Дотянуться до престола

Гаврила сел на лавку и дернул друга за рукав, приглашая присоединиться. Но тот остался стоять, из-под черных бровей с подозрением глядя на двух незнакомцев в зеленых стрелецких кафтанах.

− Вы кто ж такие будете? − сурово спросил он.

− Погодь, Ермолай, не бузи. Мы тут дело важное судим. Послухай лучше, что братья наши, стрельцы, сказывают.

Пугало неохотно сел и плеснул себе из штофа. Заглотнул разом всю чарку и нетерпеливо спросил:

− Ну?

Один из незнакомцев, высокий тощий парень с желтыми, словно соломенными, волосами, наклонился вперед и негромко произнес:

− Так вот, коли вы, казаки, за Мишку Романова встанете, то будет вам при нем слава и почет. Потому как батюшка его, митрополит Филарет, в стане вора Тушинского нареченным патриархом значился. Да вы и сами ведаете, небось, не раз его там встречали.

Казаки нестройно закивали.

− Ну и вот, коль выберут Мстиславского там, аль Пожарского, так быть вам в горе, эти пребывание ваше в Тушине не простят. А Мишка-то Романов дитя совсем, несовершенных лет, и державствовать будет так, как Филарет укажет.

− Дык он в полоне, под спудом, − возразил Гаврила.

− Михайло как венец наденет, так его и выкупит у ляхов. И будут они вдвоем государевыми делами управляться. И худого вам не учинят.

− А тебе какая печаль об нас беспокоиться? − нахмурился Ермолай. − Вы, поди, сиденьем у вора не опорочены, с вас и взятки гладки.

Вперед подался второй стрелец, черноволосый, лет сорока, с серьезным и умным лицом.

− Порешили мы промеж собой, − ответил он вместо "соломенного", − что будем за младого Мишку стоять. И вас к тому ж призываем, дабы всем на одном кандидате помириться и боярам свою волю обсказать. Ежели не прижать их, они никогда на Русь царя не выберут, так и будут ругаться да спорить. А вам при отроке ловко будет, дык что ж за резоны супротив него прекословить?

− Нам чем доле без самодержца, тем ловчее.

− Да с чего же? Свои деньги вы уже продуванили, самое время венценосца выбрать да на жалованье сесть.

− Вот что, стрельцы, ступайте-ка вы отсель и средь нас раздора не сейте. Мы за князя Трубецкого держимся.

− Фи, где он ноне-то? − опять влез "соломенный". − Слыхал я, ему уж в храме местечко под склеп уготовили.

− Погодь, Федька, − одернул его старший и повернулся к Ермолаю:− Я тебе так скажу, паря − Трубецкой ваш лжец знатный. Аль не обещался он вас озолотить за московское взятие? А ноне что? Себе Важскую землю взял, а вам по восемь рублев кинул? Праведно ль это? А окромя того, всяк ведает, что один ваш князь другого извел, и через это дело вы обоих потеряли. И остались для вас неопасные токмо Мишка-отрок да Петька, чадо приблудное. Ежели Романов вам не мил, мы и на мальце могем сговориться.

− Без тебя разберемся, − мотнул головой Пугало. − Ступай отседова, пока цел.

Брови стрельца угрожающе сомкнулись, он вскочил, Ермолай тоже, но Гаврила споро встал между ними.

− И правда, мил человек, поди, поди. А мы промеж себя поратуем, за кого нам теперича держаться.

− Что ж, добро. Напоследок вот что скажем: иноки Троице-Сергиева монастыря за Романова да за младенца склоняются, и через три дня на подворье в Китае сход будет. Келарь ихний, Аврамий Палицын, его учинил. Так что и вам туда дорога, коли надумаете. Прощевайте.

Стрельцы, посверкав глазами, ушли, а казаки выпили по чарке и продолжили разговор.

− В том они правы, что без нашего слова бояре долго-онько сумлеваться будут, − вздохнул Гаврила. − Надобно порешить да на Крутицкое подворье податься, там, сказывают, на время Собора митрополит Казанский стоит, Ефрем.

− У, вот он тебе бытие у вора-то и припомнит, − засмеялся один из сидящих за столом, Гришка Хортиц.

− На нас и окромя Тушина грехов, как блох на собаке, − отмахнулся Гаврила Тонкий.

Ермолай мутно посмотрел на него, потом перевел взгляд на оконце в покосившейся раме. Глядя через разрисованные морозом слюдяные стеклышки на заснеженный двор, он будто воочию снова увидел посиневшее вздувшееся лицо с выпавшим изо рта языком.

Это было в Ярославском уезде во времена сбора первого ополчения. Пугало и еще один казачий голова со своими сотнями отстали от основного войска и принялись разбойничать. Делали набеги то на одну деревню, то на другую, дочиста обирая и без того нищих жителей.

Однажды с двумя товарищами Ермолай ворвался в избу, где находилась лишь девица лет шестнадцати. Голодные и промерзшие, они приказали накрыть на стол, зорко приглядывая, чтоб она не сбежала.

− Как звать? − нагло спросил Пугало.

− Настасья, − прошептала девчонка еле слышно.

Пошарив в печи, она собрала, что смогла, а казаки достали отобранную в соседней деревне брагу и заставили девку сесть с ними за стол.

Ермолай помнил, как дрожали ее губы, какой дикий ужас стоял в глазах вместе с непролившимися слезами. Но это не тронуло ни его, ни двух других разбойников. Они вновь и вновь силой вливали ей в рот очередную порцию и, гогоча, смотрели, как она задыхается и кашляет. Потом девку затошнило, и Пугало выволок несчастную во двор, где ее долго рвало в сугробе.

А позже, наевшись и порядком захмелев, он сальными глазами взглянул на Настасью. Подельник ткнул его локтем − давай, мол, действуй, и Ермолай накинулся на девку, задышал в лицо парами браги и вонью гнилых зубов. Та с перепугу шарахнулась, бухнулась об стол, глиняные плошки на нем зазвенели и треснули. Девчонка подобрала осколок и с размаху саданула острым краем Ермолаю по щеке. Он завопил, схватил ее за косы и, поливая свежей кровью из раны, поволок в спаленку. Девка выла, как белуга, но он кинул ей на лицо подушку, чтоб не слышать этот вой, не видеть этих глаз... И сделал свое черное дело.

Друзья улеглись в горнице, на печи, а Пугало заснул прямо на своей жертве. А когда солнце позолотило комнату, открыл заплывшие глаза и обомлел: перед ним качались голые пятки. Он в смятении попятился, тихо ахнув: на ленте, привязанной к вбитому в потолок крюку для люльки, висела Настасья. Тело ее тихо покачивалось, лицо посинело и распухло, изо рта болтался почерневший язык.

Ермолай вздрогнул и потряс головой, отгоняя жуткое воспоминание. Машинально потер шрам и задумался. Да уж, прав собрат, грехов на нем немало. Если узнают, что он сотворил с девкой − все, плаха. Слава Богу, оба дружка его тогдашних сгинули, и вестей от них нет. Но если станет царем Пожарский − порядок наведет, это точно. И тогда все былые преступления откроются...

Пугало молча встал и, не одеваясь, вышел на улицу. Холодно. Он помочился прямо с крыльца, зябко ежась, завязал штаны и вернулся обратно в избу. Подойдя к столу, за которым сидели казаки, решительно произнес:

− Стрельцы дело сказывают, никакие Пожарские да Мстиславские нам не надобны. Давайте-ка, братцы, за Мишку-отрока хлопотать.

Иван, доверенный человек Трубецкого, приоткрыл низенькую дверь и шепотом спросил:

− Звал, батюшка?

Князь, заметив его, махнул рукой.

− Заходь.

Осторожно шагая по набросанным на пол коврикам, Иван подошел к широкой лавке, на которой лежал хозяин, подтянул скамеечку для ног и сел на нее. Лицо его было мрачнее тучи. Трубецкой же, напротив, улыбался, щеки его зарумянились. Покосившись на дверь, он радостно прошептал:

− Завтра явлю миру чудо исцеления. Ух, и подивятся бояре! Меня, небось, уже схоронили, а? Ниче, теперь сведают, что не только чадо найденное могет чудеса учинять.

− Поздненько сподобился, батюшка, − горестно вздохнул Иван.

Дмитрий Тимофеевич нахмурился.

− Что так? Да сказывай же, не томи.

− Утрась казаки тьмочисленные осадили Крутицкое подворье. Им отомкнуть не восхотели, так они ворота выломали, подать, кричат, нам митрополита Ефрема.

− И? − встревожился Трубецкой. − За что стоят?

− Грамоту приволокли, мол, дайте им Мишку Романова на царство. Приподнявшись на локте, князь ошарашено воскликнул:

− Кого?!

− Да, батюшка Дмитрий Тимофеич, его, Филаретову ветвь младую. Ефрем-то своего человечка им выслал, чтоб грамотку принять, так они сверх нее еще саблю положили. Мол, за ними сила.

− Так и есть. Не зря бояре время-то тянули, все ждали, когда казаки по домам разъедутся. С ними-то не поратуешь. Но как? Почему за Мишку они? Меня ж надобно держаться, разве не я им отцом родным был?

− Оно конечно, да только опоздал ты с чудом исцеления-то, батюшка. Покудова они думали, что ты помрешь с часу на час, их кто-то за Мишку и подговорил.

− Ох, несмыслы, дураки лободырные! − вскипел Трубецкой. − Да как же они на отрока-то польстились? Аль посулил им чего? А я ведь у Пожарского денег для них стребовал! Пиры им закатывал, вином поил! И так они благодарствуют! Межеумки проклятые!

Он вскочил с постели, пошатнулся, но на ногах устоял. Иван с удивлением наблюдал, как князь, обычно такой спокойный, нервно ходит из угла в угол. Борода его стояла торчком, усы топорщились, щеки пылали гневом. Проходя мимо стола, Дмитрий Тимофеевич в ярости ударил по нему кулаком.

− Предатели! Негораздки! Ну, я им не спущу!

Стоявшие на столе кувшин и плошки с лекарствами подпрыгнули и жалобно звякнули.

Выпустив пар, Трубецкой повалился на лавку. Несмотря на свои угрозы, он прекрасно понимал, что дело сделано. Раз уж казаки потребовали в цари Михаила Романова, то повернуть назад их уже не заставишь. Князь сидел, обхватив голову руками, раскачивался из стороны в сторону и тихо стонал от бессилия.

[13] Продавец в питейном заведении.

Глава 14

Мороз на улице сменился пургой и сильным ветром, порывами бившим в стены палат. Маленькое оконце дрожало и постукивало под напором стихии.

Филимон сидел на лавке, держа на коленях Пьера. То, что происходило на Земском соборе, безмерно тревожило душу писаря, и теперь он выговаривался тому, кто, по его мнению, все равно ничего не мог понять.

− Ох-ох-ох, горемыка ты моя, Петрушенька. Что ж с тобой, сердечным, станется? − по-бабьи причитал он, слегка раскачиваясь.

Пьер поднял лицо и вопросительно посмотрел на Филимона. Ну давай же, рассказывай, что там у вас стряслось.

− Что глазенки-то вытаращил? − писарь ласково погладил малыша по голове. − Эх, бедолажка, что ж с тобой будет? Мыслю я, как Филаретова отрока державцем выберут, так и изгонит тебя боярин-то. А Мишу теперича уж беспременно царем поставят, к бабке не ходи. Казачьи сотни за него, сказывают, выступили. А коли так − иного уж не дадено. Днями церковники да бояре в Крестное хождение пойдут, дабы Господь разум ихний просветлил, а опосля него и выскажутся за Романова. Деваться им, Петруш, некуда. Ежели поперек казаков пойдут − паки лихое время могет учиниться.

− Кес..клесное? − прогнусавил Пьер, старательно имитируя детское произношение. Ему позарез нужно было получить побольше информации.

− Ах ты, слова-то какие уже сказываешь. Ладные слова... Да, милок, Крестное хождение из церкви Успенья, той самой, где тебя нашли. Сымут ту икону, под которой ты лежал, Заступницу Владимирскую, да понесут с хоругвями и молитвами кругом Кремля-города.

Пьер устремил задумчивый взгляд в окно. То есть все, что он тут творил − фосфор, симпатические чернила, "глас Богородицы", − не помогло? Все равно собираются выбрать мсье Ферре? Может, тот у себя в Костроме показывает еще более впечатляющие "чудеса"? Как это вообще возможно? Нет уж, мсье Жюно, победа вашему протеже так легко не достанется! Нужно только казаков утихомирить...

Между тем Филимон со вздохом встал, немножко покачал Пьера на руках и осторожно поставил на пол.

− Ничего, Петруша, ничего. Завтра пойду бить челом архимандриту, могет, он как-нибудь на бояр подействует. А коли нет, так мы с тобой в монастырь на Белоозеро сбежим. Мне Богородица поручила об тебе предстательствовать, и я не отступлюсь.

Улыбнувшись, он вышел, а Пьер остался стоять посреди комнаты.

Ничего себе перспективка − монастырь на Белоозере! Нет, это, конечно, интересно с точки зрения истории, но жить там... Впрочем, испытание закончится с избранием царя, так что монастырь ему не грозит. Но что же придумать? Это последний шанс, и он просто обязан что-то предпринять.

Весь день Пьер ломал голову и к вечеру, наметив план, сказал вошедшему в комнату Филимону:

− К маме хосю.

Лицо писаря вытянулось от удивления.

− Это куды ж?

− В цекву.

− В какую? В Успенья, что ль, где нашли тебя?

Пьер радостно кивнул.

− Ах ты, Господи, − умилился Филимон, − помолиться хочешь. Разумник мой. Погодь, сейчас сведаю.

И бросился в сени. Через мгновение Пьер через приоткрытую дверь услышал возбужденный бас писаря, советовавшегося с Василием. После короткого совещания решено было просить разрешения у Шереметева, и Филимон ушел. Вернувшись, заглянул в комнату Пьера и сказал:

− Боярин дозволил, завтра с утречка поедем. Он свои сани даст. И Васька с нами. Позову тебе ныне Варвару, ложись-ка пораньше, дабы в церкви не капризничать.

Варварой звали новую няньку, приставленную к Пьеру вместо Агафьи. Он не возражал: ему по-прежнему разрешали жить в комнате одному, и девушка заходила лишь по необходимости. Была она высокой, стройной, длинная коса доставала почти до колен, и Пьер, который даже в теле русского ребенка оставался французом, нередко втихомолку любовался ею.

Через несколько часов, когда все стихло, и палаты Шереметева погрузились в сон, Пьер тихонько вылез из постели, зажег свечу, достал несколько книг, хранившихся в шкафу, чистый пергамент и чернильницу. Работа предстояла большая и трудная. Успеть бы.

Всю ночь он старательно выводил букву за буквой, подражая писарям старинных книг. Глаза слипались, маленькие пальчики дрожали от напряжения, но Пьер упорно работал, пока не закончил "документ" до последнего слова. Убрав все со стола и спрятав написанный свиток, он в бессилии повалился на перину.

Ветер стих, выглянуло солнышко. Сани с расписным задком весело летели по Троицкой улице мимо бывшего Цареборисова двора, потом повернули на Никольскую. Пьер, сидевший между Филимоном и Василием, с интересом оглядывался. Полозья скрипели по санной дороге, морозный воздух щипал лицо, а вокруг мелькали церкви, купола, кресты.

Сани прокатили мимо высоких зеленых ворот Чудова монастыря, за которыми блестели на солнце маковки храмов, миновали серый неказистый домишко − холопий приказ − и, наконец, выехали на Соборную площадь. Пьер с восторгом смотрел на невероятную смесь деревянного зодчества и огромных златоглавых белокаменных храмов.