Гемоды не смотрят в небо

— От меня ни на шаг, ясно? Куда я — туда и ты.

И уверенно иду к первому прилавку.

Имена авторов и названия книг почти все незнакомые, но оформлено в стиле нуар. В основном — красивые, стильные издания. Направленность читается между строк, на самом видном месте: романы про Ганнибала Лектера.

За прилавком — щуплый парень с бородой и в массивных очках.

— Чем интересуетесь? Я могу порекомендовать, — он берет книгу с полуобнаженной, но какой-то синюшной девицей на обложке. — Вот, прекрасный роман. Здорово и с юмором обыграна тема зомби, очень нестандартно... А вот тоже советую: сюжет перекликается с сюжетом фильма, о котором сегодня будут говорить. Или возьмите классику: Томас Харрис, подарочное издание...

На следующем прилавке — муляжи. Очень реалистичные, для какой-нибудь зомби-трэш-вечеринки или реквизит фильма ужасов: оторванные конечности, глазные яблоки, мозг. Продавец улыбается, в первый миг мне кажется, что у него на половине лица нет кожи, но это всего лишь грим.

Отвернувшись, замечаю Иванну: она стоит у дальней стены, там, где толпа гуще всего. В нише за ней — афиша фильма, на которой девушка за сервированным с рюшами, салфетками, букетиками столом ест сырое мясо. Что-то рядом с афишей вызывает бурный интерес у пришедших. Я пытаюсь разглядеть поверх голов, едва не натыкаюсь на прилавок "Лавки людоеда" — не хочу туда — и, повернув, оказываюсь перед еще одним книжным стендом. Женщина с одухотворенным лицом — бровки домиком, вселенская печаль во взоре — предлагает купить книги о самопознании, о предназначении человека и других заумно-философских штуках. На мой вопрос, как все это относится к каннибализму, еще выше поднимает брови, добавляет печали во взгляд и начинает вещать о культуре антропофилии, которая берет свое начало из древних религий и знаменует собой высшую форму проявления любви:

— Не зря до сих пор в христианстве во время причастия происходит символическое поедание плоти и крови! Вот вы, скажите, разве вы...

Громкая музыка заглушает голос женщины с одухотворенным лицом, и я быстренько отхожу подальше. Оборачиваюсь через плечо, проверяю Рика — рядом. Напоминаю строго:

— Ни на шаг!

И начинаю протискиваться туда, где радостные крики и аплодисменты, и больше всего людей.

— Наша дорогая, наша талантливая Юленька! — распинается кто-то в микрофон. И я, наконец, вижу ее: невысокая тоненькая девушка, вряд ли старше меня. Яркие колготы с неслучайными дырами, массивные бутсы, черное платье-рубашка, джинсовая жилетка. Остановившись перед афишей, она машет рукой, обмотанной кожаными ремешками, посылает воздушные поцелуи. Сосульками болтаются у лица давно немытые волосы.

В нише за ее спиной — две фигуры, словно экспонаты анатомического театра. Присмотревшись, я понимаю: это снова грим. Обнаженные гемоды стоят по сторонам от киноафиши, замерев, будто статуи. Ради формального соблюдения приличий на одном надет куцый фартучек, второй прикрывается сковородкой. Вот отчего здесь толпились! Сейчас гемоды тоже не обделены вниманием: люди тянутся пощупать, толкаются, чтобы сфоткаться рядом. А мне на них и смотреть неловко: вспоминается рассказ Кости и мысли о том, что экспериментальному образцу А-46, который называл себя Алеком Авериным, пришлось вот так же стоять в анатомичке. Без грима, но и без фартука. И без защиты от слишком назойливого внимания.

Тем временем открывают зал, народ устремляется к дверям. Я предпочитаю не забираться в ряды, а остаться у стены: и все видно, и уйти можно в любой момент.

После приветствий и короткого вступительного слова сыплются вопросы:

— Удовлетворены ли вы реакцией на предпоказ?

— Застольные сцены уже получили наивысшие оценки от критиков. Кто был вашим эстетическим вдохновителем?

— Юлия, вы, как всегда, на передовой: беретесь за острые темы, разрушаете стереотипы. Не опасаетесь ли вы, что картина будет плохо принята представителями консервативного общества?

И так один за другим: с комплиментами, расшаркиванием и обязательными плевками в сторону серой массы, которая, разумеется, противится раскрепощению и просвещению.

— Скажите, а как вам вообще пришла в голову идея сделать людоеда положительным героем? — спрашивает пожилой мужчина в поношенном костюме. — Что ваша картина несет людям? Какой посыл?

Жаль, что эти вопросы не задал репортер какого-нибудь популярного портала. Присутствующие морщат носы, презрительно фыркая, посмеиваясь.

— Я не собираюсь отвечать на подобные вопросы — пусть каждый вынесет из этой картины то, что нужно именно ему, — Юленька улыбается ехидно. — Или что он сможет.

— Но вы сознательно нарушаете табу, — не унимается мужчина. — Ради чего? Какова цель?

— Вот, Юленька, мы только говорили о серости, — ведущая многозначительно играет бровями, зал смеется. — Следующий вопрос?

С Иванной я сталкиваюсь уже на выходе.

— Здравствуйте, Марта! — она расплывается в улыбке. — Давно вы не заглядывали.

— Добрый день! — возвращаю улыбку. — Я подумала, что не стоит смущать ваших посетителей своими консервативными взглядами.

— Ну что вы, мы открыты для дискуссий! Заходите обязательно!

— Спасибо за приглашение, я им обязательно воспользуюсь.

И, стоит Иванне отойти, я неожиданно оказываюсь нос к носу с Лидкой.

— О, и ты здесь? — она приподнимает брови, вместо радости от встречи на ее лице явно читается досада. Шарф, лоферы, яркий прямой жакет — вроде и симпатично, только это не моя Лидка. И если б изменения касались только одежды... — Не думала, что тебе будет интересно. У меня билеты были на предпоказ... А это твой что ли? — она тыкает пальцем в Рика.

— Рабочий.

— А. Прикольно. Ну ладно, я пойду, там автографы...

— Ага.

Смотрю ей в спину, но быстро теряю среди таких же в жакетах и шарфах. Исчезла, растворилась.

— Вот и все.

— Прошу прощения? — отзывается Рик.

— Это не тебе. Не обращай внимания.

Возле разрисованных гемодов снова толпа, какая-то полураздетая девица сперва фоткается в обнимку с одним, едва не облизывает, а потом пытается отобрать у второго сковородку...

В лифте слишком много людей, но в холле, в закутке у зеркала, я, наконец, остаюсь одна. Ну как одна — с Риком. И, поправляя ворот рубашки, всматриваюсь в собственное отражение, в тени за его спиной. Иногда мне кажется, что где-то существует другой мир. Настоящий. Мир, в котором не может быть фильмов вроде вот этого, не может быть обсуждения "культуры антропофилии"... Но в отражении точно так же, как и в реальности, за моей спиной возвышается беловолосый гемод, только там, в зеркале, он кажется грустным.

Перед парковкой забегаю в киоск, покупаю буханку хлеба. Мы садимся в авто, и я протягиваю хлеб Рику.

— Прости, той серой гадости из столовки у меня нет, придется тебе сегодня кушать настоящий вкусный хлеб.

Он обхватывает буханку двумя руками, откусывает хрустящую горбушку. Пахнет свежей сдобой на весь салон. Забавно: в такие минуты, если не смотреть гемоду в глаза, он очень похож на человека. Слишком, пожалуй.

Парковка — на крыше торгового центра, за окном — город в легкой пелене вечерних сумерек. Огни. Я закрываю глаза, откидываюсь на спинку кресла. Время от времени слышно, как вздыхает ветер, проезжают машины, доносятся голоса людей, вышедших полюбоваться городом. Хотя вид здесь не очень: стройки, стоянки, транспортная развязка...

Коммуникатор едва ощутимо вибрирует на запястье — а я и забыла, что поставила на бесшумный. Щекотно. Открываю глаза, вздыхаю.

— У нас вызов. Поехали.

Обычный многоквартирный дом, одиннадцатый этаж. Костя встречает у подъезда, поднимается с нами наверх. Глаза у него ледяные, лицо белое, шрама почти не видно.

— Четверо подростков. Игры у них такие, — шумно втягивает воздух, молчит.

Дверь распахнута. Малолетки со скрученными за спину руками жмутся в углу на лестничной клетке, едва носами не шмыгают. Из квартиры ощутимо пахнет кровью: надо же, теперь я узнаю этот запах.

— Откуда взяли гемодов? — спрашиваю.

— Перекупили тех, которые на ремонт. Ребята из богатеньких.

Один гемод сидит в прихожей, равнодушно смотрит перед собой, не обращая внимания на тихие стоны, что доносятся из комнаты. Одежда в крови, лицо в ссадинах.

— Этого не успели, — поясняет Костя. — А там... знаешь, Смирнова, может, обойдешься отчетом? Я серьезно.

— Угу.

Дверь в комнату открыта. Запах крови становится тяжелым, удушающим. Я переступаю порог и замираю. Плывет перед глазами: белое, алое... и черное, там, где давно, где засохло. Что-то вьется под ногами, стон выводит меня из оцепенения. Пячусь и, оттолкнув стоящего позади Рика, бегу оттуда — скорее, скорее...

Никто не торопит. Шумит вода, я пытаюсь прийти в себя и долго-долго умываюсь, чтобы избавиться от запаха, который тут повсюду. Полощу рот — хорошо, почти не ела сегодня. Потом пью прямо из-под крана. Рик все это время стоит рядом, за моей спиной — выполняя данное ранее указание, не отходит ни на шаг. Посмотреть бы ему в лицо: ну что? не все равно теперь? проняло тебя, жестянка? Но обернуться не могу — голова кружится. А посмотреть через зеркало — так я и себя увижу.

Идеалистку, которая решила, что сможет защитить гемодов... нет: защитить людей от самих себя.

Никчемную и бесполезную.

— Ну что, — вздыхаю. И, наконец, смотрю в лицо Рика. Оно расплывается перед моим взглядом, но, я уверена: спокойное с показным выражением легкого интереса, как всегда. — Идем?

"Принадлежность к творческой элите сейчас необходимо подтверждать "правильным" отношением к скандальным темам. Выделяться на фоне обывателей не изобретениями, не созданием произведений искусства, а соглашательством с ведущими трендами. Теперь в тренде защита прав тех, кто хочет есть себе подобных. Скоро, возможно, придется защищать права не только на словах, но и поддерживать действием — на банкетах для избранных и уникальных.

Каннибализм переместился из темы-табу в зону эпатажа. Скоро ли он станет вариантом нормы?"

П.П.

Глава 3

Теперь я знаю, что запах крови въедается надолго — в кожу, в мысли. Не стирается мочалкой, не вымывается шампунем, не забивается духами. Забравшись под одеяло, включаю телевизор. Пытаюсь смотреть, отвлечься. Лампы под потолком горят — все. Не хочется их выключать — как-то пусто становится сразу в квартире, и лезут изо всех щелей зловещие тени.

Говорила ведь: последствия будут. Сперва с гемодами развлекались взрослые, и вот теперь малолетки. Костя сказал — они так играли. Теперь дети не видят разницы между отрыванием голов пластиковым куклам и такими же играми с гемодами, у которых кровь, и которым больно.

"Для чего он вообще?" — спросила подруга жены Макса на вечеринке. Тогда я не нашлась с ответом, теперь знаю: гемоды нужны именно для того, чтобы делать с ними то, что нельзя — пока нельзя — делать с людьми. И ни за что не отвечать.

Мигает лампочка на браслете. Наушник лежит рядом, на тумбочке. Надеваю, нажимаю "прием". С Костей сейчас говорить не хочется, но вдруг что-то важное?

— Ты как?

— В порядке.

— Протокол тебе отправил. Ты же теперь за главную в отделе... А этих отпустили уже.

— Угу.

— Родители тут бучу подняли, журналистов под отделение привели. Может быть, штраф заплатят. А может и нет, — слышно по голосу Костя тоже устал. Не от работы, а от дикой бесполезности того, что делает.

— Угу.

"Гемод не является живым существом, и полное лишение его функциональности не может считаться убийством", — сказала ведущая на радио. Рик — тот, которого уже нет — согласился бы с ней. И не понял бы моих претензий к законам, по которым убийцу и людоеда нельзя назвать убийцей и людоедом. Издевательство над живым существом нельзя назвать издевательством. И вообще очень многое нельзя называть тем, что оно есть.

— Эй, Смирнова, отставить нытье!

— Угу.

— Смотри там... Может, приехать? А то сегодня девочек из лаборатории отпаивать пришлось — только новеньких на стажировку прислали, а тут такое. У меня вон ребята и те едва держались. Кажется, — хмыкает, — даже твой гемод позеленел слегка. Хотя им-то что, им до лампочки... Так что? Сама справишься?

— Угу.

Несколько минут в тишине, потом коммуникатор снова пищит.

— Привет! Ну как ты там? — в голосе Макса не участие — настороженность. Задним фоном у него телек и встревоженный голос Марины. — Слушай, чего это твой Векшин намутил, а?

— А чего мой Векшин намутил? — я переключаю каналы на телеке в поисках новостей. Вот оно: пикет у полицейского управления. Человек тридцать, на плакатах: "Гемоды калечат наших детей", "Искусственные люди — извращение природы", "Мертвым не место среди живых", "Гемоды — наши игрушки или чужое оружие?"

— Не знаю, но чего-то вдруг антигемодники активизировались, — Макс растерянно сопит в динамик. — Видимо, взяли кого-то не того.

— Да извращенцев малолетних взяли! Ты не видел просто...

— Ладно, — вздыхает Макс. — Ты постарайся в это дело не влезать, хорошо? А то заварите, а расхлебывать потом...

Прощаемся. Открыв виртуальный экран, я с минуту просто смотрю сквозь него на темные пятна окон, потом замечаю уведомление в углу. Рик прислал мне письмо еще утром, некогда было посмотреть.

Несколько незнакомых имен: он нашел-таки людей с фотографии "Infinity", не всех, но... Пара депутатов, некто Барьев и Саранский, незаметные и незнакомые, какие-то общественные деятели, не столь публичные, в отличие от Савина. И выдержки из финансовых отчетов фонда "Соцветие", экспериментальной лаборатории доктора Васильевой на базе третьей клиники — в числе спонсоров фигурирует некий Международный независимый фонд защиты прав человека и развития системы здравоохранения под названием "Infinity".

Да уж, и впрямь: умничка-гемод. Помог. Я разберусь с этим со всем, обязательно. И с Костей поговорю, и... Только завтра, завтра.

Откидываюсь на подушку, включаю звук на телевизоре.

— ...использование универсальных помощников подрывает общественные устои и традиции, — женщина лет за тридцать с самодельным плакатом где "калечат наших детей" говорит в микрофон: торопливо, словно может не успеть или забыть подготовленную речь. — Детям с еще недостаточно сформированными представлениями о том, что хорошо, а что нет, с чуткой и ранимой психикой очень сложно ориентироваться в таких условиях.

— Но ведь за воспитание детей отвечают родители, — замечает журналист. — Ведь не каждому ребенку приходит в голову отрывать головы куклам или издеваться над животными. Тут, мне кажется, то же самое...

Собравшиеся возмущаются, стараются перекричать журналиста, а женщина с плакатом улыбается снисходительно, словно заранее прощает ему высказанную глупость.

— Вы должны понять, — отвечает она, — что в современном обществе сбиты моральные ориентиры. Гемодам не место среди людей. Гемоды — не живые, не люди, хотя имитируют физиологию и даже некоторые базовые реакции. Поэтому ребенку сложно разобраться во всем, не запутаться...