Ворон и Ветвь. Кн.1

  — А мне ведь тоже с тобой есть о чем поговорить, брат мой. Я уж хотел за тобой посылать, да ты сам пришел...

  — Ну, говори, — кивнул Игнаций. — Здесь или к тебе пойдем?

  — Пойдем, да не ко мне... Со мной пойдем.

  Тяжело дыша, схоларий пошел к двери и Игнаций, последовавший за ним, подумал, что брату Корнелию и вправду не стоит уходить из схоластии в переписчики и библиотекари. Стоило мальчишкам выскочить из комнаты, и Корнелий размяк, осел, как тающий на солнце снежный ком. Похоже, его до сих пор держит лишь ежедневная необходимость идти к 'ягнятам'. Жаль. Свет истинный, как жаль старого друга! Но на все воля твоя...

  — Пришел в обитель вчера человек, — рассказывал по дороге Корнелий, грузно плывя монастырскими коридорами. — Попросился на ночлег, как странник, а ночью у него начался жар... Брат-лекарь велел перенести его в отдельные покои, но пришелец клялся светом, что не болен, просто устал в дороге. Потом впал в забытье, потом начал бредить. И в бреду просил позвать к нему отца Теодоруса... Непременно самого отца Теодоруса. Это когда его понимали... Потому что потом он перешел на бренский говор, а его лекарь не знает. Понял только имена: Теодорус, Нита, Грель, Россен... К утру страннику стало совсем плохо. Жар спал, но началась холодная лихорадка. И лекарь решил позвать меня.

  — Тебя-то зачем? — нахмурился Игнаций, все еще не понимая. — Ты знаешь бренский, но о чем думал лекарь? Рисковать заразой в монастыре, полном детей...

  — А лекарь тоже клянется, что странник не болен. Телом то есть. Устал, измучен, — это правда. И что-то жжет его изнутри, Игнаций. Страшно жжет. Отсюда и холодная лихорадка.

  Сходя с высокого крыльца, магистр молча поддержал схолария за локоть. На ступеньках Корнелий явно пошатнулся, но тут же выпрямился...

  — Так вот, Игнаций, — помолчав и отдышавшись, продолжил монах. — Когда я услышал, что он говорит, то послал за тобой. Но тебя в обители не было — и пришлось ждать.

  — Он все еще в лихорадке?

  — Уже нет. Но теперь просто молчит. Отвернулся к стене — и молчит. Не ест, не пьет... Как больной пес на цепи. Поговори с ним, а?

  — Что ты услышал, Корнелий? — остановившись, спросил Игнаций.

  Они уже вышли в монастырский сад и прошли по мощенной горным камнем дорожке к маленькому длинному домику — монастырскому лазарету. Схоларий остановился, перевел дух, одернул задравшийся подол сутаны. Не глядя на магистра, наклонился и ласково погладил пышную осеннюю розу, алеющую на клумбе, как погладил бы по голове ребенка. Выпрямился, вдохнул полной грудью сырой вечерний воздух.

  — Он говорит о смерти, Игнаций, — промолвил тихо. — Говорит, что убил свою дочь. То ли родную, то ли приемную. Говорит, что какой-то Грель убил паладина Россена. И что отец Теодорус будет недоволен, но ему все равно. Что теперь ему все равно, потому что Нита умерла в Колыбели чумы...

  — Свет истинный...

  — Да хранит он нас, — сурово отозвался схоларий, не двигаясь с места. — Я буду молиться, брат мой.

  — Молись, Корнелий, — прошептал Игнаций, проходя мимо, к беленым стенам лазарета. — Молись...

* * *

  Город Бреваллен, столица Арморики, дом мессира Теодоруса Жафреза,

  секретаря его светлейшества архиепископа Арморикского

  тринадцатое число месяца ундецимуса, 1218 год от Пришествия Света Истинного

  'В лето 1218 от пришествия Света Истинного господин мой, архиепископ Домициан Арморикский, повелел во имя благодати отворить церковные житницы и раздать милостыню нищим, вдовам и сиротам, числом более трехсот. И молился о тех, кого призвали небеса, послав чуму во искупление грехов наших, и те, кто получил милостыню, рыдали и молились с ним вместе, ибо каждый из них потерял ближних своих в горниле гнева Господня. И стало по молитве их — укротил Господь пламя гнева своего и отозвал чуму. И те, кто был болен, исцелились, а по мертвым великий плач стоит по всей земле нашей. Молитесь за наши души, люди добрые, и помните господен гнев и милосердие его светлейшества Домициана Арморикского'.

  Поставив последнюю точку, окончательную, как приговор инквизиции, отец Теодорус, личный секретарь и хронист архиепископа, устало откинулся на спинку мягкого кресла. Протянув руку, нащупал на столе медное яблоко на блюде, повернул. В другой комнате, приглушенный стеной, звякнул колокольчик — не прошло и пары минут, как в дверь заглянула краснощекая особа в белом кружевном чепце и нарядном полосатом платье.

  — Что изволите, отец мой?

  — Горячего вина, Дорис. И как там мальчик, поел?

  — Хвала свету, отец мой, — умиленно заулыбалась экономка, — покушал наш голубок. Все съел и сказал, что было вкусно. Такое милое дитя... Ах, помоги ему Господь...

  — Да-да, Дорис, ради благодати...

  — Уже бегу, отец мой, уже бегу...

  Экономка исчезла, чтобы вернуться через несколько минут с большой оловянной кружкой, исходящей душистым паром вина и пряностей. Щеки у нее раскраснелись еще больше и круглые мышиные глаза виновато потупились, когда Теодорус укоризненно покачал головой, не сказав, впрочем, ни слова. Когда дверь за тихонько ушмыгнувшей Дорис закрылась, хронист пригубил как раз остывшее до нужной температуры вино и вздохнул. Надо прощать людям мелкие слабости, если они не препятствуют большим достоинствам. Дорис прекрасно готовит, в доме уют, и что поделать, если такая полезная женщина не упускает случая тайком приложиться к его запасам хорошего вина? Вдобавок, она искренне убеждена, что мальчик, пару месяцев назад появившийся в доме, — незаконнорожденный сын отца Теодоруса, милый и ласковый, но слабоумный. И пусть думает именно так, если это помогает ей от души баловать ребенка, но при этом держать язык за зубами. Быстро же люди забыли, что такое деан-ха-нан, которые уже почти не появляются на свет. Магистру Игнацию Кортоле, к примеру, так и не удалось найти ни одного, а ведь глава инквизиции не перестает искать. Но люди не доверяют инквизиторам, какие бы сладкие речи они не вели, и сколько благодеяний не оказывали.

  Вино Теодорус цедил медленно, словно смывая привкус написанного в этот вечер в большой, богато изукрашенной книге, лежащей на столе. Ложь и лесть... Кормушка для личного хрониста архиепископа. Свет мой, упаси от того, чтоб имя Теодоруса Жафреза потомки связывали только с этой писаниной! Теодорус ласково погладил деревянную, обтянутую позолоченной тисненой кожей обложку. Перевернул все страницы, открыв задний форзац, легонько поддел ногтем утолщение у края переплета. Послушно снявшаяся кожаная полоса обнажила углубление в переплете, из которого Теодорус извлек тонкую тетрадь драгоценной хлопковой бумаги. Разложил на столе, бесцеремонно сдвинув громоздкие хроники. Бережно и нежно разгладил случайно заломленный угол страницы. Очинил несколько перьев и выбрал самое тонкое и ровное. Обмакнул в чернила и склонился над очередной, уже наполовину заполненной страницей, записывая мелким, идеально четким округлым почерком:

  'Чума пришла предсказанной и ожидаемой. Прорицатели на рыночных площадях бились в судорогах, вещая шествие смерти; церковные колокола, отгоняя заразу, звонили день и ночь, а состоятельный люд скупал амулеты. Некоторые из них даже помогали, если мастер был честен и силён. Столицу прикрыли от мора, отслужив великую службу в главном соборе и выставив пикеты, чтоб не пропустить в город беженцев из зачумленных мест. Служба вычерпала всю магию в городе и окрестностях, так что еще пару месяцев ни один чародей или ведьма не могли творить заклятия. Сила не берется из пустоты, но когда служители света думали об этом? Прекратились порчи, привороты и отравления, зато начали умирать больные, роженицы и младенцы, что было приписано козням колдунов.

  Чума шла по земле неостановимо, как прилив, накатывающий на берег, но кончилась внезапно и загадочно. Есть ли в этом моя заслуга? Один Свет небесный ведает. Но я нанес на карту случаи чудесного исцеления и раскрасил точки разными, смотря по времени, цветами. Сделав это, я увидел кольцо — четкие радужные лучи, исходящие из Колыбели Чумы. Три недели назад по повелению архиепископа туда отправилось трое ловчих из его личного отряда истребления: паладин и двое охотников. Никто из них не вернулся. Тот, кто сообщил нам, что четырнадцатого дня месяца децимуса нужный нам человек со своим подручным будет в Колыбели, также ничего не знает об их судьбе.

  Деан-ха-нан играет камешками, перьями и разноцветными листиками, собранными в саду. На мои вопросы он лишь смеется и иногда отвечает, но так, что смысл темен даже для меня. Архиепископ повелел найти Ворона, но он не знает, что я уже искал его — и упустил в Колыбели. Что там произошло? Как связать воедино исчезновение троих охотников и избавление от чумы? Одно мне ведомо точно: я играю в опасную игру, но ставка выше, чем может себе представить смертный разум. Домициан — глупец, но он, думая, что правит колесницей, сам оказался в упряжке моих замыслов. Свет Небесный, помоги и сохрани, ибо все, что я делаю, я делаю во имя твое и именем твоим.'

  Дописав последнюю строку, Теодорус отложил перо и выдохнул, словно свалил с плеч тяжелую ношу. Присыпал написанное чистейшим песком, дождался, пока высохнет, и снова убрал тетрадь в тайник, сделанный в переплете. Пути Света неисповедимы. И если Теодорусу Жафрезу суждена смерть в грядущих событиях, ложь архиепископа Домициана сохранит истину, как мертвый металл доспехов бережет горячую живую плоть.