Последняя неделя лета

А, она, она, любит его?

Этот вопрос заставил ее, уже сделавшей шаг ему навстречу, снова замереть...

Она вспомнила...

И уплывающий лес, на озере, и, сладко сжимающиеся, в унисон с рукой Кости, и сердце, и грудь....

И ее, вздрагивающую от удовольствия спину, когда он писал на ней — "я люблю тебя"....

И свои, отвечающие на поцелуи, губы, на пляже....

И, как она весело неслась, после этого домой....

И кузнечика, все громче и громче, поющего, под жадными поцелуями Кости.

И тяжесть, и возбуждающий жар его ладони, там, на нейлоне....

И она отчетливо поняла. Да. Она его тоже любит. И, сейчас, ладошку, она бы, уже, не прогнала. Не смогла бы прогнать. Наоборот, ей хочется, чтобы она опять была там. Гладила ее там. А, она бы, прижалась бы к ней сама, открываясь, выгибаясь, и разрешая ей еще большее. Тома представила, что случилось бы дальше, и, внутри у нее, все сладко занемело. Теперь она покраснела вся. Жаром горели не только уши и лицо, но, и шея, и даже руки.

Пылающая, она отвернулась, порылась в полусобранном чемодане, и достала своего плюшевого мишку. Того мишку, с которым ложилась спать уже много лет. Мишку, которого, давным-давно, подарила ей Яся.

— На, возьми, — протянула его Косте. Помолчала и добавила:

— Я пришлю свою фотографию... бабе Мане... для тебя...

И, совсем тихо, добавила:

— Я приеду еще... — и, боязливо подняла на него глаза.

Костя вспыхнул как лампочка. В его глазах заплескалось неприкрытое счастье.

— Только, обязательно приезжай... — прошептал Костя, — я умею ждать....

Тома почувствовала, что счастье, не удержалось в глазах Кости, оно выплеснулось оттуда и, теперь, затапливает уже ее душу.

Она почувствовала, что, еще немного, и она не удержится. Ноги не удержат ее. Она прижмется к нему. Утонет в его объятьях. Сольется с ним губами. Растворится в нем. И, тогда то, что чуть было, не произошло, но, что так ярко привиделось ей, обязательно случится. И, ни страх, ни стыд, ее уже не спасут....

Тома испугалась, уже своих желаний. Поэтому, на зажегшийся было надеждой, взгляд Кости, она, с трудом, покачала отрицательно головой, не дала себя обнять, клюнула его в щеку, развернула, и вытолкала из комнаты...

Когда Яся вернулась от бабы Мани, собираясь хвастаться двумя длинными связками сушеных бычков, нанизыванием которых она сама занималась, то застала Тому, стоящей посреди спальни, и неподвижно глядящей в окно...

— Вот это да! — восхищенно произнесла Яся, оглядывая засыпанную лепестками комнату, — Все видела, а такого не видела! Что случилось? — тут же перешла она от восхищения к беспокойству. Подошла и стала осматривать Тому.

— Боже, да ты заплаканная вся! Что случилось? Этот ведь приходил? Он цветы натащил, да еще и оборвал их все? Убью, если он тебя обидел!

— Не надо его убивать, — очнувшись, прошептала Тома, — он хороший... и он любит меня...

— И я люблю его... — добавила, и зашмыгала носом.

— Он что с тобой сделал? — продолжала допрашивать Яся и, с ужасом, добавила, — У вас было? Он воспользовался?

— Мы прощались. И да, мы целовались, — уловив недоверчивый взгляд Яси, твердо добавила, — только целовались! — и покраснела.

К ее удивлению, Яся этого не заметила.

Понедельник , 29 августа 1977 г, утро

Колеса поезда мерно отстукивали последние километры до Ленинграда.

Одинокая чаинка плавала в давно остывшем, но так и не тронутом, стакане с чаем. Тома, как и всю дорогу, неподвижно смотрела в пролетающие мимо дома, но взгляд ее за них не зацеплялся, а смотрел, в какую-то, видимую только ей, точку.

Яся сидела рядом, придвинувшись к ней плечом, и нежно, одной рукой, гладила безвольную руку Томы, лежащую на ее коленке. Второй же обнимала ее за талию. Напротив них, на соседнем сидении, лежало уже сложенное и подготовленное к сдаче белье и свернутые матрацы.

— Томочка, ну я тебя умоляю. Ну, это же просто мальчишка. Ну, нельзя так расстраиваться из-за какого-то там мальчишки. Ну, подумаешь, целовалась. У всех это бывает в первый раз. От этого не умирают.

— Я понимаю, — Тома наконец-то оторвалась от окошка, и уставилась теперь в крышку стола, — я все понимаю....

И опять, в который раз, тихо и беззвучно заплакала.

Поезд ритмично покачивал вагоны...

— Все! Прекрати ревы! Через полчаса приезжаем, там мамы встречают, а ты вся зареванная выйдешь? Да они меня убьют! Прекрати, я сказала!

— Как же так, всего неделя как мы знакомы, сутки как мы расстались, а я уже скучаю и места себе не нахожу. Как же так? Вот так взяла и влюбилась? — не слушая Ясю, похоже сама себе, шептала Тома.

— А Антон? Вот так и все, получается, пшик и нет любви? Я такая получается ветреная?

— Знаешь, — Тома повернулась наконец-то к Ясе, — я ведь не только из-за расставания плачу. Мне, знаешь, и перед Дюшей стыдно. У меня прямо душа ноет. Я совсем не знаю как мне с ним дальше быть. Я же, наконец, поняла, что значит любить и как это больно когда расстаются. Ему же будет так больно, а я, не хочу делать ему больно. Но, и обманывать его не хочу...

— Ну как мне быть? — Тома, безнадежно и отчаянно посмотрела на Ясю.

— Да никак! — возмущено ответила Яся, — Мы в ответе за тех, кого мы приручили, но не в ответе за тех, кто приручился сам. И рассказывать ему ничего не надо. Не хочешь его видеть, ну и не надо. И выкинь из головы по поводу стыдно. Стыдно у кого видно. Ты ему не навязывалась, ничего не обещала и ничего ему не должна. А потом, знаешь, мне, почему-то кажется, что он это переживет. А вот переживет ли твое нынешнее чувство его напор, этого, я даже, не знаю. Так что, все, выкинь всех мальчишек из головы. Ты наша принцесса, подними носик повыше! Никакой мальчишка не стоит и слезинки из твоих глаз!

— Стыдно у кого видно? — переспросила, растерянно, Тома, зажмурилась и закрыла руками, начинающие гореть уши. — Да уж... так стыдно было... когда видно было... что и не передать...

Девчонки переглянулись, покраснели, и синхронно прыснули. Потому тихонько засмеялись уже тому, что вместе прыснули, потом сильнее, потом практически навзрыд.

Поезд тихо начал втягиваться на перрон. Мимо окна промелькнули, заметившие их, улыбающиеся и машущие, Томина и Ясина мамы.