Лилия в янтаре

— Да, конечно, но ты уверен, что...

— Уверен. Вот увидишь — все будет хорошо.

Ну, если не в этот раз, то когда-нибудь.

То, что сравнительно безопасный для нас путь пролегает по данному маршруту я выяснил эмпирическим путем: пробовал пробраться другими улицами и везде был перехвачен, а именно тут и именно в этот момент людная площадь и оживленная улица свободны и от городских стражников и от наемников. Правда, улица упирается в реку и там уж другого пути, кроме как на ту сторону, не было. Но это уже частности. Осталось только не привлекать внимания обывателей — и все. Ну, на этот раз Гвидо молодцом, почти сам идет, никто особо на нас не косится. Да и то: на площади маленький рыночек, люди за покупками пришли, основной массе не до глазения по сторонам. Матроны, завершив, или еще не приступив к покупкам, чинно беседуют друт с другом, а итальяночкам помоложе мог быть интересен только Гвидо, но интерес исключительно червовый, никак не трефовый. Я свалил свою полуходячую ношу на низкий парапет, прислонив к стене, и пошел к прилавкам. На 2 денария с флорина, предварительно разменянного еще у Симоне (на рынке с целого флорина не каждый продавец сдачу найдет), я закупил нужные мне продукты, а именно: примерно стакан муки, по полстакана меда и соли. Вино налил в деревянную фляжку. Все. Хватаю Гвидо и дальше. Вот и улица деи Фосси. До Арно добрались без сюрпризов и Вито, естественно, был на своем месте, на лодке и с удочкой. Удочка — это у него так, время провести в ожидании пока не придет пора сети проверить. Вот и стоит лодка прямо у берега.

Вито только с виду флегматичный увалень, а так без спросу в лодку к нему я больше не полезу. Его удар с правой мне тогда сразу четверть жизни снял. Здоровый пацанчик такой. Представляю, каким он еще вырастет. Видать, кровь северных варваров, сокрушивших Римскую империю, пока еще не совсем растворилась в бывших италийских племенах.

Не обращая внимания на продолжающиеся бесконечным потоком вопросы Гвидо, я стащил его с набережной на берег и окликнул Вито по имени. Тот медленно повернул голову и оглядел меня с полным безразличием на лице.

— Ты кто такой? — и голос уже со взрослым баском.

— Меня тетушка Мария за тобой послала. Быстрее возвращайся.

— Чего так?

— Беда.

— Какая еще беда?

Нет он не тупой. Наверное. Просто характер такой. Да и жизнь у него размеренная, без стрессов: наловил рыбы — продал в монастырь, излишки — на кухню; не нужна рыба — поправит ограды в монастыре, там вскопает, тут прибьет, грядки польет. По воскресеньям в церковь. По праздникам — ярмарки и развлечения на городских площадях. Ни врагов, ни войны никакой нет, давным-давно не было, и не будет. А если и была когда война и еще когда случится, так то вон, подесты, капитана войны, да богачей проблема, а не монастырского работника. Действительно, какая беда?

— С Паолой беда будет, если не поторопишься. Сматывай удочки. Сеть потом подымешь. Вечером вернешься.

Это его пробирает. Паола его старшая сестра, но всего на год — они все погодки — и он сам за старшего, вместо отца, а потому реагирует даже на непонятную угрозу.

— А чего случилось-то? — хмурится он, но уже вытягивая лесу из воды.

— Тетушка Мария тебе все расскажет. Да, и мы с тобой поплывем.

— Это зачем еще?

— Вот, — показываю ему сверток с продуктами. — Все, что надо я купил. Сам передам.

— А что это там у тебя?

— Это для тетушки Марии. Ты давай быстрее, а то опоздаем!

Опаздывать, даже незнамо куда и почему, Вито не хочет: тревога за сестру придает энергии и уже через минуту он усиленно машет веслами. Плыть нам недалеко, всего лишь почти напротив через речку, в Ольтрарно. Там мы почти бегом, насколько позволяет раненый Гвидо, которого уже тащит Вито, минут пять петляем по узеньким, кривым улочкам, и вот дом донны Марии. Такой же желто-коричневый, двухэтажный, с красной черепичной крышей. Все это время Гвидо, слава Богу, молчит, а Вито пытается выведать у меня, кто я такой и что, собственно, случилось. Со мной-то понятно, я сын одного хорошего знакомого, а вот что случилось — это к тетушке. Вито вламывается в дом со все возрастающей тревогой на лице. В большой комнате на первом этаже, объединяющей и кухню, и столовую, и гостиную, он застает все свое женское семейство в полном составе, спокойно занимающееся своими делами. Мария, стройная брюнетка лет 35-40, и две девочки, Паола и Лоренца, прекратив разговор, удивленно уставились на тяжело дышащего Вито, с полубессознательным Гвидо на плечах, и на меня.

— Тетушка, что случилось? — взгляд Вито мечется от Марии к Паоле, но не находит объяснения, что же тут за беда такая.

— Ничего, — голос Марии был спокоен, но на лице я заметил тень тревоги... или я просто уже знал, что замечать? — А с чего ты решил, что что-то случилось?

— Но вы же послали за мной... — Вито повернулся ко мне, словно за подтвеждением. Гвидо уже было так плохо, что он даже поздороваться не мог, совсем повиснув на нашем провожатом. Мне этикет был пофигу, я молча смотрел на донну Марию, стараясь сделать взгляд по-многозначительней и по-таинственней.

— Вот этого юношу? — сразу же схватывает на лету Мария. — Нет, я никого не посылала за тобой.

— Но он сказал...

— А кто это? Погоди, может юноша сам представится и объяснит, что тут происходит.

— Он сказал, что с Паолой беда... будет, если не поспешить... и вот какой-то сверток... он же сын Грицко...

Мария с Паолой быстро переглянулись и тетушка с прищуром уставилась на меня.

— Я не знаю такого имени. С Паолой, значит, беда? — она подошла вплотную ко мне. — И что же за беда, сын Грицко? И кто такой Грицко?

Я пожал плечами. Действительно, почему Грицко? Я ведь мог и Вано, и Резо, и Петро сказать. Назваться сыном Джордано Бруно мне даже сам не знаю что, но не позволило.

— Представления не имею. Но про беду — это правда. Донна Мария, Гвидо ранен, нельзя ли попросить Паолу помочь ему, а я пока вам все объясню?

— Паолу? — опять быстрый перегляд.

— Ну да. Ведь она уже пробовала лечить?

Лицо Марии каменеет.

— Кто ты такой? — у, таким тоном можно темной ночью до инфаркта напугать.

— Меня зовут Ружеро, и я принес вот это для Королевы Светляков. — я протянул ей сверток с продуктами и фляжку с водой. — На ужин. Ведь сегодня 15-е августа, ночь полной луны.

Мария развернула сверток. Ей было достаточно беглого взгляда.

— Вито, — сказала она не отворачиваясь от меня. — Отведи раненого в комнату к Паоле.

— Тебе надо сеть забрать. — сказал я ему когда парень спустился обратно. Вито был в полной растерянности, это читалось на его лице. Тут явно что-то происходило, а он ничего не понимал, и он собирался начать это выяснять. Но ни мне, ни Марии это было не нужно.

— Иди. — подтвердила Мария и с нажимом повторила, — Иди, Вито. Иди. Забери сеть. Возвращайся после заката. Лоренца, пойди с Вито, поможешь ему. Паола, — повернулась она к старшей девочке, когда брат с сестрой вышли за дверь. — Займись раненым.

Паола молча кивнула, бросив на меня подозрительный взгляд, и поспешила вверх по деревянной лестнице. Мария подождала, пока она не уйдет, и бросила мне:

— Пойдем на кухню. Мне нужно закончить готовить ужин, ну а ты пока расскажешь мне, кто ты такой и что все это значит.

Я без споров последовал за ней, внутренне усмехаясь. Ужин... да, ножом она ловко владеет. И не только рыбьим трупикам может не поздоровиться. Когда я в позапрошлый раз не угодил ей с ответом, она меня чуть не прирезала насмерть. Но теперь я к ее вопросам был готов. Не обращая внимания на то, что взятый ею тесак явно был неудобен для нарезки овощей, я спокойно сел на скамью рядом.

— Рассказывать, кто я такой слишком долго, донна...

— Так я и не тороплюсь и тебя не гоню. Пока ужин сготовлю, пока поужинаешь с нами... Кстати, что ты там про ужин-то какой-то плел? И зачем ты мне вот это принес?

Я покачал головой.

— Чтобы замесить тесто и испечь его полумесяцами для трегвенды, разумеется. Как и заповедано:

мужчины и женщины в свете костров

очистят тела наготой благородной,

покуда последний из давних врагов

не ляжет покрытый землёю холодной.

во мраке игру Беневенто начните

и трапезу ночи вы так освятите...

(перевёл вот с этого оригинала:

Pero uomini e donne

Sarete tutti nudi, per fino.

Che non sara morto l'ultimo

Degli oppressori e morto,

Farete il giuoco della moccola

Di Benevento, e farete poi

Una cena cosi)

— А времени не так уж много, донна Мария. По крайней мере, чтобы рассказать все, да так, чтобы вы поверили. Давайте, чтобы не ввергать вас в соблазн пырнуть меня этим ножом, сразу скажу вам, что я не только не шпион инквизиции, но и вообще не католик.

— Да будь ты хоть иудей, мне-то что инквизиции бояться?

— Пока ничего. Я же сказал, что беда еще только случится. А пока они ничего не знают о двух стрегериях, тетушке и молодой племяннице... но-но! Не спешите меня убивать, донна. Узнают они не от меня, а, как всегда, от ваших добропорядочных соседей. Осторожней надо быть, донна.

Я пытаюсь успокоить себя, свою совесть. Пытаюсь убедить в том, что я не вру, в первую очередь себя. Да, скорее всего ведьм бы все равно схватили. Да, скорее всего их заложили бы именно соседи. Хотя ничем, кроме целительства, они не занимались... ну, тетка, конечно, участвовала в чествованиях Дианы с непременными оргиями после освященного ужина, а Паола пока еще была мала для этого. Их наверняка скоро повязали бы и без меня. Но... но. Вот именно, что но. Это в погоне за мной сюда придут псы господни. Это из-за меня допросят соседей и те, мешая правду с полным бредом, будут топить соседку, у которой не раз просили помощи то со сглазом, то с несварением. И девочку, которая по неосторожности залечила соседскому котенку загноившиеся глазки, не забудут. Это именно из-за меня эту женщину, девочек и мальчишку схватят и будут пытать... Но мне-то что делать? Мне-то где еще искать помощи, чтобы вырваться из этого долбанного дня сурка? Меня когда перестанут убивать? Мне некуда больше бежать. Меня обложили так, что я нашел только одну узенькую лазейку. И я надеюсь, что на этот раз псы останутся с носом.

Стрегерия со вздохом отложила тесак в сторону.

— Ты ничего не сказал о себе, кроме имени.

— Моя история... она либо очень долгая, либо очень короткая. Они разные, и каждая из них будет правдива. Я и сам не знаю, которая именно более заслуживает внимания, и какую можно назвать настоящей. Рассказывать обе слишком долго и лишь запутает и вас и меня, а времени, как я уже сказал, у нас нет. Нам нужно уйти еще до утра. Утром, а может и раньше, здесь будут инквизиторы...

Как вместить свою жизнь и свою смерть в один короткий рассказ? Свою радость и боль, своё счастье и свой страх, любовь и безразличие? Я жил, и я умер. Сам миг смерти ничем не отличался от банальной потери сознания, или, если кому повезло никогда его не терять (а тем паче в него никогда не приходить), то от провала в наркоз. Тоже мимо? Везёт же некоторым. У меня-то в мои неполные 60 всего этого было в избытке. Правда, по молодости сознание терял только когда в челюсть хорошо прилетало. Но молодость, молодость моя... оставила меня в двухкомнатной квартире наедине с зубастой и колючей инопланетной формой жизни, которая когда-то выбрала меня объектом некоего своего инопланетного эксперимента и — с непонятными мне до сих пор целями — вступила со мной в общественно-одобренные сексуально-экономические отношения. Так, по крайней мере, мне иногда кажется. Теперь. Раньше всё было по-другому. Раньше этот инопланетный разум был Маришкой — самой красивой, умной, доброй, и нежной девочкой в мире. Но её молодость сбежала вместе с моей. Они, наши молодости, наверняка взявшись за руки (точь-в-точь как когда-то мы с Маришкой, когда с разбегу сигали с обрыва в заполненный водой карьер, гордо именуемый озером), весело хохoча и радуясь друг дружке и своей свободе, ушли от постаревших нас, скучных, погрязших в ссорах, болезнях, поисках скидок и ожидании распродаж ради копеечной экономии. Мы ведь броосили их одних. Мы отказались от них. Мы предали их, каждый свою молодость и свою любовь. Предали так подло и больно, как могут только предавать самые верные и близкие. До разрыва души. До нехватки воздуха в спазмированных лёгких. До развала мира на бессмысленные пиксели. Как могут предать и бросить любимые папа и мама. И они ушли. И её, и моя молодости долго терпели, надо отдать им должное. Долго пытались растормошить нас, вызвать былые эмоции, разбудить так недавно, казалось, испытываемые чувства. Ведь мы же с Маришкой ещё, казалось, совсем не так давно были те ещё оторвы. Вот и надеялись они... Но мы всё глубже впадали в угрюмую спячку и настойчиво отпихивались он них всем, чем могли. Стот ли удивляться, что нашим молодостям, которые, я уверен, по прежнему до смерти любят друг друга, надоели эти два безнадёжных туловища. Я, хоть и обижаюсь на них за это, и ругаю их всякими словами, но понимаю, что они правы. Развлекаются теперь где-то. Вобнимку прыгают с парашютом, целуются, вися в километре над землёй... всю дорогу от остановки играют льдинкой в футбол для двоих, не отпуская рук... и у них там, где бы они сейчас ни были, всегда, всегда, всегда ясное, солнечное, искристое утро... А мы остались куковать в двушке вчетвером если считать ненависть зубастой инопланетянки ко мне, и мой рак. Ну, о нашем склочно-скандальном каждодневном со-бытии рассказывать неинтересно, да и вспомнить-то кроме постоянных ссор нечего. О чём были ссоры, с чего они начинались — я давно уже перестал обращать внимание и стараться понять. Так бы и продолжалось наше унылое существование сплошь из серых вечеров и никчёмных ночей, скрашиваемое только работой в лаборатории, если бы не рак. С него всё началось. Точнее, он всё закончил. С раком поджелудочной редко живут больше полугода. Я прожил почти год. Ну, как прожил... Последние 5 месяцев — непрекращающиеся, адские боли. Страх был постоянным, но хуже всего было ночами, когда обострялось понимание абсолютной беспомощности, безнадёжности и одиночества. Днём иногда звонили друзья. Ночью я понимал, что уже вычеркнут и не нужен никому. Ночью была тишина. Ни разговоров, ни пожатия рук. Ни телефонных звонков. Никого рядом. Жена за стенкой, но это не то. Да, друзья подымут трубку и сочувственно выслушают, если позвонить. Но зачем? Зачем звонить? Я прекрасно понимаю, что за этими ободряющими, или сопереживающими (в зависимости от собеседника) междометиями, будет прятать свой мокрый носик стыдненькое такое, конфузливое желание поскорее этот неприятный разговор закончить и вернуться к своим делам. Ко сну, к книжке, компьютеру, телевизору, к мягким женским грудям, наконец. К чему угодно, только бы отодвинуть от своей нежной души неприятное напоминание о смерти. Близкой смерти. Чужой близкой смерти.

И боль. Боль. Боль...

Но даже боль не заставила меня пожелать умереть или принять смерть. Сначала я принимал морфий, который немного помогал, но последние 2 недели я провёл с болью один на один. Почему? Потому, что стало ясно — конец близок. Вот-вот я откинусь. Помирать же мне полагалось в твердом уме и трезвой памяти (или наоборот). Это не так просто, скажу я вам, сохранить ясный рассудок, умирая от рака. Тем более — от рака поджелудочной. Для этого были приложены немалые усилия, что немало способствовало моим предсмертным мукам. Но, как было верно замечено, жить захочешь — еще не так раскорячишься. Только так, если верить Лиле, у меня появлялся махонький такой шансик поздоровкаться со смертью, но договориться о ещё одном свидании как-нибудь в другой раз. Потому, как, померев, я вовсе не горел желанием отправляться туда, куда попадают все псы, тем более, что ни в это место, ни в его знойную противоположность я не верил.