Черт с ним, с курсом общей теории, мои мысли текли в другом направлении, возвращаясь к обрывкам подслушанного телефонного разговора между отцом и мачехой. Хорошая связь позволила на расстоянии различить нотки недовольства в голосе женщины. Я никогда не видела вторую жену папеньки, да и она не горела желанием встретиться с падчерицей.
— Не нашел ничего лучше, чем пристроить её в столицу? — вопросила гневно моя вторая мама.
— Дорогая, это оптимальный вариант. Когда смогу, подыщу что-нибудь другое.
— Господи, какой позор, — вздохнула преувеличенно громко мачеха. — Нет, нам не ужиться в одном городе.
Отец перевел работу динамика в тихий режим и вышел из машины, чтобы продолжить разговор без свидетелей.
Меньше всего я рассчитывала на перевод в столичный институт. Мало приятного знать, что неподалеку живет и строит карьеру человек, давший мне жизнь. У родителя была другая семья, другая жена, другие дети. Звучит так, словно он приобрел новые вещи взамен старых и ненужных, но сравнение отражало суть. Отец купил стабильность и успешность, выбросив остатки прошлого, напоминавшего об ошибках молодости.
После того, как по колледжу поползли слухи, родителю пришлось в спешном порядке устраивать перевод в другой ВУЗ. Отец сильно рисковал, пристраивая мою особу в институт в том городе, где жила его семья, а мне предстояло провести какое-то время в месте, от которого я отпинывалась и отбрыкивалась всеми правдами и неправдами. В лучшем случае протяну здесь месяца три-четыре, в худшем — не более недели. Если узнают.
Хватит киснуть, надо прийти в себя! Например, похлопать физиономию по щекам и упорядочить эмоции, но присутствующие вряд ли поймут мой способ самоприведения в чувство.
Взяв перо, я прислушалась к голосу надрывающегося преподавателя. Пора распечатать девственно чистый листочек, украсив изысканным каллиграфическим почерком.
Кстати, о красивых почерках. Я оглядела правую ладонь. Быстро же человек забывает о плохом, стоит чуть-чуть полегчать. После того, как подъемник доставил меня из институтских подземелий, покраснение на среднем пальце исчезло, припухлость сошла, и случившееся тут же вылетело из головы. Ведь если копить проблемы, мозг запросто лопнет от избытка переживаний. Поэтому вид здоровой руки меня порадовал. Тем не менее, она успела запачкаться чернилами. Однако ж, лишь я могла измазать палец, не написав ни одной строчки.
Темная полоска не оттиралась, а, наоборот, проявилась отчетливее. Послюнявив, я начала тереть еще интенсивнее. Палец кольнуло и задергало, а полоска и не думала исчезать. Что за ерунда?
В приближении загрязнение оказалось прозрачной ниточкой из тончайших как волосинки звеньев, охвативших кольцом фалангу пальца. Я попыталась подцепить ниточку ногтем. Безрезультатно.
Покарябала. Рисунок не исчез, будто врос в кожу, а царапину защипало.
В голове замелькали тревожные подозрения. Непонятная полоска появилась на том пальце, что поранился в институтских подземельях. Может, это заражение крови или другая инфекция? Я прислушалась к ощущениям. Не происходило ничего экстраординарного: организм сидел, смотрел и слушал, пытаясь впитывать знания. Странное колечко не причиняло дискомфорта и не выделялось на пальце.
Немного поразмышляв, я успокоилась. Коли до сих пор не умерла в горячке, значит, жить буду. А в медпункт пойду, когда станет худо. Если не поплохеет, и полоска не увеличится, покажу её Стопятнадцатому при удобном случае. Может, присоветует что-нибудь полезное.
Задумавшись о своих бедах, я не сразу сообразила, что в аудитории наступила тишина. Все головы — прилизанные, всклокоченные, модно стриженные, обесцвеченные — повернулись в мою сторону.
— К доске, — ухмыльнулся темноволосый парень, кивнув в сторону преподавателя.
Парень сидел на соседнем ряду, в гордом одиночестве, как и я, но весь его вид говорил о том, какой он самодостаточный и довольный успешной жизнью. Я узнала его. Этот принц выдернул Монтеморта из сонного царства.
— Папина! — завопил дискантом Лютеций. — Сколько можно кричать?
— Папена. Ударение на второй слог, — буркнула я, выбираясь из-за парты.
Темноволосый хмыкнул и сострил негромко, но чтобы услышала аудитория:
— Сейчас Лютик выяснит, чья: папина или мамина.
Аудитория услышала и дружно грохнула.
— Моя фамилия — Папена, — пояснила Лютецию, выбравшись к доске. — Ударение на второй слог.
— Неважно, учащаяся, — преподаватель окинул меня взглядом с ног до головы. — Я заметил на потоке новое лицо и рассчитываю, что вы порадуете нас достижениями в общей висорике.
— Особых достижений нет.
— Прекрасненько, — протянул препод. — А как обстоит дело с отдельными курсами?
— Ну-у... — Что тут скажешь? Что висорика и её направления, вместе взятые, навевают на меня жуткую тоску? — С переменным успехом.
— И все же? — не отставал Лютик. Как бы от него отвязаться?
Однако препод вообразил себя пауком, в чьи в сети попала жирная муха, и, судя по азартным скачкам, не собирался отпускать меня в свободный полет. — Символистика, теория снадобий, теория заклинаний, элементарная висорика?
— По-разному, — пожала я плечами.
Лютеций, рассчитывая вызвать меня на откровенность, продолжал прыгать у трибуны, размахивая руками и моргая чудовищными ресницами, Поскольку революции у доски не случилось, интерес к моей персоне мгновенно ослабел: передние ряды опустили головы в конспекты, темноволосый кашлянул и уткнулся в книгу. Знаем, видели, что между страниц заложен журнал с полуголыми девицами. На задних рядах поднялся шум, послышался сдавленный женский смех.
Лютеций вздрогнул, нервно передернул плечами.
— Призываю всех замолчать!
В нарастающем гуле, похожем на глухое жужжание пчел в улье, его голос напоминал писк комара.
— Немедленно прекратите самоуправство!
Ноль внимания, фунт презрения.
Препод шумно задышал, схватил указку и постучал по столу.
— Всем закрыть рты! — прокричал он и, сорвав голос, закашлялся. Этакий взъерошенный воробушек. На секунду мне стало его жалко. Невинное создание имело круглый ноль авторитета.
Но через мгновение я ошеломленно наблюдала, как безобидный Лютик подбросил в руке указку словно копье, и, сделав замах, как заправский олимпиец, с силой метнул ее в задние ряды.
Следующие кадры пронеслись перед глазами, будто в замедленной съемке. Указка, прорезая воздух, с огромным ускорением пролетела мимо вынырнувшего из-за книги темноволосого парня, проскользнула в сантиметре от парочки ошарашенных лиц, взметнула волосы третьего, едва не прошила голову у вовремя увернувшегося четвертого, мазнула царапиной по щеке пятого и, наконец, глубоко вонзилась в стену позади, отчего по ней пошли трещины. Ручка указки некоторое время резонировала, треща. В аудитории наступила мертвая тишина.
— Вот вам! — потряс кулаками препод. — Вот вам!
Вдруг он схватился за сердце и съехал мешком вдоль стола.
— Что же я наделал? — Лютик в ужасе посмотрел на руки и вскинул на меня стрекозиные глаза. — Я не хотел... Вернее, хотел! — заявил с ожесточением. — Да, я хотел!
А потом закрыл ладонями лицо. Его плечи затряслись.
И тут одни товарищи с нестойкой психикой завизжали, а другие товарищи начали вскакивать со своих мест и что-то кричать. А некоторые товарищи, вроде меня, так и не вышли из оцепенения. Дальнейшее запомнилось смутно.
* * *
Сидя в приемной ректората, я делала вид, что не слышу бурного разговора за тонкой дверной перегородкой. Более того, вперив глаза в потолок, изображала, будто мне абсолютно не интересно, о чем шел спор за дверью. На самом деле любопытство вытянуло уши до ослиных размеров.
— Евстигнева Ромельевна, повторяю в десятый раз: девочка не могла внушить, загипнотизировать или наложить проклятие на Лютеция Яворовича, — рокотал словно из бочки гулкий бас. Декан факультета нематериалки активно заступался за меня перед Царицей. — Поверьте, я знаю, о чем говорю.
Что ответила проректриса, пролетело мимо ушей, потому что входная дверь открылась, и с потоком воздуха и криками из коридора в приемную зашел тот самый темноволосый субъект, что с легкостью издевался над моей фамилией на лекции Лютика. Зашел и сел напротив, рядом с кабинетом ректора.
Сквознячок донес до обоняния знакомый аромат туалетной воды. И нос-то не зажмешь, потому что приятный запах. Пришлось сузить глаза в щелочки и пристально разглядывать вошедшего, надеясь, что со стороны у меня достаточно презрительный вид.
И чем дольше я смотрела парня, тем больше мне не нравилось то, что сидело передо мной. Встречаются же такие люди! Они будут выглядеть достойно даже в рубище и с физиономией, измазанной сажей. Вошедший мог похвастать породистым лицом. Волевой подбородок, четко прорисованные надменно поджатые губы, упрямо сведенные брови, снисходительный взгляд, которым он окинул меня и отвернулся к окну.
Нужно срочно найти недостатки у этого типа, иначе у меня разовьется комплекс неполноценности. Закинув ногу на ногу, я сложила руки на груди и принялась выискивать то, что не нравилось во внешности парня. Как назло, ничего неприятного в его облике не находилось. Взять хотя бы руки — гладкие, с розовыми лунками аккуратных ровных ногтей. Я искоса посмотрела на свои — с цыпками и обкусанными ногтями, в непонятных царапинах и ранках. Сжав их в кулаки, завела за спину и, демонстративно задрав подбородок, хмыкнула с презрением.
Темноволосый не смутился откровенным высокомерием. Он кивнул в сторону двери, из-за которой раздавался глухой бубнеж:
— Не вызывали?
— Уже.
— Чего ждешь?
— Велели оставаться здесь.
Елки-палки, если он не замолчит, пропущу самое интересное.
— Нет, нет и еще раз нет, — прогудел голос Стопятнадцатого. — Воздействие кого-либо из студентов также исключено. Щит неприкосновенности отражает любое влияние извне. Прежде всего, с целью сохранения авторитета перед учащимися.
Я хмыкнула. Лютику щит не очень-то помог в создании и сохранении авторитета.
— Все же рекомендую обратить внимание на новенькую, — ответил мелодичный голос Евстигневы Ромельевны. — Во время инцидента она находилась в непосредственной близости от преподавателя, так что не сбрасывайте со счетов данную версию. За неполные два дня это второй случай с участием вашей подопечной. Совпадение не наводит вас на некоторые размышления? Проведите необходимые тесты и дайте, в конце концов, заключение о произошедшем. Мне нужно что-нибудь ответить родителям учащихся! Что я скажу, а, Генрих Генрихович?
— Уверяю, в дополнительных тестах нет необходимости, — убеждал проректрису Стопятнадцатый. — У девочки относительный и абсолютный висорические потенциалы равны нулю.
За дверью воцарилась тишина. Я бы сказала, она искрила изумлением. Да, Евстигневе Ромельевне было отчего подавиться молчанием. В частности, она могла бы спросить, что забыла в институте с висорическим уклоном девочка с абсолютным отсутствием таковых способностей.
Усмешка темноволосого парня стала похожей на хищный оскал. Он разглядывал меня словно мерзкую букашку, после чего, поднявшись, прошествовал к выходу, неспешно открыл дверь приемной, и, выходя, обернувшись, бросил многообещающе:
— Адьёс!
Загадывая о неделе в институте, я глубоко просчиталась. Мне хватило двух дней.
Это могла быть 10 глава
На угольно-черном утреннем небе таяли россыпи бледнеющих звезд, легкий морозец пощипывал щеки. Я сидела на крыше главного корпуса, куда забралась через чердачное окно, и банально замерзала. Почему? Ноги подгибались от панического страха при мысли о предстоящих занятиях. В воображении проплывали картины лиц, смеющихся и показывающих пальцами, перешептывающихся и кричащих правду в лицо. А правда такова, что у меня нет способностей. Совсем.
И всё же холод выгнал меня с крыши. Слабачка. Струсила. Не хватило решимости превратиться в сосульку. Хотя нос обморозился, и онемевшие от холода пальцы немилосердно защипало в тепле.
Вчера, впервые попав на чердак, я вела себя решительнее. Но, как говорится, ночью все кошки серы, а утро разгоняет их по местам.
Вчера, после триумфального ухода парня на меня нашло затмение. Не став послушно дожидаться, когда появится Стопятнадцатый, я вылетела из ректората и помчалась, не разбирая дороги. Слезы душили, коридоры расплывались перед глазами.
Что за патологическое невезение? Катастрофа! Провал провалов! Спалилась перед каким-то недоумком, случайно зашедшим не в то время и не в то место. Вот и закончилось обучение в столичном ВУЗе, не успев начаться.
Бег остановил свежий ветер, дохнувший в лицо. Я огляделась, недоумевая. Крыша, чердачное окно, заснеженный город — крыши, дома, деревья...
Где-то внизу скорбели о грешниках ангелы, укрытые снеговыми манто, в прояснившемся небе зажглись первые тусклые звезды. Отгорнил очередной звонок. Воздушная волна, дойдя до последнего этажа, ослабла, не сумев пробиться через крепкий чердачный люк. Давно стихли далекие крики студентов, кидавшихся первыми настоящими снежками, замолкли визги девчонок. Давно и я проплакалась, с пустой головой оглядывая окрестности, будучи не в силах оторваться от огней города.
Конечно, парень не виноват. На его месте мог оказаться кто угодно, но теперь о моей тайне знал принц с обложки, и от него зависело, как быстро новость облетит институт.
Оправдав невольного свидетеля, я тут же свалила вину на Стопятнадцатого, ругая того последними словами. Декан повинен в том, что громким, как Иерихонская труба, басом сообщил сногсшибательную новость не хуже горнистов. Защищая меня перед проректрисой, Генрих Генрихович не удосужился надеть покров тишины и не попытался говорить тише. Хотя шепчущий декан — наверное, то еще зрелище.
Хихикнув, я высморкалась.
Без сомнений, Стопятнадцатый беспокоился не о моей легенде, а о проблемах, свалившихся на институт, и о том, как он будет объясняться с моим папочкой, если вздумают копать, проводить параллели между двумя случаями и в результате, добравшись до правды, выставят меня с позором. Если так, то лучше сразу вниз головой. Как раз удобная позиция.
Я высунулась в чердачное окно, и лицо окатило волной легкого морозца. Зато мозги остудились, по крайней мере, мысли понемногу упорядочились, и паника поутихла. Хладнокровие не помешает завтра, когда буду смотреть в глаза, улыбаясь нагло и самоуверенно.
Отплакав своё и успокоившись, я успела разглядеть обстановку чердака, прежде чем стемнело. Несмотря на шаткие оконные створки, птицы не залетали внутрь, на что указывало отсутствие птичьего помета. Небольшое мансардное пространство теснилось вещами, покрытыми толстым слоем пыли. Куча треснувших глобусов, нагромождение шатких сломанных парт... Штабель безногих стульев отвоевал дальний угол, отдельное место заняли выцветшие картонные декорации с элементами средневекового замка.
В нескольких коробках обнаружились детали сценических костюмов: маски, колпаки, длинные носы, парики. Наверное, когда-то чердак приспособили под театральный склад. В другом углу отыскался довольно-таки крепкий тумбовый стол с тремя уцелевшими выдвижными ящиками. Погремев ими, я наткнулась на дне одного из них, под кипами бумаг и исписанных тетрадных листов, на флакончик из-под духов, крошечный и пустой. И все же он сохранил запах — нежный, цветочный, пропитанный нотками легкой горечи и детскими воспоминаниями.
