Пепел наших костров

Ну да не проблема. Табор совсем рядом, а в нем — дамы на любой вкус: и профессионалки, и любительницы. Полный промискуитет. Доступных женщин настолько много, что идейных нудисток вроде Ирочки Яковлевой не особенно донимают неприличными предложениями, от которых они в силу идеи возмущенно отказываются, утверждая, что нудизм не имеет ничего общего с сексом.

Капитан Шорохов, между тем, здраво рассудил, что это идиотизм — оставаться честным в ореоле слухов, которые ходят о нем по лагерю и выплескиваются за его пределы. И решил, что будет неплохо хоть немного этим слухам соответствовать.

С этой мыслью начальник режима явился к директору Балуеву и открытым текстом потребовал у него взятку семенной картошкой.

— Мелкие хищения — это еще туда-сюда, я могу их не замечать, если они не слишком бросаются в глаза. Но изнасилование — это вы меня извините... О нем говорит весь лагерь, и если я не доложу о нем в Москву, то кто-нибудь другой доложит непременно.

Речь шла о происшествии с носительницей выдающегося бюста, из-за которого Балуев теперь нигде не появлялся без двух телохранителей — бандитских головорезов с бритыми затылками. Он всерьез опасался, что Саня Караваев его убьет, и даже подумывал, не убить ли его первым — чужими руками, конечно. Но вовремя понял, что тогда не избежать расследования, приедет бригада из Москвы, и продавать урожай налево станет в сто раз труднее.

Конечно, на самом деле никакого изнасилования не было, и все прекрасно об этом знали, расходясь во мнениях лишь по одному вопросу: то ли у Балуева просто ничего не вышло по вине слабого организма, то ли хорошая девушка Даша отдалась ему по доброй воле, а сопротивлялась просто для понта — чтобы любимый дальнобойщик чего плохого не подумал.

А любимый дальнобойщик думал несколько дней, после чего пришел к Балуеву и, раздвинув напрягшихся телохранителей, сказал ему:

— Ты теперь мой должник. И на крышу свою особо не надейся. Думаешь, они тебя охраняют? Зря ты так думаешь. Они охраняют директора сельхозлагеря. А кто это будет — им наплевать.

Две гориллы, которых было трудно отличить друг от друга — разве что по костюмам (у одного "Адидас", а у другого — "Пума") — ухмыльнулись так, что Балуев понял: дальнобойщик совершенно прав.

— И руки они ради тебя марать не станут. Я слыхал — ты заказать меня хотел. Так вот, лучше забудь.

— Уже забыл. Что дальше? — вставил слово Балуев.

— А то, что мне надоело копаться в земле. И на базу гонять за бесплатно тоже надоело. Почему Димыч возит левый груз и получает долю, а я нет?

— Потому что ему я доверяю, а тебе нет. Ты на меня в обиде. Возьмешь да и заложишь меня вместе с левым грузом.

— Я тебя скорее заложу, если останусь без доли. А если я что-то буду иметь с твоих дел, то мне тебя закладывать неинтересно, — И, оглянувшись на Дарью, которая ждала на улице, добавил: — Считай, что это отступное за мою бабу.

— А бабу ты мне отдашь?

— Ага, разбежался. Отступное — за обиду. Не знаю, что у вас там было, но обиделась она здорово. И я тоже.

На том и порешили. Балуев, конечно, артачился, но Саня посидел с братками за бутылкой у костра, объяснил им ситуацию, и те сказали — мол, все правильно. По понятиям. И платить отступное Балуев должен из своей доли, а не из транспортных расходов.

Так что инцидент был исчерпан, но капитан Шорохов все равно потребовал с Балуева взятку за сокрытие этой истории. А то ведь закрытое дело никогда не поздно снова открыть.

Взятки хватило как раз на две дачи. Для Шорохова огород копали его подчиненные в свободное от работы время, а девушки героически трудились сами. Им помогал только влюбленный дзержинец Леша Григораш, хотя Жанна честно предупредила его о своих требованиях к мужчинам, а Юлька наедине поделилась с ним своей мыслью о лесбийских наклонностях подруги.

— А как она относится к любви втроем? — немедленно спросил Григораш.

— Плохо относится, — разочаровала его Юлька. — И не вздумай заговорить с ней на эту тему. Этим ты только убедишь ее, что все мужчины по натуре своей — грязные животные, и ты ничем не лучше остальных.

Леша послушался доброго совета и продолжал дарить Жанне цветы, копать грядки и строить дом. Последнее он бы в одиночку не потянул, но к этому делу присоединился сам капитан Шорохов. Он вообще-то предлагал Юльке или даже обеим девчонкам жить в том доме, который солдаты строили на его поляне, но тут из города явились Женька и Вера, и Юлька поставила ультиматум:

— Я, конечно, буду жить в твоем доме, но ты за это должен поставить дом для моих подруг.

И, будучи не в силах отказать любимой женщине, начальник режима окончательно впал в злоупотребления. Он стал использовать солдат, подчиненных ему по службе, на строительстве жилья для посторонних лиц, незаконно осваивающих земельный участок, приобретенный путем самозахвата.

Солдаты, правда, не особенно роптали. У них была компенсация. Жанна и Женька нередко появлялись на публике топлесс, и хотя это зрелище из-за близости табора стало в 13-м сельхозлагере привычным, красота обеих девушек никого не оставляла равнодушными.

Больше того, Женька охотно оказывала знаки внимания отдельным бойцам трудового фронта — хотя одновременно устраивала с Жанной такие лесбийские шоу, что все просто диву давались. Но иногда девчонки переигрывали, и бойцы никак не могли понять — прикол это, или между ними на самом деле любовь. И если любовь, то как к этому относиться.

А Жанна тем временем в очередной раз сменила привычки и наряды и напоминала теперь то ли какую-то тропическую крестьянку, то ли цыганку из фильма "Табор уходит в небо". Она пристрастилась ходить в длинной цветастой юбке, которую отобрала у Веры Красных, босая и топлесс. Но этого мало — она начала курить трубку.

Вообще-то Жанна покуривала и раньше, но когда не стало сигарет, с легкостью бросила. И недели две не курила совсем.

Но тут на грядках тринадцатого сельхозотряда вырос табак. Его было немного и накуриться как следует могли только офицеры — но ведь капитан Шорохов был в лагере самый главный офицер. Он раздобыл где-то трубку а ля Шерлок Холмс и дымил ею, как паровоз. А заодно угощал курящую Юльку и почти некурящую Жанну.

А потом девушки посадили табак у себя на огороде. Листочки появились быстро, а за трубкой Жанна самолично смоталась на велосипеде в город. Она знала в Москве магазинчик "Табак", где всегда были трубки на любой вкус.

Трубки там и правда были, но к ним не было табака и покупателей не было тоже. Однако магазинчик работал. Скорей всего, он входил в сеть подпольной торговли — таким способом держались на плаву многие торговые точки. Государство никакими силами не могло проконтролировать всю ораву мелких торговцев, а теневикам было удобнее сбывать свой товар через них — не надо строить новую торговую сеть.

Ходили упорные слухи о том, что правительство намерено прикрыть все частные лавочки — как минимум до тех пор, пока не минует угроза голода. Но во властных структурах уже очень многие кормились за счет черного рынка. Чиновники имели свою долю в этом бизнесе и в массовом порядке получали взятки и подношения как от крупных теневых авторитетов, так и от рядовых подпольных торговцев.

Продавец табачного магазинчика охотно отдал Жанне Аржановой две трубки в обмен на пакет свежих табачных листьев, и Жанна спокойно укатила назад на дачу, даже не подозревая о том напряжение, которое копилось в эти дни в городе.

Дело в том, что на самом верху, в правительстве и в руководстве силовых структур, были куплены далеко не все. У воротил черного рынка был еще не тот уровень, чтобы покупать министров и многозвездных генералов. Их даже теперь неплохо кормили. И решение сломать хребет черному рынку там, на вершине, все-таки дозрело до готовности. Но тут же произошла утечка информации через городские органы власти. Мэр города молчал, но все и так знали, что он находится в оппозиции к Кремлю, а его замы во всеуслышание заявляли, что городские власти не намерены выполнять дурацкие распоряжения самозванного главы государства. А если Кремль попытается применить силу, то в Москве прольется кровь.

Напряжение достигло высшей точки. Премьер разразился громовым указом об уголовном наказании за участие в незаконных массовых мероприятиях и за публикацию в прессе провокационных материалов. Но он опоздал. Материал, сыгравший роль детонатора, появился в "Общей ежедневной газете" в тот же самый день, когда "Российская газета" печатала первый указ из задуманной серии актов, призванных ужесточить режим чрезвычайного положения.

25

Тимур Гарин не делал большого различия между городскими и федеральными властями, а также между честными и купленными чиновниками. В своей статье он обвинил всю власть скопом в преднамеренном создании голода в Москве, в сговоре с мафией и в экономической бездарности. Фигурировали тут и взятки в золоте, от которых Тимур вел линию к кровавым разбойным нападениям на злачные места и частные квартиры.

Гарин утверждал, что любые запреты играют на руку только криминалу и больше никому. И если число запретов увеличится, то во столько же раз усилится криминал. Силовики, которым будет поручено следить за соблюдением запретов, обогатятся на новых взятках, а населению будет только хуже. Оно уже и так голодает, но людей пока не едят и кошек с голубями еще не перевели на жаркое, хотя уже начали. Однако если верховная власть и дальше будет творить глупости, то без людоедства не обойдется.

Но что бы потом ни говорили злопыхатели, Тимур в этой статье не призывал москвичей выходить на улицы, устраивать массовые беспорядки и штурмовать Кремль. Он лишь советовал властям одуматься, пока еще не поздно.

А оказалось, что уже поздно. Если бензин налит, то достаточно одной спички, чтобы начался пожар.

Уже на следующий день стены и столбы запестрели листовками. Особенно запомнилась всем одна: "Правительство хочет, чтобы мы ели друг друга. Не лучше ли нам съесть это правительство?"

Все листовки были анонимны, и видные политики поголовно отрицали потом, что они имели к этому какое-то отношение. Но судя по тому, что листовки яростно поносили правительство и ни словом не затрагивали мэрию, последняя была как-то связана со всей этой историей. Наверное, предполагалось с помощью бури народного возмущения заставить Кремль пойти на попятную и отменить план по ужесточению режима, из-за которого все взятки и нелегальные отчисления, шедшие в карманы городских чиновников, могли перекочевать к федералам.

Только очень наивные люди могли предполагать, что взяток не станет вообще. Даже если премьер действительно хотел просто навести порядок, чтобы затем вернуть ситуацию в нормальное русло, в это все равно никто не верил. И циники полагали, что весь план Кремля в том и состоит, чтобы отобрать у мэрии деньги, идущие с черного рынка. Отобрать, разумеется, не для того, чтобы вернуть их людям, а для того, чтобы разделить их между чиновниками правительства и силовых структур.

Но рядовые граждане, разумеется, не вникали в подобные тонкости. Они от души ненавидели всю власть сразу и не делали никакого различия между чиновниками разного уровня.

Листовки призывали народ выйти на демонстрацию протеста, и народ вышел — да так, что земля содрогнулась.

Разные наблюдатели насчитали от пятидесяти до пятисот тысяч демонстрантов. Первую цифру давали государственные СМИ, вторую — активные участники акции. Ни тем, ни другим верить не стоило, а у тех, кто смотрел на это дело со стороны, получилось больше ста тысяч человек. Может, и все двести, но это вряд ли.

Ломанулись они все на Краснопресненскую набережную: такая уж традиция сложилась в Москве в 90-е годы — чуть что штурмовать Белый Дом. Но при случае могли и мэрию разнести. И — наверное, почуяв это — организаторы попытались завернуть демонстрантов в сторону Кремля.

Если до этого гигантская колонна двигалась мирно, скандируя лозунг: "Отдайте нашу еду!" — то теперь порядок оказался нарушен. А поскольку еду никто не отдал, люди начали нервничать.

Строй сбился, и колонна превратилась в бесформенную массу. Кто-то все еще шел к Белому Дому, другие повернули к Кремлю, а третьи, очумев от неразберихи, решили, пока суд да дело, взять еду своею собственной рукой и кинулись громить магазины.

Этот почин охотно поддержали трудящиеся массы — а власти все никак не могли дождаться дзержинцев, отозванных с полей. Московский ОМОН в это время как вкопанный стоял у мэрии и туда же стягивали всю столичную милицию, в то время как воинские части сгоняли к Белому Дому и Кремлю, где уже находился в полной боевой готовности Президентский полк.

До подхода дзержинцев вышедшие из берегов демонстранты могли безнаказанно творить разбой и насилие в центре города, чем они и занимались с каким-то садистским упоением.

А когда разрозненные роты и батальоны дивизии особого назначения, наконец, подошли, оказалось, что дубинки, приклады, слезоточивый газ и водометы уже не помогают, и надо открывать стрельбу на поражение.

Но у дзержинцев тоже не было особого резона стрелять по живым людям. Когда неясно, что там будет с дембелем, а главное — некуда возвращаться домой, выполнять подобные приказы никому не хочется. Тем более, что можно стрелять в воздух — кто там разберет.

И если бы демонстранты не озверели до полной потери здравого смысла, то все могло бы кончиться без жертв.

Но кто-то заорал: "Бей гадов!" — этот крик подхватили, и ревущая толпа понеслась прямо на автоматчиков. И тем пришлось отстреливаться просто ради спасения собственной жизни. Иначе их элементарно разорвали бы в клочья.

Когда упали первые убитые и закричали первые раненые, в толпе началась давка. Одни еще пытались бежать вперед, а другие рвались назад, чтобы не попасть под пули. Отвернуть в сторону было труднее — центр города, сплошные ряды домов. И в этой мышеловке было убито и покалечено больше народу, чем погибло от пуль.

В первые минуты кровь на сером асфальте казалась особенно яркой, и многих это зрелище пробило до самых печенок. Особенно солдат срочной службы, из которых многие впали в истерику и после первой крови ужаснулись делу рук своих. Некоторые бросились бежать, иногда даже бросая автоматы. На перекрестке какой-то совсем юный солдатик стоял на коленях у тела мертвой девушки и тряс ее за плечи, заливаясь слезами. Но тут на него навалились живые, бегущие кто вперед, кто назад, и стали бить его ногами, а его автомат кто-то подобрал и пристрелил солдатика короткой очередью.

Другим бойцам, наоборот, понравилось убивать — и они со смаком садили длинными очередями по бегущей толпе.

Там, где бойцы дали слабину, толпа прорвала кордоны, и какая-то часть самых безумных демонстрантов с оловянными глазами дошла чуть не до самого Кремля — но там их ждали кремлевский полк и "Альфа". У этих нервы были покрепче, и они расстреливали штурмующих хладнокровно и профес-сионально.

Трупов никто не считал. Государственное телевидение говорило о десятках, а "Общее радио" — о тысячах, но это был последний день вещания "Общего радио". Убедившись, что рассеять стотысячную толпу с наличными силами все-таки можно, власти решили больше с прессой не церемониться. Правда, официально "Общее радио" никто не закрывал. Просто из-за нехватки электроэнергии отключили передатчик. А потом типографии по той же причине отказались печатать тиражи независимых изданий.