Спал я долго; солнце давно поднялось над горами и через отверстие дымохода освещало каменную кладку давно остывшего очага, когда что-то холодное и влажное ткнулось мне в лицо. От неожиданности я подпрыгнул на ложе и замахал руками, пытаясь выбраться из-под шкур. Откинув одеяла, я увидел перед собой испуганного щенка, которого я своими резкими движениями отбросил в сторону на несколько шагов. Маленький пушистый комочек барахтался лежа на спине и тоскливо подвывал. Я торопливо встал, подхватил его на руки и вынес из тхерема. Там, резвясь на солнышке, бегали еще два щенка, таких же пухлых и забавных, как тот, которого я нес. Я отпустил щенка на землю и подтолкнул к другим, потом выпрямился и потянулся, оглядываясь по сторонам.
Время близилось к полудню; солнце сверкало на чисто-голубом небе и искрилось на траве и кустах, обильно омытых утренней росой. Над озером расплывались последние клочья тумана, сглаживая дикую глубину леса на противоположном берегу. Под прибрежными кустами плескалась мелкая рыбешка, схватывая пролетавших над водой мух и стрекоз. Воздух звенел от птичьих трелей. Мирный покой, разлившийся над стойбищем, нарушался только ворчаньем и звонким тявканьем щенков, тискавших друг дружку в пыли у моих ног. Я отступил немного, так как почувствовал что острые щенячьи зубки впиваются в мои босые ноги. Со по близости не было. Я свистнул: ничего. Видно собака убежала куда-то.
Я огляделся и тут же насторожился. Вокруг никого не было. Стойбище казалось пустым. Обычно отовсюду доносились детские смех и крики, пересуды женщин и громкие голоса мужчин, лай собак, звук скребущего о заскорузлую шкуру лезвия, треск сучьев... Но сегодня ничего этого не было. Неужели все еще спят? А где же тогда мама? Мужчины, понятное дело, на охоте. Но женщины-то и дети должны быть в стойбище. Я обошел тхерем и оглядел другие хижины: никаких признаков жизни, только старая собака, в прошлом отважно бросавшаяся на медведя, на которую ни у кого рука теперь не поднимались, чтобы убить, лежа в тени лениво приподняла голову и затуманенными глазами посмотрела в мою сторону, а потом снова улеглась.
Было зябко. С верхнего озера, что располагалось за лесом, тянуло прохладой и сыростью. Я вернулся в тхерем и набросил на плечи еще хранящее тепло одеяло. Надо осмотреться. Что-то не так. Почему это вдруг все ушли, а меня оставили одного? Я снова вышел на солнце и крадучись пошел к соседнему тхерему. Приложив ухо к натянутой стенке, прислушался. Тихо. Подошел ко входу и заглянул: никого, пусто. Мама же говорила, что сегодня нужно идти на дальний луг к большому болоту, вон оно что! А я совсем позабыл. Значит, все уже там. А почему же меня тогда мама не разбудила? Может, забыла? Забыла!? Как бы не так! Мама всегда знала, где я нахожусь и что делаю, это было еще одной ее привычкой — следить, хоть краем глаза, за мной. Наверно, расстроилась, провожая тхе-хте, и не хотела показывать мне свои заплаканные глаза, поэтому и не разбудила. Может и так, пожал я плечами.
Я мотнул головой, увернувшись от большого жука, пронесшегося у самого уха, и вдруг заметил какое-то движение на тропе ведущей к озеру. Я обернулся в ту сторону и начал напряженно вглядываться сквозь колышущуюся пелену торчащих стеблей. Пришлось немало прождать, прежде чем я смог увидеть показавшийся над травой округлый предмет, покачивающийся из стороны в сторону. Я испугался и присел на месте. Но испуг длился недолго.
Вскоре я мог уже разглядеть, что круглый предмет, так всполошивший меня, оказался не чем иным как человеческой головой, склоненной над горбатым телом. Еще немного и я узнал старую Ойты, выходящую на открытое место из зарослей. Она шла тяжело дыша и еле переставляя больные отекшие ноги, торчащие из-под грязной истертой юбки, спускающейся чуть ниже колен. Горбатую спину и иссохшую грудь прикрывала меховая безрукавка, дырявая и изъеденная червями, с широкими лысыми проплешинами, белеющими на солнце. Серые нечесанный лохмы закрывали широкоскулое изборожденное морщинами лицо, на которое дети никогда не заглядывались: мы боялись ее, не известно почему, но боялись, всячески избегая встречи с нею, хотя какой-то видимой причины этому я не могу назвать. Возможно, это был страх перед старостью.
Старуха жила с семьей Ге-пья, лучшего охотника рода; родных у нее не было — все давно умерли, оставив ее совершенно одинокой. Знал я про нее немного, да и не хотел знать большего, избегал встречи с нею, а когда этого было не миновать, старался не привлекать к себе ее внимание: уж слишком колким был ее язык, кого угодно выведет из себя.
Я на карачках пополз в свой тхерем, прижимаясь как лиса к земле, чтобы не быть замеченным Ойты, но ее проворные глаза быстро заметили меня и я услышал ее скрипучий дребезжащий голос.
— Хвала тебе, маленький охотник! — я вздрогнул и торопливо вскочил. — Ушли все на болото. Нас вдвоем оставили — меня чтобы смотреть за стойбищем, тебя — чтобы охранять бедную старуху. — Она засмеялась и смех ее был подобен скрежету камня о камень. — Пойдем, поешь немного, — поманила она и пошаркала мимо, направляясь к центру стойбища.
Я чуть помедлил и поплелся следом: желудок настойчиво требовал пищи. Мы прошли мимо тхеремов и остановились у хижины Ге-пья. Ойты проскользну во внутрь и вскоре появилась, держа в руках завернутую в лист лопуха жаренную рыбу. Она сунула свой сверток мне в руки и хмыкнула.
— Держи. Ешь, — сказала она и отвернулась, глядя в сторону озера. Ее рот обнажился и приоткрыл голые розовые десны. Мне стало смешно. Я наклонил голову, чтобы скрыть улыбку, прижал пару завернутых рыбин к груди и стремглав пустился к своему тхерему. Вдогонку мне летел скрипучий смех старой Ойты. Какая же она древняя, подумалось мне, смеется, что сухостоина скрипит. Я остановился около входа в наш тхерем. Щенки, завидев меня, кинулись к ногам. Да, эти уж точно не дадут спокойно поесть. Я перешагнул через хнычущие шарики и побежал через поляну к берегу пруда.
Выбрав ровное место, я уселся у самой воды и впился в рыбу. Сосредоточенно пережевывая кости и зажаренную до хрустящей корочки шкуру, я уже не думал об Ойты. Старуха, и все мои страхи, связанные с нею, казались теперь столь незначительными и далекими, что и думать о них не было смысла. А рыба, приготовленная ею, оказалась наредкость вкусной. Я уплетал за обе щеки, облизывая пальцы и утирая жир, сочащийся по подбородку полой своего одеяла. Вскоре все было съедено.
Я скомкал шероховатый лист, на котором лежала рыба, и отбросил его подальше. Потом развалился на жесткой траве и потянулся. В животе стало тепло. Повернувшись на правый бок, я стал смотреть на озеро, посасывая сорванную соломинку. Как хорошо вот так просто лежать, чувствуя приятную тяжесть в желудке, и наслаждаться заливчатым пением пернатой мелюзги! Я представил себе путь по узкой тропе через заросли ольхи и осин на широкое кочковатое болото, где нужно согнувшись пополам и волоча за собой тяжелую корзину собирать ягоды, маясь весь день, и поморщился. Посетившая меня мысль идти туда и присоединиться ко всем, сразу улетучилась: пускай друзья завидуют мне потом, а я лучше полежу ничего не делая. Наверно, Уныр и Леи будут страшно злиться; я с удовольствием представил искаженные завистью лица друзей и громко хохотнул. Пускай завидуют!
Я посмотрел на безмятежные прозрачные воды озера. Между травинок, растущих из воды, вертелись на своих длинных ножках водомерки, соревнуясь в скорости и ловкости. Они упирались лапками в воду и скользи по ней, как по льду, то наскакивая друг на друга, то стремительно разбегаясь в стороны. Под ними по гнилой, окутанной ржавой тиной палке, взбирался крупный ручейник. Его длинный домик бороздил по мохнатой поверхности водорослей и оставлял за собой грязный след. На покачивающемся стебле рядом со мной примостилась черная стрекоза, протиравшая ворсистыми лапками огромные выпученные глаза. Каждый в это утро был занят каким-то делом; казалось, во всем мире предавался неге и даже не пытался найти для себя какого-нибудь занятия лишь я один.
Мне стало стыдно: неужели я такой же, как тот, о ком говорится в сказке? Обманщик, претворяющийся больным и слабым, этот человек заставлял своих родителей без устали таскаться по лесу в поисках чего-нибудь вкусненького, чтобы он мог набить свое ненасытное брюхо. В моем воображение возник облик заплывшего жиром кривоного лгуна с хитрым прищуром узеньких глаз и скрытой под ворохом одеял коварной улыбкой. Я выплюнул обжеванную травинку и от досады тряхнул головой. Совсем другими были герои старых легенд — отважные охотники и воины, чьи тела покрывали широкие рубцы, свидетели больших деяний, совершенных их владельцами. Я хотел быть похожим на них, но никак на толстого проныру загоняющего до смерти своих близких. В заветных мечтах я хотел быть храбрым и сильным, заботящимся о женщинах и детях, помогающим слабым и прославляющим свой род.
Одолеваемый невеселыми думами, с зажатыми в кулаки руками, я резко поднялся с земли, вспугнул стрекозу и водомерок, и выбрался из зарослей на утоптанную тропу, взбирающуюся к стойбищу. Я шел, рассматривая упавшие стебли и отрывая нависающие колоски. Сейчас пойду в тхерем, обуюсь, оденусь и пойду на болото, чтобы вместе со всеми трудиться до самого вечера. Чтобы незря был прожит день и чтобы не было мучительно больно слушать упреки сверстников и насмешки девчонок.
Я взбирался по пологому склону, следуя изгибам тропы, и тихо ругал себя за непростительную ленность и глупость: надо же, возомнил о себе невесть что! Да кто я такой, чтобы, в то время как другие самозабвенно трудятся, валяться в траве и, как ни в чем не бывало, пялиться по сторонам?! Нет, я точно тот самый обжора и лгун из той сказки. Это про меня говорится "... Он гнал больных тхе-хте и мать в лес, а если у них уже не оставалось сил, чтобы пошевелиться, начинал причитать и плакать, жалуясь на страшные боли в пустом животе..." Вот это точно, вот это про меня, лежебоку и лентяя! У меня даже слезы навернулись от досады и я зло сплюнул под ноги. Так мне и надо. Приду к своим — будут смеяться. Правильно: пусть мне еще хуже будет. Впредь не буду так поступать. И маме пусть тоже стыдно будет, что не разбудила...
Над колышущимися зарослями уже показались верхушки тхеремов, когда вдруг неведомая сила повалила меня в траву и прижала к Земле. Я хотел закричать, но чья-то холодная сухая рука зажала мне рот и вместо крика из меня вырвалось какое-то бульканье. Я начал извиваться и биться, пытаясь высвободиться из цепких объятий. В голове была лишь одна мысль: это духи выследили и напали на меня. Сейчас они потащат меня в другой мир, где будут глумиться и смеяться, пускать кровь и разрывать мою плоть, пока я не растворюсь в небытии. Поэтому, прозвучавшие у самого уха слова, немного удивил меня, тем более голос был до боли знакомый.
— Тише, тише! — настоятельно шептал он мне. — Не брыкайся. Успокойся и слушай!
Я почувствовал, что рука, сдавившая мне рот, ослабела и скользнула по подбородку. Я открыл глаза и увидел перед собой склонившееся сморщенное лицо старухи.
— Ойты, — еле выдохнул я. Готовый увидеть что угодно, или кого угодно, только не ее, я облегченно перевел дух и расслабился. Но в следующий же момент я резко отстранился от нее и отполз в сторону и уселся, обхватив колени руками.
— Ты что, отпусти меня, — испуганно заговорил я. Я уже слышал, что одинокие старухи заманивают молоденьких мальчиков в лес и там... там...
— В стойбище чужаки, — резко оборвала она меня и приложила ладонь к губам. — Говори тише, не то услышат. Их много. По одежде я узнала людей из рода Пыин-ли, а другие вовсе чужие: огромные, с чудным оружием.
Я ошарашено глядел в ее горящие глаза. Уж не обезумела ли старая? Из ума совсем выжила. Увидела кого-то и устроила! Может, кто из охотников вернулся, а может и вправду Пыин-ли в гости зашли, что же тут такого?
— Они ворвались в стойбище как враги. Я едва успела улизнуть у них из— под носа. У них дурные намерения, — вещала Ойты, надвигаясь на меня.
— Но... но может это просто гости..., — пытался вставить я слово.
— Нет, мальчик, хе-хе-хе, — заскрежетала она и подняла палец. — Нет. Это враги! Можешь мне поверить. Эти люди жаждут крови. Они шарят по нашим жилищам. Они пришли убить наших мужчин и похитить наших женщин. Нет, нет! Не сомневайся в моих словах, — она протестующее подняла руки, не давая мне говорить. — Они пришли не для того, чтобы обогреться у наших очагов. Нет! Те чужие... не знаю, кто они такие... в руках у них боевое оружие и лица у всех, и у Пыин-ли тоже, вымазаны сажей. Они пришли убивать нас!
Я был потрясен. Мне казалось, времена Великих Войн и героев давно прошли. Нет в нашем Мире места хаосу и бессмысленному кровопролитию. Неужели кто-то напал на нас: почему, зачем? Никто из ныне живущих ниразу не брался за оружие ради войны, никто и помыслить о таком не мог. Разве возможно такое?!
Я сидел, судорожно вцепившись в примятые стебли пальцами и глядя на взволнованно жестикулирующую Ойты. Все было словно тяжелый сон. Не может быть, неужели это происходит на самом деле? Какая еще война? Что за чужаки с размалеванными лицами? Нет, нет и нет! Не могло такого случиться, это не правда. Все это выдумки выжившей из ума старухи! Но почему-то я не находил утешения в этих мыслях. Я уже знал, что все, о чем говорит Ойты — чистая правда, ужасная, невыносимая, но — правда. Это случилось. Какие-то неведомые люди пришли в наше стойбище с оружием в руках, возжаждав нашей крови. Это было так. Но как же мне хотелось, чтобы все было по— другому: хотелось верить, что это какое-то недоразуменье, которое разрешится само собой. Это наваждение, какой-то обман, злые чары — что угодно, но только не война! — хотелось мне закричать, но страх, обвивавший тело, мешал даже вздохнуть. Сердце стучало в груди, готовое выскочить наружу. Но настойчивый внутренний голос твердил одно: это правда, пришла Война, настоящая война.
— Нам нужно предупредить своих, — словно издалека долетал до меня голос Ойты. — Надо скорее бежать на болото, чтобы добраться туда первыми, до того, как эти, — она махнула рукой в сторону тхеремов, — не успели раньше нас. Да, плохие мы с тобой сторожа... Всех врагов проглядели... — Она замолчала и прислушалась, а я сидел ни жив, ни мертв. — Проберись поближе и посмотри, что там делается, — снова рука указала в сторону стойбища. — Посмотри, сколько их. И возвращайся. У нас еще много дел. А я пока немного соберусь с силами: ты боролся как настоящий львенок, мне казалось, еще чуть-чуть и ты вцепишься мне зубами в шею. Ну, иди же, — строго добавила она и отстранилась.
Я откинул в сторону, валявшуюся рядом шкуру, и выбрался на тропу. Я испытывал настоящий ужас, но ослушаться старухи не мог: её я боялся, наверное, ещё больше. Да и нужно было проверить, правду ли она говорит. Было очень трудно заставить себя продвигаться вперед. От страха кружилась голова и ныли напряженные мышцы: ведь каждый новый поворот тропы таил смертельную угрозу (если конечно, старая не лгала). У последнего изгиба тропы я замедлился и, приподнявшись над землей с четверенек, шагнул в заросли: не стоит искушать судьбу. Возможно, враги захотят проверить тропу, может кто-нибудь уже идет по ней мне навстречу. Я лег на живот и, осторожно раздвигая руками шелестящие травы, пополз дальше, часто останавливаясь и прислушиваясь.
