Око конкистадора

В цепи скованных шевеление произошло, гимн, который тянули они монотонными хриплыми голосами, прервался внезапно, и к Алессандро бросился человек, запутался в цепях, споткнулся о товарища, прикованного рядом, упал. Дель Гатто наклонился над ним, не думая даже, что матрос тот — мужик здоровый, кулак побольше головы Алессандро будет, саданет — потом уж не подняться. Мало ли, может, за боцмана любимого отомстить рвался. Саша только хотел предостережение высказать, но, видно, дель Гатто все же в самом деле побольше понимал в реалиях жизни. Дотронулся он до плеча узника, а стражнику кивнул — мол, в порядке все, опусти плеть. Тот только углом рта дернул недовольно, но говорить остерегся. Сопляк там дель Гатто или не сопляк, а — офицер. И солдат ему подчиняться обязан.

— Хотел чего? — спросил Алессандро. — Чего бежал? Или зло замыслил?

— Клятву, — сорванно, хрипло почти что простонал матрос. — Клятву хотел принести тебе, господин.

Он поднялся на колени, раскачиваясь, глаза смотрели белесо и бессмысленно. Но вот взгляд блуждающий уперся в рукоять спаты, сконцентрировался на камне, венчающем эфес. Дымчато-серо блеснул кошачий глаз, словно подмигнул матросу, и тот отозвался, заговорил быстро, уверенно:

— Тебе клятву, господин. Я тот, кто пойдет по следу кошачьей лапы. Ты — моим хозяином будешь, повелителем. Я — твой, до самых потрохов твой!

Мутны, почти что непонятны были его слова, и дель Гатто отшатнулся, пораженный.

— Я же не король, чтоб мне так клясться, — махнул он рукой. — И не господин твой, чтоб вассальную присягу принимать.

Матрос пополз на коленях, умоляюще глядя на Алессандро, и руки сложил просительным жестом, будто перед иконой Богоматери молитву читал.

— Господин!

— Санди, взял бы ты парня в услужение, — тихо посоветовал Саша. — Глянь, здоровущий какой. Их голодом морили, а этот — будто и не голодал ни секунды, словно от пуза жрал. И мускулы! Любой пляжный мальчик обзавидуется, на такое глядя. Хороший охранник получится, если, конечно, верность клятве соблюдать будет.

— Как можно клятву не соблюдать? — поразился дель Гатто, воспитанный в строгих рыцарских правилах.

А матрос уже распластался у его ног, упершись лбом в палубу. Даже и не заметил силач, что волок за собой других пленников, спотыкающихся и падающих. Все, что он видел — это своего господина и камень — кошачий глаз — венчающий эфес меча.

— Мы — когти короля! — воскликнул Алессандро, вздымая вверх меч.

— Я — тот, кто пойдет по следу кошачьей лапы! — вторил ему матрос, прижимая кулак к груди.

— Расковать его! — приказал дель Гатто. — Это — мой новый слуга. В моей власти теперь карать его и миловать.

Охранник было попробовал протестовать, но, увидев холодный, дымчато-серый взгляд Алессандро, стушевался быстро, пожал плечами, да и освободил матроса из цепей.

— Зовут-то тебя как? — спросил дель Гатто, оглядывая нежданное приобретение.

— Себастьяно Нуньес, — отозвался матрос, все еще стоя на коленях. Он благоговел перед новым господином, и в душе его крепла уверенность, что дель Гатто приведет к богатству и славе, и вообще, обязан он, Себастьяно, следовать за этим мальчишкой с чудесным мечом. И дети его обязаны идти по следу кошачьей лапы. Теперь все потомки Себастьяно — вассалы когтей короля. Так решил Нуньес, и так должно было быть.

Епископ наблюдал сверху за всей сценой, и тонкие губы его кривились сердито. Не нравилось ему, что приобрел дель Гатто такого охранника, слугу, опытного и в кабацкой драке, и в военном деле. Но что ж делать, значит, такова воля Господа. Никто не обещал, что будет простым дело отыскания и обращения еретиков. Вот только об одном не думал раньше дон де Сильва — даже не снилось ему, что придется искать неверных не в чужой земле, а среди своих соплеменников. А вот ведь как получилось.

* * *

Шаман сидел перед плошкой, полной прозрачной ключевой воды, и вглядывался в волнующуюся поверхность пристально, хмуря прямые брови. Ох, не нравилось ему то, что он видел. Надо бы пройти как-то сквозь миры, сквозь время, предупредить русского паренька, да и испанскому мальчику не помешает узнать то, что углядел шаман.

А увидел он злобу епископа, смерть, рисующуюся в глазах дона де Сильва. И костер увидел шаман, высоко взлетающий алыми злыми искрами. И — возможную смерть мальчика-конкистадора. А погибнет он — и пропало все. Сгниют корни стоствольного тополя, пожухнут, осыплются пеплом его листья. И не будет жизни в среднем мире. Все, все умрет на земле, отравленное страшным ядом.

— Что же делать? Что делать? — спрашивал шаман, но не получал ответа. Лишь волновалась вода в деревянной плошке, даже выплеснулась через край, оставив на дубовой столешнице лужицу.

* * *

Юм-Чак ухватился щупальцем за край Колодца Жертв. Подтянулся, выталкивая массивное тело наружу. Но сорвался, видно, плохо держался камень — осыпался под когтями. Шлепнулся Юм-Чак в воду, подняв тучи брызг, и злоба, гнев темный поднялся в нем вместе с брызгами. Показалось богу, что насмехается над ним мир, сама природа хохочет, глядя на его уродство, на склизкую, бородавчатую кожу. Захрипел Юм-Чак, заскреб когтями по гранитным колодезным стенам, защелкал изогнутым острым клювом. Пообещал всем насмешникам кары, какие только мог измыслить.

Когда же вновь всплыла бородавчатая туша древнего божества, глупый попугай, не улетевший отчего-то вместе с другими птицами, упал замертво с ближайшего дерева, и через минуту растеклось маленькое пестрое тельце сероватой слизью, так похожей на слизь, покрывающую тело Юм-Чака. И листья с деревьев посыпались, будто градины во время дождя. И они становились слизью, покрывая ядовитой пленкою землю.

В лагере археологов волновались. Биолог, утром работавший у Священного Колодца, отчего-то упал в обморок, и тело его стало твердым, словно камень, а кожа — белой, будто не текло под ней крови ни капли. Врач экспедиции смотрел на такое чудо и только руками разводил.

— Неизвестный вирус, — сказал. — Мало ли какие бактерии на дне этого колодца могут быть. Ну, сами подумайте, господа. Не зря же индейцы так это место не любят. Не зря оно у них запретным считалось, и только жрецы, с соблюдением различных ритуалов, приходить к Священному Колодцу могли, — врач был мексиканцем, и в злых духов верил так же, как де Сильва — в Господа.

— С соблюдением обрядов! — фыркнул физик, приятель заболевшего биолога. — По-вашему что, у них костюмы биологической защиты были?

— Может, и были, — огрызнулся врач, с беспокойством пытаясь отыскать пульс больного. Но, хоть дыхание и было явственно, сердце будто и не билось. По крайней мере врач не мог обнаружить ни одного удара, словно оглох. — Знаете, чтоб вы не думали, но нужно помощь вызывать. И команду соответствующую. Что-то тут не так. Как бы эпидемия не началась.

Начальник экспедиции мрачно посмотрел на врача, перевел взгляд на лежащего, подобно трупу, биолога, белого, как полированный кусочек мрамора, сплюнул сердито и пошел к рации. Сообщать о непредвиденных обстоятельствах.

Сейчас набегут спецслужбы, — тоскливо думал он. — А у нас еще двое русских археологов пропали невесть куда. Крику-то будет...

Но тут же выбросил русских из головы, представив возможную эпидемию и ужасаясь подобной мысли.

А Юм-Чак плескался на поверхности Колодца Жертв, поднимая фонтанчики брызг, ударяя по водяному зеркалу щупальцами. Ядовитая вода разлеталась в стороны, и уже падали деревья — стволы их гнили за мгновения, становясь кучами слизи. Юм-Чак смеялся, задирая острый клюв к небесам. Ему нравился звук собственного смеха.

Археологам казалось, что где-то в отдалении прокатывается гром. Но небо было на удивление безоблачным, и ничто не предвещало грозы.

Глава восьмая. Калабтун и Калабушин

Жрец пел, низко, протяжно, словно и не голос человеческий звучал под лесными сводами, а гром грозовой гудел одной сердитой нотой. Дети, взявшись за руки, стояли перед жрецом, глядя на него внимательно. Сосредоточенность их казалась неестественной, а напряженность рук и ног наводила на мысли о питье, что парализует волю человека, заставляет его подчиняться командам. Но, конечно же, никто не мог сказать об этом верховному жрецу. Все, наблюдающие за церемонией, почтительно молчали, склонив головы, лишь иногда сверкали жадные взгляды, и тут же вновь упирались в землю: не дозволялось слишком пристально смотреть на тех, кто уже является собственностью бога. А Юм-Чак ждал, это ощущали и жертвенные дети, и сам жрец, и остальные, собравшиеся на жертвоприношение. Ждал грозный бог, шевелился в Священном Колодце, и птицы падали замертво с деревьев, а на руках некоторых людей появлялись зловещие черные точки, похожие на крошечные пятна ягуара — предвестники лютой смерти.

Жрец поднял обсидиановый нож, и солнечный луч тускло отразился от золотой рукояти, пробежал вяло по сосредоточенным лицам детей. Обсидиан — магнит, опускающий силу духа в тело, позволяющий достать эту силу, передать ее нетронутой божеству, только и ожидающему пищи. Жрец помнил, сколько крови выпил этот нож. Он сам платил колдовскому орудию жизнями, чтобы приобщиться к тайнам Первоначальных Владык. И когда насытился кровью обсидиан, жрец познал неведомое для остальных, почувствовал связь свою с тем, другим, Изначальным, стал им. Шепотом, шелестом листьев древесных прозвучало новое имя жреца — Калабтун — Тот, Кто Жил Сто Шестьдесят Тысяч Лет. И новая сила вошла в человеческое тело жреца, подчинила его себе, и в черных глазах Калабтуна появился золотой отблеск рукояти жертвенного ножа.

А сейчас гневался Юм-Чак, грозный бог, живущий в Священном Колодце, требовал жертв, требовал крови. Жрец чуть повернул нож, направляя его к груди мальчика. Тот послушно шагнул вперед, будто мысли жреца услышал, рванул на хлипкой груди рубаху, обрывая шнурки, обнажил тело, подставляя его жаждущему ножу. Калабтун ударил, точно, выверено, безошибочно, вскрывая грудную клетку. Рука его протянулась хищно, острые ногти вонзились в кровавую массу, и вот уже в ладони жреца затрепетало сердце мальчика, а тело его — еще живое и дышащее — полетело в Священный Колодец. Сердце отправилось следом. Калабтун слизнул с пальцев тягучую, соленую кровь и улыбнулся девочке, уже шагнувшей вперед, подставляющей грудь под удар.

— Хорошая жертва, — шепнул жрец, занося обсидиановый нож, с острия которого стекали медленно кровавые капли. — Проси Юм-Чака за нас, умоли его сжалиться над народом, что поклоняется ему с начала веков. Пусть Юм-Чак дарует нам свою милость.

Окружающие жреца люди зашумели негромко, словно волна ударила в берег и откатилась, унося в море несколько песчинок. Мертвый попугай, лежащий грудой пестрых перьев, приподнял голову, оглядел все мутным, белесым глазом, щелкнул кривым клювом, так похожим на клюв Юм-Чака. Подтвердил, значит, правильность жертвы.

Калабтун осклабился, длинные клыки, подпиленные остро, блеснули, словно звериные, и пальцы его вновь рванули сердце жертвы. Ладонь сжалась вокруг пульсирующего комка, и кровь потекла по жилистой тонкой руке.

— Для Юм-Чака! — воскликнул жрец, поднимая сердце вверх.

Присутствующие запели, монотонно, низкими голосами, вторя песне жреца, а тот, торжествующий, сверкая черно-золотыми глазами, швырнул сердце вслед за трупом.

— Юм-Чак обещал свое покровительство народу! — возгласил Калабтун торжественно. И хор отозвался:

— Бог обещал... — в голосах слышалась надежда и какое-то жуткое безумие. Люди поглядывали друг на друга, разыскивая на коже соседа отметину бога, страшась увидеть на своих руках россыпь черных пятен.

Когда же все разошлись, и жрец остался один у Священного Колодца, всплыл Юм-Чак, сжимая в когтистых щупальцах трупы жертв.

— Тебе не понравилось подношение? — спросил Калабтун, склоняясь в поклоне. Вода плеснула, когда трупы были вышвырнуты из Колодца, и несколько капель ядовитой слизи попали на лицо жреца, но он стряхнул их, словно это была просто вода. И повторил: — Почему ты возвращаешь жертвы? Ты недоволен?

— Враг приближается, — прощелкал кривой клюв. Окружающие Священный Колодец деревья поникли, и листья посыпались, растекаясь на земле вонючей слизью. — Приближается, а вы ничего не делаете, чтоб его остановить!

— А жертвы? Жертвы — это ничто? — жрец стиснул руки. Неужто Юм-Чак останется недовольным, несмотря на все старания. Это грозит бедствиями неисчислимыми, смертями неожиданными. И неведомо — уцелеет ли сам жрец. Может, вскорости другой примет гордое имя Калабтун и будет вспоминать ночами, разглядывая в черном небе хрустальные проколы звезд, как тянулись долгие сто шестьдесят тысяч лет.

— Жертвы — всего лишь пища, — заявил Юм-Чак. — Уж ты-то должен об этом знать лучше, чем кто другой.

Да, Калабтун знал, но все же надеялся, что хорошая еда сможет ублаготворить жителя Священного Колодца.

— Странное произошло с врагом, — поделился Юм-Чак, и глаза его подернулись белесой мертвенной пленкой. — Я чувствую его, он все тот же, что и всегда, и в то же время — не тот. Он — один, но иногда я ощущаю, что их — двое. И это удивительно. Я не понимаю, что это значит.

Жрец замер. С ним происходило нечто подобное. Иногда он чувствовал, что кто-то подселился в его мозг, разделяет его мысли, но этот чужак был тих, спокоен, и проявлял себя лишь легкими касаниями. Калабтун с опаской посмотрел на тушу, перевалившуюся через край колодца. Мало ли, еще учует странность. Ведь и убить может.

— Не косись, жрец, — щелкнул Юм-Чак, и это напоминало хихиканье. — Я знаю, что с тобой случилось. К тебе пришел другой, не родившийся еще. Тот, кто родится через столетия. Ты думаешь, что с врагом произошло то же самое?

Калабтун вздохнул с облегчением. Бог знал — на то он и бог, но — не гневался, принял, как должное, даже повеселился чуть. Может, и обойдется все.

— Значит, к нему пришла помощь... — задумался Юм-Чак. — Нужно остановить его, пока он не добрался до колодца. Ты же знаешь, только в этом месте я уязвим. И только через тебя можно уничтожить меня. Само это тело, — гибкие щупальца мотнулись в воздухе, складываясь сложной геометрической фигурой, — тело вечно, оно будет жить, пока жив дух, носителем которого ты являешься.

— А если перестать кормить тело? — спросил Калабтун. То, что говорил бог, было новым, неизвестным еще, и слова эти щекотали сознание легким перышком. Потом жрец обдумает их спокойно, а пока нужно не упустить ни единой фразы, узнать все, что только возможно, раз Юм-Чак разговорился.

— Это не страшно, — отмахнулись щупальца. — Я всего лишь усну, и буду спать, пока кто-то не принесет еду к колодцу. Но если уничтожить дух, то это будет означать мою смерть, вечную и окончательную, без надежды на возрождение.

Калабтун почувствовал холодный озноб, будто окатили его водой из горного источника. Окончательная смерть, что может быть страшнее?! Ведь все, кто умирают, рано или поздно возвращаются обратно, правда, утратив память и о прошлой жизни, и о небесных чертогах, в которых довелось побывать. И лишь избранные удостаиваются и новой жизни, и памяти о прошедшем. Он был избранным, и тем более страшился утратить свое могущество.