Тракт. Дивье дитя

Сопровождающий его Антипка, маленький, курносый, вечно озабоченный мужичок, ездивший в извоз, немного охотившийся, постоянно искавший заработков для своей большой семьи, тоже торопился. Он бормотал Кузьмичу что-то о бабке, которая "брюхом мается", о жене на сносях, еще о какой-то домашней ерунде — Кузьмич не слушал. Слушать эти вечные разговоры о податях, недоимках, неурожаях, безденежье и болезнях — это нужно иметь ангельское терпение. Проще было кивнуть и свернуть на прямую тропу, далеко обогнав шершавую Антипкину лошаденку.

Тропа, ведущая от Бродов к Прогонной напрямик через лес почти заросла. Впрочем, это было неважно: лиственницы и кедрач росли тут редко, лошади проходили меж них, как между колонн, топтали красноватый мох, усыпанный хвоей, утопая в нем копытами... Лесная чаща сквозила солнечными лучами, но в ней все равно было темнее, чем на дороге. Впрочем, не настолько темно, чтобы не рассмотреть...

Конь Кузьмича ржанул и шарахнулся.

В тот же миг Кузьмич, перехвативший поводья, услышал крик Антипки: "Волк, волк!"

Крупный зверь, красновато-бурый от зари, прижав уши, махнул через заросли шиповника. В какой-то миг Кузьмич скинул ружье с плеча и выстрелил раньше, чем успел оценить добычу, вспомнить, что его ружье заряжено пулей, раньше, чем даже прицелился.

Уже потом, когда волк скульнул ушибленным щенком, тонко и жалобно, Кузьмич осмыслил произошедшее. Его рука тверда и глаз верен, несмотря на солидный возраст — шестой десяток, что ты хочешь. Шкура нынче еще не идеальна, но сойдет. В принципе, шкура Кузьмичу не особенно нужна. В конце концов, он просто убил волка. Волк — вредный подлый зверь. Волк — зверь из этого вредного подлого леса.

Кузьмич спрыгнул с лошади и пошел к добыче, держа ружье наготове.

Волк, матерый зверюга в густой шерсти, с мордой, покрытой шрамами, с рваным ухом, лежал на боку в обрызганном кровью брусничнике. Он был смертельно ранен, но еще жив — его глаза, уже подернутые туманом, еще следили с безнадежной злобой, болью и тоской за человеком. За убийцей.

Кузьмич ухмыльнулся и ткнул волка в простреленный бок ружейным стволом. Волк взвизгнул и огрызнулся.

— Не любишь? — рассмеялся Кузьмич и ткнул снова.

И в этот миг ледяной голос, от которого холодная волна прошла по коже, приказал откуда-то сзади:

— Отойди от него.

— Господи! — всхлипнул издали оставшийся с лошадьми Антипка.

Кузьмич медленно оглянулся.

Высокий статный парень, весь укутанный в серо-зеленое, скрестив на груди белые руки, смотрел на Кузьмича так, что от взгляда кровь застыла в жилах. Глаза, голубые, зеленые, переменчивые, мерцающие, холодные, как лед — под стать бледному точеному лицу — страшное, обращающее в ничто презрение. Волоса — седые, совершенно седые — как у древнего старца — длинные, как у скитника-отшельника — вокруг юного лица. И к нему, к его ногам, к его балахону болотного цвета — тянется туман, льнет, как живой, ползет из кустов, стелется длинными, холодными лентами...

Кузьмич оцепенел.

Этот парень... Он был — нелюдь, нечисть. Он был — леший.

Это был дурной лес, проклятое нечистое место.

— Али не слышишь, что говорю, — произнес леший, мотнув седой гривой. — Отойди от него.

Кузьмич попятился в сторону от издыхающего волка. Леший прошел мимо него, не взглянув, обдав пронизывающим холодом лесной ночи, опустился на колени около раненого зверя — и тот из последних сил потянулся мордой к его рукам.

Кузьмич стоял и смотрел, как леший оглаживает волка и что-то шепчет, как края его балахона тонут в тумане, а седые пряди серо туманно светятся в густеющем сумраке. Он не видел Антипки, но знал, что тот крестится и шепчет про себя: "помилуй мя, господи". Ему самому молитва не шла на ум, а вспоминалась только старая, когда-то безумно давно рассказанная бабкой сказка: "Отчего ж ты, молодец, сед? — Оттого и сед, что чертов дед!"

"Говорил я, что лес дурной, что все неспроста, что попа надо звать да святить", — крутилось в голове Кузьмича ведьминым хороводом, когда он вдруг понял, что нужно делать.

Второй ствол его ружья еще был заряжен.

Выстрел прозвучал, как громовой раскат, рванул ледяной ветер и пал мрак.

Кажется, Кузьмич не до конца понимал, чего ожидал. Наверное, что пуля пролетит тело лешего насквозь, как струю дыма. Но вышло совершенно иначе.

Кузьмич и оцепеневший Антипка оба отчетливо увидали, как на серо-зеленой бархатистой ткани балахона, под левой лопаткой, там, где у людей бьется сердце, расплылось черное пятно. Леший молча повалился лицом вниз, лицом — в окровавленную шерсть издыхающего волка — и тут только его тело начало расплываться и таять. Оно таяло, как туман, просачиваясь сквозь рыжую хвою и выступающие над землей лиственничные корни, сквозь злосчастного волка с окровавленным боком и мокрой мордой, сквозь брусничник в багрянце крови и ягод — светлело, выцветало, становилось дымно-прозрачным, редело, как тень, расплывалось, как отражение в воде, и, наконец, исчезло бесследно и странно. Волк дернулся, оскалил зубы — и замер. Его глаза остекленели.

Кузьмич тяжело перевел дух. Лес покрыла стремительная, невесть откуда взявшаяся темень — и вдруг волчий вой, тяжкий, как стон, осмысленный, как человечий плач, вспорол наступившую могильную тишь. Лошади заметались, стали рваться; Антипка еле удерживал поводья — а тоскующий голос волка поднялся над лесом, зашелся в неописуемой скорби и вдруг переплелся с другим голосом, с третьим...

Мрачная волчья песня разрасталась и ширилась разливающейся водой — и Кузьмичу показалось, что в наползшем тумане, в пасмурной хмари, вдруг ставшей почти беспросветной, загорелись зеленые злые огни, парами, из-за ближайших кустов, за черными стволами, совсем рядом. Липкий холодный ужас сжал сердце, и оставалось только бежать.

Кузьмич с трудом взобрался на фыркающего, дрожащего гнедого и ударил его в бока с безжалостной силой. Гнедой сорвался с места в нервный неровный мах. Кажется, Антипка кричал что-то сзади — но это было неважно, совсем неважно. Конь нес Кузьмича через разгневанный лес, прочь от страшной волчьей песни и пролитой крови — только это имело значение, все остальное померкло и стерлось.

Как добрались до Прогонной, Кузьмич не знал.

Еще не поздний вечер обернулся хлеставшим наотмашь дождем, шквальным ветром, воющим в чаще, и глухой тьмой. В домах горел свет — но никого, даже отъявленных гуляк, не тянуло в тот вечер на улицу.

Заводя гнедого на двор, Кузьмич с ужасом услыхал, как скулит и воет соседская собачонка...

В это или примерно в это время Федор сидел у камина в глубоком вольтеровском кресле, пил чай с ромом и смотрел в огонь. У него на душе царила тихая благодать, а оттого он и лицом, и позой, и выражением глаз очень напоминал сытого сибирского кота, угревшегося у печки.

Софья Ильинична сидела поодаль, на краешке стула и смотрела на Федора. Отблески огня оживляли ее лицо, пухлое, бледное и помятое, горели в глазах, придавая им несколько лихорадочный блеск. На Софье Ильиничне был беленький пеньюарчик в маленьких игривых букетиках; который раньше очень нравился ей, а теперь казался пошлым и нелепым — и она стыдилась его и жалела, что его надела.

Софье Ильиничне мучительно хотелось заговорить, но она боялась сказать что-нибудь, что окончательно опошлит все и испортит, поэтому она кусала губы и ее взгляд делался все более заискивающим и просительным. Федор молчал, его молчание пугало Софью Ильиничну. Ей то казалось, что Федор смертельно скучает и вот-вот уйдет, то — что в ответ на любую робкую попытку заговорить он бросит что-нибудь грубое, и это будет совершенно ею заслужено.

В конце концов, Софья Ильинична поняла, что длить эту пытку дальше не может.

— Должно быть, — пролепетала она еле слышно, — теперь вы будете меня презирать, Федор Карпыч...

Федор усмехнулся.

— Ну что ты, Соня, — сказал он с насмешливой нежностью. — К чему этот вздор? Я очень ценю твою... доброту... Я хотел сказать, что ты очень добра ко мне.

Софья Ильинична почувствовала, что в комнате очень холодно, несмотря на пылающий камин, и поежилась, жалея, что нельзя укутаться в шаль.

— Я вижу, — сказала она, стараясь держать слезы за веками. — Я понимаю, что я — дурная, непорядочная женщина, что...

— Глупости говоришь, — перебил ее Федор. — Не понимаю, Соня, отчего тебе охота болтать такие пустяки?

— Но у тебя такой вид...

— Тебе кажется, дорогая. На самом деле, уверяю тебя, вид у меня обычный, все прекрасно и к тебе я

отношусь весьма... хорошо. Разве я дал тебе повод?

— Федор Карпыч...

— Видишь ли, Соня, — продолжал Федор с задушевной вкрадчивостью ластящегося кота, чьи когти убраны до поры, до времени, — я действительно не понимаю. Я должен тебе признаться... ну, словом, я уже давно думал о тебе. Я хотел предложить тебе стать моей женой... и ты сильно облегчила мне задачу. Видишь ли... я несколько застенчив, когда речь заходит...

Софья Ильинична смотрела на него во все глаза.

— Вы, вероятно, шутите, Федор Карпыч, — еле выговорила она, когда он сделал паузу. — Мужчины не женятся... на... на таких женщинах...

— На таких хорошеньких? — спросил Федор фатовским тоном.

— На своих... любовницах...

Федор рассмеялся. Игра становилась все забавнее.

— Соня, Соня, какие пустяки, какие предрассудки, — сказал он, смеясь, потянулся и убрал со лба Софьи Ильиничны выбившийся влажный завиток бесцветных волос. — Ты уже была замужем, моя дорогая, у меня... скажем так, было кое-какое прошлое... но разве два человека, молодых, которые любят друг друга, не смогут оставить в прошлом всю эту чепуху и начать новую жизнь? А?

Софья Ильинична спустилась со стула на ковер, положила руки на колени Федора, голову — на руки, прошептала сбивчиво:

— Господи... Федор... я люблю тебя безумно... и боюсь сделать что-нибудь не так...обидеть тебя... или начать раздражать... я такая глупая... все выдумываю...

Федор погладил ее по голове и зевнул.

— Малышка, — пробормотал он снисходительно. — Все эти нелепости, дамские нервы и прочее... это тоже останется в прошлом, я полагаю... А в общем, ты согласна, как я понял?

Софья Ильинична взяла его руку в свои и поцеловала. Федор отметил холодные пальцы и горячее влажное дыхание, это было неловко и, пожалуй, не очень приятно — и он высвободил руку.

— Что это ты выдумала, Соня... Не стоит делать глупостей. Однако, уже поздно, гляди, совсем стемнело — спать пора...

Софья Ильинична взглянула на темные окна, по которым царапал дождь — и ей снова стало страшно.

— Послушай, Федор, — зашептала она, снова схватившись за его руки, — Ты останешься ночевать у меня? Я очень тебя прошу!

— Останусь, — Федор слегка удивился, потому что в голосе Соньки было что-то, отличное от страсти. — А отчего у малышки такие испуганные глазки?

Софья Ильинична ерзнула коленями по ковру и прильнула к ногам Федора всем телом, напомнив ему испуганную охотничью собаку.

— Я ненавижу дождь, — прошептала она, покосившись на окно. — Этот шепот, который нельзя понять. Федор, этот лес подступает к самой усадьбе, это он шепчет, шепчет... вот уже неделю я просыпаюсь ночью оттого, что мне кажется... кажется, как кто-то заглядывает в окна. Кто-то... чужой. Ужасный. Какие-то зеленые рогатые лица в зеленом свете... и шепот...

Федор рассмеялся, встал и поднял Софью Ильиничну с колен. Обнял за плечи с небрежной лаской.

— Тебе приснилось, малышка, — сказал он и снова зевнул. — Ты такая выдумщица и все время выдумываешь Бог знает что, всякие страхи, один другого нелепее. Ты же всегда смеялась над дикими историями про леших.

Софья Ильинична прижалась к плечу Федора, твердому, как дерево, и теплому сквозь рубашку. Его спокойная сила не то, что совсем уничтожила страх, но несколько его отстранила. Софья Ильинична вспомнила, что говорил отец Василий о страхах ночных и стреле, летящей во свете дня, что она — петербургская барыня, что ей не к лицу уподобляться деревенским девкам с их историями о лесном царе... совсем как у Жуковского — "Родимый, лесной царь в глаза мне сверкнул!"

Вспомнив Жуковского, сказочку страшненькую, но детскую, Софья Ильинична совсем развеселилась.

— Федя, — сказала она, улыбаясь, отчего ее пухлое личико стало очень милым, и заглядывая Федору в глаза, — а ты знаешь, что здешние бабы верят в лесного царя? Серьезно!

Федор хмыкнул.

— Ага, в короля эльфов. Как у Гете, в короне и с хвостом.

— Отчего — с хвостом? — удивилась Софья Ильинична. — И почему — Гете?

— А ты не любопытна, Соня. Ведь твой покойный супруг — немец, кажется?

Софья Ильинична рассмеялась.

— О, Вильгельм не читал Гете. Он читал только деловые новости и свои счета. А Гете писал про лесного царя с хвостом?

— Я по-немецки не читаю, — сказал Федор. — Но эту сказочку забавно перевел один мой знакомый умник. Чудно так вышло: будто этот самый элфкёниг у Гете — это сплошная корона и хвост... как у кометы или вроде того... или этому младенцу так померещилось...

Софья Ильинична смеялась, Федор улыбался, а дождь все шуршал по стенам, все нашептывал что-то...

Возможно, дождю удалось бы предупредить Софью Ильиничну, но она была счастлива и не слушала его.

Матрена заснула рано.

Суматошный день, покупка коровы, водворение коровы в старый сарай, лошадь с телегой, взятая у мельника взаймы, поездка в Броды за сеном — вся эта суета утомила ее. В глубине души Матрена жалела, что деньги пришлось потратить на корову. С коровой слишком много возни, а Матрена чувствовала себя совсем старой, усталой и больной — домашняя работа утомляла и раздражала ее. Вот теперь корми эту скотину, пои, дои ее ни свет, ни заря... а если надумаешь продать — Симка уцепится, как клещ!

Зорька... Зорька, будь она неладна!

Когда Симка и Егорка устраивали корову на новом месте — а корова так за ними шла, будто до смерти хотела жить в Матрениной развалюхе — Матрене очень хотелось пойти в трактир. Может, кто поднесет, а ежели и не поднесет, так у нее гривенничек где-то спрятан... а может, и того... полтинничек отколется с проезжающего-то...

Не ушла из-за Егорки. Ну что за парень! На что ему! Сраму захотелось, что с гулящей живет? Или — что ему надо?

Егорка Матрене не нравился.

В этом даже самой себе было стыдно признаться. С чего? Парень видный, Симка к нему льнет, как к сроднику какому, четвертной билет отвалил, как и не деньги — облагодетельствовал, да еще и с мельником, с брюхатым идолом, сам договорился и корову пригнал. Все хорошо — так нет. Не лежит к нему душа.

Неласковый он.

Даже не то, что неласковый, а не по-людски у него все. И делает-то все не по-людски, и говорит-то... Не плохо, нет, а... чудно как-то. Строго. Но не как в скиту. И не то, что по-барски. Баре — тоже люди, сколь их видела-то: и любиться, и ругаться горазды, а он... чего это Симка нашел-то в нем?

Хотя — тут спору нет, тут он по-доброму. Симку иногда родной матери не понять, а Егорка только взглянет — и сразу догадался. Даже, вроде, советуется с Симкой-то — спрашивает о чем-то, рассказывает что-то — и все этак вполголоса, чтоб только Симка и слышал... И это Матрене тоже не нравилось.