На смерть А. Д.

Ах, быть бы ему поспокойней, не притворяться мудрым, не хмурить брови высокомерно, ах дожить бы, как жил, легко и почти безмятежно, без ума от себя самого. И пусть потом о нем вспоминают: "Патрик Долин? Да, он очарователен, то есть, он был очарователен, до конца, до самого конца. Хотя ему тяжело пришлось после смерти Джона, он его очень любил: Патрик — Джона, а не наоборот. Какого Джона? Ну Гилпина, конечно, знаете ли, они даже жили вместе и никогда не расставались", — вот так и создаются легенды о прекрасной дружбе и верности, о непереносимости утраты. Они расставались, в том-то и дело, и Патрик не поспел к нему в больницу, чтоб в последний раз побеседовать с ним о балете, о непринужденных и легких вещах, о трамвайных звонках, асфоделях, о безадресности и беспечности, о свободе небытия. Они оба не подготовились к выходу из разных кулис, и третий крик: "Господа, на сцену, на сцену!" — застал их врасплох: бедному Джону пришлось выбегать прочь, не договорив, под меркнущее сиянье люстр. Тщетно флейты пели фальцетом в яме, тщетно служители составляли корзины с цветами и читали на белых карточках: "Отдать в первом антракте. Отдать перед сожжением. Отдать после сожжения. Отдать на прощание, на прощании". Отдать хоть кому-нибудь, потому что Джон все равно ничего не захватит с собой: он привык уезжать налегке.

Патрик держит его руку, как держал бы в больнице — чтобы выше, от локтевой вены, поднималась прозрачная трубочка, и лекарство текло то ли вверх, то ли вниз, то ли вспять, не смешиваясь с кровью. Голос Дягилева, как голос суфлера, подсказывает издалека, как назвать Джона: "Одинокое сердце и тело бессчетных постелей" — очень поэтично, но неуместно, лучше Дягилеву самому представляться вот так, кокетничая и расправляя напудренную прядь. Нужно проще и суше, с небрежностью почти косноязычной — приближаясь к обыденной речи, удаляясь от литературы. Ведь Патрик не читал ни предыдущую строчку, ни следующую, не открывал этих книг никогда, зачем же он, с какой стати он — как будто знает все на свете, как будто сам и припоминает перевернутые страницы, и то, что было на этих страницах, и то, что было между ними: водоросли, ленточки, чаячьи перья, морской песок, побег винограда, монету для Харона, копытце лани, билет на юг. Джон отстраняется и вздыхает чуть слышно, отделяется от него, и маленькое расстояние между телами вдруг становится неодолимым: нет ни тепла, ни дыхания, ни знакомого запаха, а только отрицание всего, длинный прочерк. Чем тут утешиться самому и что сказать ему в утешение, разве что повторить вслед за невидимым Дягилевым, начитанным Дягилевым: "Посылаю тебе безымянный прощальный поклон с берегов неизвестно каких. Да тебе и неважно".

Пора. Ах, как хорошо посидели, совсем как в старые времена. Джон бледнеет от бессонной ночи, трет пальцами виски — еще один знакомый, живой, "прижизненный" жест, специально для сомневающихся и упрямцев, которых здесь нет. Вот последнее доказательство вечности, отказ от распада и смерти: если и это вас не убеждает, то ничто не убедит. Но Патрик чувствует, что с него довольно, он больше не вынесет, он больше не хочет. Ему вредны такие встряски, у него крепкое сердце, но всему есть предел: слишком много рубцов и надрывов, уже и инфаркта не нужно, лопнет само собой. Когда-нибудь придется и ему умереть, не тянуть же до ста лет, это лишнее, ничего интересного все равно не будет. А если и будет — то не для него, он не то что состарился, но устарел, застрял на свете, устал за лето. Друзья перебрались на ту сторону и зовут оттуда: нам скучно без тебя, а тебе — без нас, не жди до нового года, покупай скорее билет и приезжай к нам, а мы тебя встретим. Жизни, видимо, нету нигде, а набухшие жилы грубы: вскрыть бы их, выпустить кровь вместо гноя, чтобы кожа разгладилась и побелела. Это не суицид, а последний припадок тщеславия, синдром ашенбаха: чего ни сделаешь, чтобы встать вровень с юной и вневременной красотой. Холодные волны набегают на неизвестно какой берег, смывая следы, сезон кончается, наступает осень; Патрик вновь прижимает запястье Джона к губам и слышит, как бьется пульс и плавится лед.

— Все-таки не умирай, — произносит Джон над его головой. — Ты еще успеешь, не спеши, куда тебе спешить? Я теперь от тебя никуда не денусь.

— Не могу же я жить вечно потому, что ты от меня никуда не денешься. Я не стану тянуть до восьмидесяти, еще чего, ну кому захочется жить в восемьдесят лет? Лучше я умру, а в агонии буду петь что-нибудь... нет, не "Тристана", а что-нибудь современное, ну хотя бы — "Я не могу получить удовлетворение", потому что я и вправду не могу.

— Чепуха, ты не будешь петь, ты умрешь мгновенно.

— Ну, чего же лучше, а ты меня отговариваешь.

— Знаешь, я помню у доктора Свифта: такой-то скажет обо мне то-то, такой-то скажет то-то, а дураки, что на год или на пять лет моложе меня, задрожат и заплачут, ведь я был для них заслоном от смерти, и теперь этот заслон упал.

— А я не помню, я его не читал. И что же ты хочешь, чтобы я жил, защищая от страха дураков помоложе? Нет, я не против, я бы и рад, но зачем мне стараться для других, если я даже тебя не сумел защитить?

— Можно подумать, ты лишь меня любил на этом свете. Даже если и так — и это очень лестно, хоть я не верю тебе, — даже если и так, ты нужен другим, ты нужен друзьям. Невежливо умирать и оставлять их одних.

— А если мне хочется умереть?

— Ах, Патрик, мало ли кому чего хочется. Не помню, кто это сказал, но так умирать — это не по-товарищески. Все равно что уехать в Венецию, а другие пусть распутываются сами как могут.

— Но ты же уехал, — замечает Патрик, — легко тебе говорить издалека. А я ужасно устал.

— С чего ты взял, что отдохнешь после смерти? Не отдохнешь, даже не думай.

— Значит, что же это получается: живи, а то хуже будет?

— Ну да, — соглашается Джон, — именно так. Живи, а то хуже будет.

Потом он целует Патрика в лоб и встает: не провожай меня, не надо, я и сам найду дорогу. Так прощаются на вокзале, а не в крематории, не хватает лишь третьего звонка и стука колес; вагон дергается и плывет прочь, и бледное лицо за стеклом кажется растерянным и милым. Можно пойти вслед за ним, все быстрее и быстрее, до края платформы и дальше по воздуху, но как ни старайся — "все равно ты его никогда ни за что не сумеешь догнать", эта строчка попадает в глаза, будто уголек, и ослепляет до слез. Патрик отпускает Джона, потому что делать нечего и нечем его удержать, потому что Джон — это "друг, который умер", и застывшее определение нельзя изменить, сколько ни проси, потому что, в конце концов, все уходят, и Джон не лучше других. Ах, как хочется уехать в Венецию и оставить других распутываться как могут, ах, как хочется махнуть рукой и сказать беспечно: все, кого я любил, уже там, ну, почти все, и мне скучно одному. Но сильнее всего хочется спать, ведь он всю ночь проболтал, разве что не протанцевал, как в юности, и скоро вылезет солнце, придется вставать и жить, а то хуже будет. Осторожно, закрываются двери, и на лестнице звучат спокойные шаги: земной вес и стук каблуков, и скрежет замка там, внизу, и удлиненная тень на тротуаре, у фонаря, где лежат камелии, ноты, белая перчатка. Квартира снова пуста и тиха, и чересчур велика для одного Патрика; да что там квартира — и кровать велика для него, но он раздевается и растягивается посередине, скрестив руки на груди. Постепенно действительность превращается в недействительность, он играет надгробие самому себе — но нет меча, а рыцарство сомнительно, почти неприлично. Не за стеною в комнате рядом, а за всеми стенами — снаружи, под небом, не под потолком, опять протяжно поют флейты, свирели, скрипки, просто арфы и арфы эоловы, колокольчики, сирены, волчки, потому что абсолютная тишина — это смерть, и в эфире абсолютной тишины нет и быть не может. И далекие голоса Дягилева и Джона, Беа, Моники, Таллулы — произносят ритмично, смутно, чуть-чуть глумливо:

— Помни, что люди съезжают с квартиры только когда возник

повод: квартплата подпрыгнула, подпали под сокращение;

просто будущему требуется помещение

без них.

Патрик закрывает глаза и просыпается утром двадцать пятого сентября, через три недели после смерти Джона Гилпина, за шестьдесят с половиной дней до собственной смерти.