— Граждане-товарищи, а вы вообще кого казните? Ежели что, так тут рядом прокурорская квартира, — подсказали с тротуара. Там уже стояло четверо зевак, с интересом наблюдали за разоружением.
— Не суйся. Кого надо, того и разоружаем, — буркнул Филимон, неловко поднимая карабины. — Эй, экипаж освобождайте, наша очередь прокатиться.
Пассажирка полезла из коляски, всхлипывая, но охотно. Андрей-Лев, сунул пистолет за пазуху и поспешно помог дамочке. Неуместная галантность боевика в сочетании с взведенной гранатой в руке выглядела нелепо. Борька не удержался, хихикнул.
Тут юнкер, вроде бы соскочивший на мостовую, выкинул форменный фортель: быстро сунул руку в карман шинели и достал пистолетик:
— Бегите, Анна Сергеевна! Бегите!
Блестящий пистолетик начал разворачиваться куцым стволиком прямиком в живот Борьке, и юный боевик машинально нажал спуск пулемета.
На краткое нажатие оружие ответила одиночным звонким — тук! Боевик Сальков нажал еще и еще раз, — тук-тук! — с готовностью сказал немецкий ствол.
Шарахнулись лошади, затопали ноги убегающих зрителей — стрельбу петроградцы все еще считали чересчур опасным развлечением.
...Юнкер оседал на мостовую, слабо цепляясь за колесо коляски.
— Чтоб, вас... — дядя Филимон прохромал к коляске. — Поехали!
Гаолян зашвырнул карабины, неловко запрыгнул внутрь, Борька, грозя пулеметом пятящимся к поребрику казакам, вскочил на подножку. Экипаж тронулся, что-то хрустнуло под колесом.
Молча покатили, сзади тоже была тишина. Борька оглянулся — казаки бежали за напуганными лошадьми. Не, о преследовании не думают. От моста к месту происшествия шли трое вояк из встревоженных, но пока ни черта не понявших юнкеров караула.
— Это рука была, — прервал молчание Лев.
— Какая еще рука? — проворчал Гаолян.
— Под колесом. Юнкер, ну, он упал и...
— И что?! Кто его под ту руку толкал, за пугач хвататься велел? Стукнули героя и черт с ним. Все равно через год-два стал бы отъявленной гнидой. Эй, извозчик, ты генерала должен был везти или кого?
— Граждане-товарищи, не знаю я про генерала, — ответил втянувший голову в плечи, кучер. — Велено было забрать барышню, чемоданы, довезти до штаба, а опосля прямиком на вокзал.
— Что за фря такая твоя барышня? Генеральская дочь, что ли? — сумрачно уточнил Филимон.
— Не могу знать, товарищи. Разве ж я из денщиков? Я ж с конюшни, не думайте, меня в батальонном комитете знают. Я глубоко сочувствующий...
'Глубоко сочувствующего' и коляску оставили на Канонерской.
— Что-то сегодня вовсе без пользы, — удрученно сказал Гаолян. — Барышню перепугали, мальчишку застрелили. Определенно напутали в Центре. Разве это наводка? Вот — два карабина прибытку всей пользы делу.
— Ну, еще кучеру радость. Сейчас по чемоданам шарить возьмется, — заметил Андрей, возясь с гранатой.
— Ты нас не взорви случаем, — предупредил Гаолян. — Энта система усидчивости требует, это тебе не на кнопки жать.
— Да, тут с зацепом оттяжки определенно требуется доработка конструкции.
С бомбой совладать удалось. Андрей-Лев, сунул замысловатое детище Рдултовского за пазуху, забрал пулемет и направился на 'штабную' квартиру-мастерскую. Борька повозился с отверткой, откручивая от деревянной ноги командира маскировочный сапог и пошел провожать дядю Филимона — требовалось занести карабины в штаб фабричной красной гвардии — не пропадать же паре стволов в такие горячие дни?
— Заодно ко мне в казарму зайдем, дочку проведаю, — угрюмо пояснил Гаолян. — Совсем плоха, не жрет вовсе. Раздавила жизнь девчонку — не человек, а горсть костяшек. Вот так бывает, Бориска, когда весело да законопослушно с водочкой живешь, а не с револьвером в кармане гуляешь. Ох, и дурнем я был.
Что сказать Борька не знал, потому ляпнул глупое:
— Пережить надо. Она ж у вас молодая. Организм должен справиться.
— Дурак ты. Двенадцать весен Глафире, а в зенки глянешь — бабка столетняя. Чую, до тринадцатых именин не дотянет. Вот же уроды...
Гаолян замолчал, лишь постукивал протезом.
Борька размышлял — такое вообще возможно? Бить женщину насмерть, измываться, силой девчонок брать. Это что такое в голове должно быть?! Выродки какие-то. Вовсю вырождаются от разврата и обжорства, вот и издеваются напоследок. Уничтожать их надо. Без всякой жалости стрелять и рубить на улицах, в квартирах, поездах, театрах. Везде! А дворцы вообще все сжечь. Загонять туда уродов, да жечь, керосина не жалея, вместе с золотом, кружевами и мебелью расфуфыренной.
Карабины пристроились к делу быстро — Гаолян переговорил с часовыми у фабричных ворот, оружие мигом забрали.
Квартировал дядя Филимон по-рабочему — при казармах фабрики Ерорхина. Полуподвал, поделенный с большой семьей жестянщика: перегородку соорудили сами, двери навесили — сосед тоже был рукастый, да еще не зашибал 'за воротник', как Гаолян в былое время.
— Я снаружи обожду, — заикнулся Борька
— Еще чего удумал. Щас к соседке загляну, узнаю новости, да пойдем, чаю выпьем.
Здания рабочих казарм, развернутые фасадом к фабрике, стояли почти темные, мрачные. Только на втором этаже кто-то жалостливо-пьяно невнятно выводил 'Ямщик, не гони лошадей'.
Вернулся дядя Филимон живо, буркнул 'все одно постится, дура'.
— Я лучше подожду, вы уж сами, — вновь замялся Борька, но его взяли за плечо, развернули к ступенькам.
— Башку пригни, низко тут. И пойми, Бориска, я тебя не для забавы тащу. Чего и говорить, нынче любоваться на дочку мою — невелика радость. Да чего делать прикажешь? И я по-отцовски ей говорю, и бабы к ней с успокоениями лезут. Была б моя супружница жива... А так толку — чуть. А тут ты мимоходом. И бояться тебя резону нету, и все ж новая рожа. Может, хоть как воздействуешь.
— Я-то что. Понимаю. Но вдруг напугаю...
— Ты-то? Чего тебя пугаться? Глашка у меня жизнью давленая, а не на голову малоумная.
Слышать такое было даже слегка обидно. Два браунинга в карманах, штаны едва не сползают, так карманы патронами набиты, а бояться тебя станет только вовсе уж слабоумный человек — так выходит, что ли?
В комнате было темно и нехорошо. Дядя Филимон зашарил по полке:
— Глафира, опять лампу прибрала? Я с гостем, с работы идем. Приехал к нам парень, в подручные поступил, ремесло осваивает.
Комната молчала.
Гаолян без стеснения выругался, отыскал лампу и чиркнул спичкой.
Борька вздрогнул, увидев недвижно сидящую на кровати фигуру — худая, с распущенными волосами, чисто мертвая. А если и правда...
Девчонка шевельнулась, натянула на голову платок и отвернулась.
— Сидишь? — проворчал отец. — Ну, сиди-сиди. Чисто жидовская плакальщица, скелет-скелетом.
Он, постукивая деревяшкой, ставил вариться картошку, и вроде как стенам рассказывал, что в городе черт знает что творится, там и сям стреляют, хлеба, видать, так и не привезут, а вообще все должно разрешиться со дня на день. Борька скованно сидел за столом, на кровать смотреть опасался, разглядывал инструменты на полках, календарь на стене. Бывали у дяди Филимона дни и получше, не всегда пил, держался, пока жена жива была. И ходики с кукушкой, и кровать с шарами, и чашки красивые, с голубыми ободками. Этажерка вон какая, прямо барская, видно сам мастерил.
...— Советы свое возьмут, ежели, конечно, казаков в город не нагонят, — хозяин потыкал в булькающий чугунок самодельным, жутковатым ножом. — Сварилось. Иди, Глашка, за стол. Я пузырек постного масла принес, вкусно будет.
Сутулая статуя на кровати не шевельнулась. Филимон в раздражении махнул рукой, слил с чугунка воду, высыпал картофелины на тарелку.
— Давай, Бориска, налегай. Сейчас до работы возвращаться, работать ее нам, не переработать.
Съели по картошине — ничего так, душистая, рассыпчатая, аж в животе заурчало.
— Тьфу, я же Карпычу гайки принес, — спохватился Филимон. — Схожу, отнесу, пока не забыл. Вы тут поболтайте пока, тока без шуму, время позднее.
Борька панически замотал головой. Дядька Филимон страшно пошевелил рыжими бровями и поковылял к двери:
— Картошку ешьте. Я скоро, а то чайник остынет.
Борька без всякого удовольствия запихнул за щеку кусок переставшей быть вкусной картошки, покосился в сторону кровати. Вот что это за дело?! Понятно, горе есть горе, но раз жизнь, то нужно и жить.
— Глафира, я извиняюсь, но вы это бросьте. Отец переживает, картошка пропадает, а вы сидите как сфинкс на том мосту. Не могу же я в одиночку все слопать?
— Можете, — сердито прошептали из-под платка. — Вон вы какой... щекастый.
Гм, и когда увидеть успела?
— Я не щекастый, а круглолицый. Это разные вещи, — объяснил Борька. — Так-то я поджарый.
Из-под платка глянули одним глазом.
Опять же было чуть-чуть обидно. Разве сразу не видно, что поджарый? Ну, куртка широковата, так она рабочая, под иную пулемет и не спрячешь. Впрочем, про пулемет Глашка, конечно, не знает.
Борька решительными движениями очистил большую картофелину, сковырнул ногтем черное пятнышко, тяжелым хозяйским ножом разрезал на четыре красивых части, щедро плеснул маслица, добавил четвертушку луковицы, посыпал на кромку тарелки крупной соли. Вот, не хуже чем в ресторане!
Двинуться к кровати было, все же, страшновато. Вдруг разрыдается? Хотя чего тут рыдать? Самое простое, товарищеское дело.
— Кушайте. А то я вовсе неуместно себя чувствую, а меня сегодня дураком и так уже вовсю зашпыняли.
— А вы дурак и есть, — подтвердили из-под платка. — Кто вас нянчиться заставляет?
Борька, наливая в красивую кружку кипяток, пожал плечами:
— Чего меня заставлять? Я сам без башки, что ли? Работаю с вашим батькой, учусь у него, уважаю за умение. Мог бы напрячься и про сочувствие лично вам сказать, но я не особо умею.
— Мордатый вы, да глупый, — с неожиданной досадой сказал платок. — Совсем еще мальчишка.
— Возраст-то что, — хладнокровно парировал Борька. — Возраст пройдет. А так уж и не совсем мальчишка. Спорный вопрос. Давайте я вам лучше еще картофелины почищу?
— Вы мне лучше так ее дайте. Чистить не умеете и масла много бухаете, — упрекнули из-под платка.
На критику Борька не обиделся — чистят картошку каждый в своей манере, а с пропорцией масла так вообще дело темное. Выбрал картофелины покрасивее...
Так и сидели. Борька рассказывал, что настоящей революции не миновать, очень скоро всю Россию от бар, попов, и прочего эксплуататорского разбойного класса до дна вычистят. И война кончится. Очень даже быстро. Под платком жевали, недоверчиво хмыкали, но сообщили, где на полке сахар лежит.
Вернулся дядя Филимон, глянул на кучку картофельной шелухи, почесал нос и сказал:
— Пошли, что ли, Борис? А то дадут подряд в неурочное время, а мы все шляемся.
— Ежели завтра придете, я картошки сама сварю, — сказал платок. — Мне одной в горло все равно не лезет.
— Придем, да только подгадать с обедом не выйдет, — кашлянул отец. — Я денег оставлю, за хлебом зря не стой, попробуй муки купить. А то вообще дурь выходит: деньги есть, а обедаем как попало. Только если вздумаешь на улицу выходить, волосья причеши, а то перепугаешь прохожих.
— Шли бы вы, отец, себе, — сердито сказали из-под платка.
— Гм, имеешь ты, Бориска, подход, — отметил Гаолян на улице.
— Это дух картофельный. В нем крахмал, а он бодрящее вещество, — скромно объяснил Борька.
— Это тоже. Только есть в тебе простота, немудреная, но доходчивая, — похвалил дядя Филимон. — Как закончим, и если живы будем, может тебе в учителя пойти выучиться?
— Мне?! — изумился Борька. — Да я с уроков в ремесленном деру давал. Разве время в классах штаны просиживать, закон Божий зубрить?
— Ну, так иные школы будут, наверное. Детей по-новому учить станут. По-рабочему. Чтоб слабины никогда не давали, делом занимались, не сидели с горя под платками.
Борька подумал, что такие школы очень нужны. Но это уж когда-то потом случится, и другие люди в тех школах будут учить. Тут бы с руками совладать, чтоб в нужный момент прицел браунинга и пулемета куда попало дрожь не уводила.
* * *
Литейный проспект, конспиративная квартира Центра
Три дня до дня Х.
...— Не сомневайтесь, рука не дрогнет! — кратко заверил Алексей Иванович.
— Вся надежда на вас! — повторил представитель Центра. — Наши дела не остаются незамеченными, с вас берут пример многие честные люди. Строго между нами могу намекнуть — уже формируются добровольческие офицерские отряды. Даст Бог, успеем, предотвратим катастрофу. К сожалению, мерзавцы в Смольном учуяли опасность. Только что совершено нападение на генерала Полковникова. По счастливому стечению обстоятельств сам генерал не пострадал. Нападающие хладнокровно расстреляли его охрану, но Георгия Павловича в экипаже не было. Спешат большевики, ошибаются.
— Помилуйте, но этот ваш Полковников... — Алексей Иванович сочно выругался. — Трусливое временное ничтожество, а не главнокомандующий округом[1]!
— И все же именно в его подчинении ударные батальоны, ему верят казаки, у него есть орудия. Ах, нам бы две-три батареи и решительных командиров! Будем надеяться, Полковников решится и твердо встанет на сторону спасителей Отечества. Но сейчас не об этом, дорогой наш Понедельник. Мы имеем сведения о мерах, предпринимаемых большевиками... — представитель Центра, представляющийся кличкой 'Гид', огляделся и понизил голос. — Откровенно говоря, в подобное коварство ВРК трудно поверить...
Алексей Иванович старался не морщиться. К чему эта театральность, эта манера поминутно озираться? Центр пытается свершить невозможное — спасти гибнущую Россию, а его представители похожи на провинциальных актеришек. Конечно, это обманчивое впечатление — Гид чрезвычайно осведомлен и по-своему весьма неглуп. Но манеры... Естественно, люди с физическими изъянами склонны к экзальтации, но не да такой же степени. К чему переходить на шепот, если в комнате лишь трое — еще один представитель Центра, устроившийся за письменным столом, полностью сосредоточен на карте города, коротко чиркает карандашом, кстати, очень недурственным карандашом.
— Мы хотели просить вашу группу заняться этим делом, — продолжал Гид. — Никого более надежного Центру не найти, а ошибиться в подобном вопросе — смерти подобно. Понимаю, задание не по вашему профилю, сугубо разведывательное.
— Давайте-ка к сути дела, — потребовал Алексей Иванович, доставая портсигар...
...— Быть такого не может! Даже эти варвары на такое не пойдут, — Понедельник не глядя, давил едва начатую папиросу в пепельнице, пепел пачкал ногти. — Немыслимо! Чудовищно!
— Да, скифы — вы! Да, азиаты — вы, с раскосыми и жадными очами! — внезапно и скорбно продекламировал Гид. — Увы, нам придется поверить в самое страшное.
Несмотря на шок от чудовищной новости, к счастью, еще не подтвержденной, Алексей Иванович в изумлении уставился на собеседника[2]. Продекламированная строфа не звучала идеально — чего-то в ней не хватало. Но образ, отточенный, яркий, внезапный... Дикие скифы — именно! Да-да!
