Волкодав

Отца так и не нашли. Вернее тела, тело не нашли. По ДНК-анализам было установлено, что в груде крови, сгустков плоти, стеклина и пенолюминия, устилавшего склон в Бо Пу, был и мой отец. Он умер вдали от мамы, и он умер именно потому, что бежал к ней. Он находился в подлунном бункере и мог бы выжить. Но они предпочли оставить меня одного, чем жить без друг друга.

Мне делали антишоковую инъекцию, но в этом не было необходимости. Я не чувствовал ничего. Как только я понял, что мамочки больше нет, я уже не чувствовал ни обиды, ни тоски, ни печали. Меня запросто можно было бы аболировать в тот момент, а я бы вновь ничего не почувствовал.

Мне душу вынули,

И вы хотите, что б я плакал?

А как же плакать без души?

Кто так сказал, какая разница? Моей мамочки больше не было и не делайте вид, что вы меня понимаете. Знаете, почему вы не можете мне сочувствовать? Да только потому, что чувствовать что-либо такие моменты вообще нельзя. Хочется лечь спать, видеть сны и забыть о том, что твоего сердца больше нет.

Я не поехал к родственникам, я не хотел видеть ЕЕ фото-истории, вделанные в пано кемпингов. Я хотел притвориться, что можно пожить еще хотя бы пару дней, хотя бы пару часов с ней, так, как будто она рядом, так, как будто она всегда будет жива.

Я жил у Звена. Так было легче. Дама Валериана погибал страшно. Даже не хочется говорить о том, как она умерла. На ней был скаффи в тот момент, когда кемпинг начал рушиться, и она пережила всех. В ее мозг поступал кислород, а сама она, приваленная глыбами стеклина, истекала жизнью. Она умерла от разрыва сердца, увидев смерть всех остальных...

Отца Звена то же не нашли, даже в каплях разбрызганной крови под обломками. Его тело, измельченное, уничтоженное, просто не сохранилось на Луне, а покинуло хлипкую гравитацию, чтобы обрести покой в вечном космосе.

Что все они делали в Бо Пу до сих пор точно не знает никто. Говорили, что там моя мать должна была пройти обследование. Но почему в БоПу, а не уютном Ви ПУ, не шикарном Хрустальном Сердце? Поговаривали и о том, что за мамой числился список 12+, в чьи детские карты она вписывала липовые проценты здоровья. Якобы там была назначена встреча с матерями больных детей. Но дело не в этом, дело в том, что они выбрали именно тот день, когда незадачливый штурман-самоучка, не верно рассчитав траекторию приземления, посадил свой перевозчик в гибельном месте. Луна — женская планета и не любит, когда ей пытаются овладеть силой. Она мстит. Как все таки это страшно.

Мы сидели со Звеном вдвоем, не пуская к нам ни его сестру Веру, ни двоих его младших братьев. Мы хотели быть только вдвоем, и может это биполярное заточение спасло мою психику.

Я тогда думал о том, что тем утром, когда я связался со Звеном в первый раз, и он потряс меня своею усталостью и отчужденностью, тогда он УЖЕ знал о том, что его мать умерла в мучениях, проводя в последний путь всех. Его же отец не оставил на Луне даже крошечного следа. Он знал, и как я, увидев свою покойную мать, потерял чувствительность ко всему. И ведь он нашел в себе силы говорить со мною, подбирал для меня какие-то слова.

— Ты ел сегодня? — я коснулся плеча Звена и вздрогнул, такое мокрое и холодное оно было.

— Не хочется.

— А витамины? Может вколешь себе витамины?

На миг его лицо преобразилось, даже просветлело:

— Витамины! О эти славные сладкие витамины! Это могло бы быть очень просто! Даже легко и так вкусно! Странно, что я не подумал об этом. Странно.

— Ну так поешь?

— Да, — он даже улыбнулся и довольно потянулся: да, почему бы и нет. Я вот... впрочем, ладно.

Он помолчал, а потом, как то странно глядя на меня, как-то просветленно, почти счастливо, сказал:

— Может вместе?

— Что вместе?

— Ну... бахнем витаминчиков...

— Я поел куриных кубиков.

— Нет, я о том, что... — он как-то путано говорил, но выглядел при этом почти довольным: ведь витамины могут решить все. Вот мы тут вгрызаемся в нашу жалость как в кость, высасывая из нее все соки, глотаем спасительную слюнку, а все же голодны. А ведь витамины — это волшебно. Это раз — и готово. И очень вкусно! Ты чувствуешь вкус, даже кожей, даже нервами... я добавляю чуть-чуть морфия, можно даже поспать... я вот подумал... было бы нечестно не предложить тебе успокоения, я был бы слишком эгоист... ты... хочешь?

— Да я же говорю, кубков уже поел.

Он засмеялся тихим, беззвучным смехом, протер глаза.

— Алеша, ты будешь жить долго и счастливо, это в тебе заложила дама Елена. Она воспитала тебя счастливым, и ты забудь о том, что я говорил тебе о витаминах. Это для таких как я.

Он похлопал меня по плечу, достал из мини-армани шприцовку и ушел к себе в комнату.

Наверное более сообразительные люди чем я не отправились бы с невозмутимым видом поглощать гростерные кубики, попахивающие куриным мясом, а поспешили бы вслед за Звеном в его спальню. Но мне всегда требовалось время для того, чтобы сделать верный шаг. Я никогда не понимал того, что кроется за словами, больше доходил до смысла интуитивно, как бы прокручивая в голове образные картинки.

Словом, лишь через час я, подавившись мучными кубикам, сломя голову побежал к Звену.

Он лежал на койке, побелевший, мокрый, холодный. Шприц валялся рядом с его рукой, перетянутая жгутом конечность почти окоченела.

Я пытался бить его по щекам, тормошить, но мне лишь открылись белки его глаз, с закатившимися под веки зрачками. Я ведь мог бы его погубить, неосознанно, конечно, если бы вызвал медицинский экспресс-луноход. Каким-то шестым, или даже седьмым чувством, я догадался связаться с другой наших семей Сергеем Зверевым. Он тоже пользовался комби-образом, и мои глазам предстал сухой старичок, с желтой морщинистой кожей и острой козлиной бородкой. В другой ситуации, я бы рассмеялся несоответствием этой хлипкой внешности человека на экране и вязкого баса, озвучивающего раскрытие губ старика.

— Сергей Сергееч, пожалуйста, приезжайте скорее. У нас беда, Звен вколол себе в кровь какую-то дрянь. Он лежит там бледный, мокрый...

— Что с глазами?

— С глазами? — я даже не сразу вспомнил, какие глаза были у Звена: они... они... у него закатились, только белки... белки видно.

— Я буду через десять мнут, а ты пока найди мини-армани в спальне дамы Валерианы, открой верхний ящик и вынь капсулы с вязкой синей жидкостью. На них еще должны быть проставлены литеры ББ и БТ. Ты следишь за разговором?

— Да, да. Мне надо их вколоть ему?

— Не бойся, это не сложно. Найди вену и вставь иглу. Сначала ББ, а потом БТ. Повтори.

Я повторил и отправился дрожащими руками вводить нюш жидкость Звену в кровь.

Затем были мучительные минуты ожидания, минуты страха. Может боязнь потерять Звена заставила меня посмотреть на мою боль другими глазами: мамы нет, от отца не осталось даже праха, но эту кривую смерти надо придушить, склонить к нулю, не дать развертывать в гипер-парабалу. Лелеять смерть нельзя, иначе жизнь сдаст свои позиции.

Наверное, я все плохо объясняю. Простите. Хотелось бы написать обо всем, поделиться своими мыслями, чувствами. Но, боюсь, все выходит скороговоркой, как-то невнятно и сквозь зубы. Я бы хотел, чтобы вы поняли меня. Я пережил смерть родителей из-за того, что понял, что жить прошлым нельзя и, жалея себя, нельзя тащить в могилу своих друзей и любимых.

— Он будет жить?

— Жить? — Зверев пытался шептать, чтобы не разбудить младших Семеновичей, но гулкий голос выталкивал на поверхность столько шума, что шепот разросся до грохотания: он будет жить. НЕ знаю, счастливо ли, горестно ли, но будет. У него, между прочим, и не получилось бы убить себя. Вкалывание двойной дозы морфия...

— А как надо?

— Надо было бы кубик воздуха.., — он вдруг перешел на откровенный крик: А ты чего это меня об этом спрашиваешь? Ты что тоже решил вот так... навсегда... ДА кто ыт будешь после этого! Мать в тебя столько вложила, что десятерых можно было бы на ноги поднять. Из своей костной ткани тебе вакцины делала, а ты...

— Да я и не думал об этом, Сегрей Сергееч. Вы вот об этом подумали, и я за вами, но только сейчас, а никогда раньше.

— Зачем тогда спрашиваешь?

— Я... я ведь ничего не знаю о смерти. Мы никогда с мамой об этом не говорили. Не говорили о том, что люди могут...

— Единственное, что люди должны друг другу, так это умирать, — Зверев мыл свои огромные руки под струей гростера и фыркал: ф-ф, как славно мыть руки после того, как все уже позади, всех откачали и всем надавали для порядку по заднице... ф-ф... славно.

Он вытирал руки, складывал свои вещи и выглядел человеком, выполнившим свой долг:

— А про смерть, Леша, ты не думай, и знать тебе о ней ничего не положено. Тебе надо жить, — и делал он ударение именно на слове "тебе": Тебе надо жить, слишком много людей верили в то, что ты сможешь жить и было бы непростительно, если бы ты оказался слабаком.

— Да я и не думал, просто... как узнать, собирается ли человек убить себя? Как сберечь его от этого? Как вообще... люди убивают себя?

Зверев смотрел на меня и молчал. Он уже вытер руки, сложил вещи и взял скаффи. Оставалось только захлопнуть забрало.

— Я знаю только одно, Алеша, только одно. Человек может умереть тысячами различных способов. Смерть может быть лютой, а может быть сладкой. Но только если человек не хочет умирать, если он борется за жизнь, значит он будет жить. Вот и все.

— Дверь вакуумного отстойника закрыла его фигуру, а на Луне светало.

Днем я хоронил маму и отца, а также даму и господина Семеновичей. Звен не мог даже стоять на ногах, и его оставили дома.

На Луне покойных хоронят в купели. Это огромный кемпинг, всегда белый, внутри — как пчелиные соты. В стенах огромное количество небольших шестиугольных отверстий с урнами, под ними вмонтированы фото-истории умерших.

Моя старшая сестра умерла за 3 года до моего рождения, другая — за два. Их сексты — окошечки с урнами — находились на первой платформе — платформе детской. Прах всех взрослых размещали в подлунных платформах. Лифт со стеклиновыми стенками бесшумно скользил вниз по специальному желобу, и также бесшумно перед моими глазами проходила одна за другой платформ секст. Они были освещены ровным белым светом и были очень высокими.

Всех покойных на Малом Пупе хоронили в одной купели, и теперь платформ было уже больше 15. Мы вышли на 16-ой.

В белый пол был вмонтирован светочувствительный провод, и, как только мы появились на платформе, красный огонек под нашими ногами запрыгал и покатился вдаль, показывая наш путь. Огромная белая стена в конце одного из туннелей была еще совершенно пуста. Огонек погас. Я мог выбирать любую сексту. Никто не смел говорить мне, где должен был бы покоиться прах моей матери.

Я встал в подъемник и тот, чуть шурша, начал поднимать меня к куполу платформы. Я смотрел вниз на моих родственников, приехавших проститься с матерью и отцом, на темноволосых сестер и братьев дамы Валерианы, прибывших с Земли. Все мы были в белых стварах, а волосы мужчин были скручены в тейл черной тесьмой. Я выбрал одну из самых верхних секст и поместил урну туда. Тут же из углов отделения показались красноглазые датчики, они снимали показания сетчатки моего глаза, и в будущем только я смог бы достать урну из сексты. Закончив сканирование, датчики убрались восвояси, и передо мной и урной вырос стеклиновый занавес. Мамочка упокоилась. Теперь она будет только отдыхать. Я поставил отцовскую урну ярусом ниже, под секстом мамы, но то был обман. В урне была пенолюминевая стружка, немного лунного грунта и шнурок для волос, оставшийся от отца дома. Вот и все. Самого праха не было. Но все же, это было лучше, чем то, что дали Семеновичам взамен праха Саши. Им отдали загерметизированную урну в которой был лишь... вакуум. И это идет без комментариев.

Мы сидели потом молча в центре туннеля, каждый думая о своем, каждый вспоминая свою Елену, свою дочь, свою сестру и мать. У папы был лишь отец, дама Катерина, его мать была упокоена уже много лет тому назад.

— Алеша, — его сухое лицо с тонкими-тонкими губами-ниточками приблизилось ко мне: Алеша, я живу на оборотней стороне Луны. Там у меня небольшая станция луноходов, Е-215. Так не очень то весело, нет ни всех этих комби, ни гростеров, нет даже элельки. МЫ живем очень просто — как первые колонисты. Но зато там очень тихо, очень спокойно, и за месяц можно сказать только 2-3 слова.

Он замолчал. Его седые виски были аккуратно приглажены, а короткий тейл волос все еще хранил остатки когда-то бурного рыжего цвета. И он был не похож на других Лунян, он был абсолютно лунным, абсолютно. У него даже были ритуальные татуировки на шее и кистях рук — так метили себя колонисты первой волны, не желая принимать в свои ряды новичков. Он был древним. Настоящим, лунным.

— Спасибо, де, — я дотронулся до его тонкой руки, и она вздрогнула.

— Я буду рад.

— Я тоже. Е-125? Легко запомнить, номер как у первого гипер-ИПД-перевозчика, президент Гашек.

Мы помолчали, и он ушел. Его никто не остановил, да он бы и сам не остался.

В Чере Пу располагался черешневый лунный сад. Живя под своим искусственным солнцем, в своей особой атмосфере, черешни совсем сбились с природного цикла. Некоторые цвели, некоторые плодоносили, а кто-то уже потерял и лепестки, и цветки, и ягоды.

Что дивно на Луне, так это тишина. На Земле вам в уши лезут нелепые, ненужные звуки, чужие и странные. Они вам вовсе не нужны, вы их не производите, но они все равно проникают в вас. И это несправедливо. Я имею право слышать только то, что желаю, и видеть только то, что хочу. На Луне есть чистота выбора.

Меня позвали по интер-связи. Я оглянулся и увидел фигуру в скаффи — в узком стильном скаффи, таком, которые не столько удобно носить, сколько выгодно показывать:

— Как ты? — красивая женщина с удивительным лицом смотрела на меня сквозь стеклин забрала. Она была так красива, что я даже не смел ответить ей.

— Дама Евгения, — она протянула мне руку, и я слегка поклонился ей.

— Я секретарь Лунного Герольда, — я еще раз поклонился и наконец пересилил себя и убрал глаза с ее лица.

— Он не смог быть. — она зашагала вдоль лунных дорожек, а яп ошел за ней, но он попросил передать, что помнит о ней, и о тебе. Он всегда будет помнить.

Она остановилась, а я вслед за ней.

— Что ты думаешь о Марсе?

— Марсе? Ну...

— Как воспитанный Лунянин, ты, наверное, вообще ничего о нем не думаешь. Но что ты скажешь на то, чтобы провести там год-другой?

— Год-другой?

— Это время будет защитано тебе за стажировку и там же ты получишь аттестат о завершении колледжа. Но главное: новый мир, новые люди... Я прошу тебя подумать...

Но и думать особо было не о чем. Луна была моей матерью, моим отцом, моей душой. Но в какой-то момент я перестал это чувствовать, и требовалось что-нибудь новое.

— Звен, я лечу в Марсианскую колонию.