если кто и выигрывал у толстяка этот забег, так это тайная канцелярия Ла Вильи, да и то не всегда или с весьма скромным отрывом. Почему же тут он дождался, пока Сетью накроют полгорода? Оставалась, конечно, обещанная лазейка в Южных воротах, куда я должен был лупить сейчас во все лопатки. Однако наличие ее было столь же сомнительным как верность молодой вдовицы мужнему праху: главные ворота накрывали в первую очередь и уж потом, не спеша, Сеть тянули вглубь города. Странное неведение для Рюго — не сопливый приготовишка. И эта приписка в конце... Да если бы Рюго лишился насиженного места по моей вине, никакие ужасы этого мира не удержали бы его от того, чтобы лично плюнуть мне в глаза. Нет, что-то темнил мой бомли. Не так он спешил, как о том писал. И не так напуган, как старался показать. Похоже, навестить его все же придется.

Я смахнул пепел со стола и поднялся. С улицы не доносилось ни звука. Темно-сизый уличный свет тщетно пытался протиснуться в узкие щели меж ставнями. Утро сейчас, день или вечер, гадать по нему было напрасно. Зато адское пекло стало как будто плотнее. Оно накатывало удушливыми волнами со стороны лестницы, что вела на верхний этаж. Жалобно поскрипывали деревянные ступени, словно именно по ним жар неспешно опускался в комнату. Впрочем, по сути, так оно и было. До недавнего времени я обретался на самом верху, в чердачной каморке: вонь, напитавшая дома и улочки Затужи, чувствовалась здесь чуть менее ярко, а удобный выход на крышу был весьма кстати. Когда же, пару месяцев назад, на город навалилась небывалая сушь, пекло под раскаленной черепицей, подобно маслобойному прессу мало-помалу выдавило меня сначала на второй этаж, а затем и ниже. Обеспечь лавочник свой погреб подземным лазом или хотя бы глухим отнорком-тайником, видит святой Кларий, я бы перебрался и туда. Однако мой молчаливый друг, если некогда и вертел сомнительными делами — ладил их в других местах, домой дерьма не волок, а потому его смахивающий на ловушку погреб мне не подходил. Словно почувствовав, что я подумал о нем, лавочник ожил и завозился на полу.

Он вновь 'шагал' лежа на боку. Правда, на сей раз, у него это выходило куда ловчее: теперь он медленно кружил на месте. Попытка поднять его на ноги обнаружила, что стоять на своих двоих бравый 'ходок' не в силах. Усадив лавочника у стены, я заглянул в его невидящие глаза и выругался крепче, чем намеревался. Нет, мутный оловянный блеск никуда не делся, добавилось лишь стойкое ощущение его необратимости. Лавочник все так же пялился 'в никуда', но теперь этот взгляд стал для него естественным. Наложение сильного заклятья ханарского свитка на скромное моё похоронило остатки разума 'куклы', а вместе с ними и надежду когда-либо воскресить их. Утрата горчила. Моими стараниями лавочник обладал всеми необходимыми для выгодного соседства навыками: помалкивал, жрал то, что оставлено для него на столе, гадил в указанном месте, предварительно сняв штаны, и пару раз за день показывался на пороге собственного дома. Рюго легким росчерком пера отправил псу под хвост все мои труды: от 'куклы' с мозгами всмятку пользы теперь никакой. То, что лавочник перестанет казать нос на улицу, очень скоро привлечет мародеров. Это только с виду соседские окна слепы и безучастны. Там, за пыльным сумраком прикрытых ставней непременно притаилась какая-нибудь пытливая тварь, для которой закон добрососедства — не пустой звук. Особенно, если речь идет о поживе. Оставить лавочника в нынешнем состоянии я тоже не мог: очередной приступ в любой момент мог привлечь внимание к дому. И много раньше, чем его необитаемость. Из двух зол всегда следует выбирать меньшее. Я взял изможденное лицо лавочника в ладони и легонько сжал. Тот не отреагировал — таращился мимо меня и вообще мимо этого мира. Кто знает, кого он видел там. Хорошо бы, дочь: будет кому встретить. Одним движением я свернул лавочнику шею. Вот так. Выгадал пару-тройку дней, пока обезлюдивший дом притянет стервятников. На улицу я выбрался через черный ход, тщательно запер за собой дверь и окунулся в душный зловонный уличный сумрак.

Необходимость тащиться по Зловищам отпала сразу же, как я убедился, что посты сняты. Улицы, еще недавно кишевшие патрулями, теперь были пустынны. Изломы крыш высоко над головой таяли в белесом мареве: озверевшее солнце выжгло синеву, раскалив небо добела. Сколько же я провалялся в отключке? Судя по наседавшему пеклу, сейчас никак не меньше полудня. Солнце давно оправилось ото сна и уже успело войти в раж, охаживая огненными бичами город. Надо признать, затея с 'перевертышем' от начала до конца была рискованной. Ставить норовистую дрянь дольше, чем на сутки не рекомендовалось. 'Коли не мыслишь поиметь башку набекрень и срущее само по себе гузно...' — так незатейливо и доходчиво разъяснил когда-то, почему не рекомендовалось, Месиль Тунен — мой наставник по зельям. Уверен, старый мухомор был бы крайне разочарован, узнай он, что спустя месяц под личиной я не обратился в конченого идиота, отправляющего нужду в собственные штаны. С другой стороны, травник быстро бы вернул душевное равновесие, поведай я ему о том бреде, что сопровождал меня в забытьи.