Но сейчас он укроется в тенях, в конюшне, охваченной огнем, который пощадил одну лишь лошадь. А может, ускользнет в лес за коралем, чтобы сражаться в новых битвах и проигрывать, как всегда случается с героями. Ведь правда? Смерть ловит всех и каждого. А день устремляется дальше, мимо, как он привык.
Пока не раздастся зов с кухни, скрывая мир и суля новую ночь.
Сендалат показалось: она увидела его там, в сумраке, как призрак на фоне еще стоящей стены выгоревших конюшен. Но возможно, это лишь воображение. Разум ее шагает неуверенно, так всегда говорила мать; и воображение, столь щедро переданное ей сыну, не станет благом в эти тревожные времена. Воздух в карете удушал, пахло плесенью, но петли боковых окошек застыли от грязи и ржавчины, и единственный свежий поток исходил из решетки переговорной трубы, что ведет к скамье кучера. Она едва его знала — нанятого в деревне ради одного задания — и если позвать, прося открыть окно... что же, рассказы вскоре заполнят таверны, рассказы о пропащем Дом и его проклятых, бесполезных обитателях. Будут смех, шуточки и презрение. Нет, она ничего у него не попросит.
Пот струился под тяжелой одеждой. Она сидела так прямо, как удавалось, и надеялась, что это поможет, но нечего было делать, нечем занять руки и ум. Слишком трясет и качает, чтобы заняться вышиванием; к тому же просочилась пыль, ярко блестя в тонких копьях света. Она ощущала, как пыль покрывает щеки, и по щекам текут слезы — как все и ожидают. Пойдут грязные полосы. Некрасиво, позорно.
Она вспоминала первое заложничество; вспоминала время в Цитадели, сбивающий дыхание восторг перед всем этим народом, снующим по бесчисленным роскошным залам, перед высокими воинами, которые вряд ли запомнят попавшуюся под ноги малышку. Она помнила богатство — так много богатств — и как решила, что это ее мир, что она рождена ради него.
Ей дали комнату в конце длинной вьющейся лестницы; она часто сидела там, красная от возбуждения, и когда колокол сверху возвещал ужин, неслась вниз, круг за кругом по ступеням, чтобы нырнуть в обеденный зал — где раздавался смех радующихся ее появлению.
Ибо почти всегда в те первые годы казалось, что она стала центром внимания всей Цитадели, словно юная королева; и всегда были рядом трое воинов лорда Нимандера, чтобы взять ее руку — когда бы она ни протягивала ее, где бы не испытывала желание ощутить себя в безопасности. Она помнила, как обожала Сильхаса Руина за белые волосы, красный блеск в глазах и блинные пальцы; помнила теплоту улыбки Андариста — Андариста, за которого мечтала однажды выйти замуж. Но истинно почитала она Аномандера. Тот казался прочным как камень, согретый солнцем и отполированный ветрами и дождем. Он казался широким крылом, защищающим, обвившим ее; она видела, с каким почтением обращаются к нему все, даже братья. Любимый сын Матери Тьмы, любимый девочкой-заложницей в Цитадели.
Войны украли у нее всех, и отца и сыновей, и когда лорд Нимандер вернулся однажды утром, увечный и сломленный, Сендалат забилась в комнатку, замороженная ужасной мыслью о том, что кто-то из ее хранителей умирает на далеком поле брани. Они стали стенами ее дома, ее дворца, а она была их королевой сейчас и навеки. Как может такое окончиться?!
Снаружи окошка кареты проплывали одноэтажные домики деревни, перед ними ходили жители, а многие и останавливались, чтобы поглазеть. Она приглушенно слышала предназначенные кучеру окрики, взрывы смеха и пьяные возгласы. Внезапно задохнувшись, Сендалат отпрянула от пыльного окошка, пряча лицо. Принялась ждать, когда успокоится сердце. Карета пересекала глубокие колеи, качаясь с боку на бок. Сендалат сложила руки, крепко сжав ладони, и смотрела, как кровь покидает костяшки пальцев, так что можно различить кости.
Ее воображение столь податливо, а день выдался тяжелым.
Абара была известна величиной и богатством, пока войны не забрали молодых мужчин и женщин; тогда Дом Друкорлас готов был стать Великим. Когда Сендалат отослали назад, словно потерявший красоту и ставший ненужным подарок, она была потрясена бедностью родной земли — и селения, и хозяйской усадьбы, и уставших, истощенных полей.
Отец ее как раз тогда умер, еще до возвращения дочери — военная рана внезапно загноилась и погубила его быстрее, чем смогли помочь целители; трагическая, шокирующая смерть, а для нее — новая пустота, заменившая пустоту прежнюю. Мать вечно держала мужа — отца Сендалат — для себя одной. Сама называла это эгоизмом, когда прогоняла Сендалат из комнаты или запирала двери. Говорила о втором ребенке, но ребенка не появилось, а потом отец ушел. Сендалат вспоминала высокую безликую фигуру, а по большей части — лишь топот башмаков по деревянному полу над головой, топот всю ночь.
Больше мать никогда о нем не говорила. Она стала вдовой, и эта роль, казалось, делала ее более ценной в своих глазах; увы, удовлетворенной оказывалась лишь сама Нерис. Бедность подкрадывалась со всех сторон; так весенний разлив подтачивает крутые берега.
Приехавший в Абару молодой воин, однорукий и с добрыми глазами, изменил ее мир, и только сейчас она осознала, насколько. Не просто дал ребенка, не просто ночами и днями в лугах и рощах поместья учил ее открывать себя и вбирать его вовнутрь. Он стал глашатаем иного мира. Внешнего мира. Не Цитадели, не дома, в котором обитает, вечно ожидая мужа, мать. Мир Гелдена был суровым местом насилия, приключений, в котором каждая деталь сияла, словно залитая золотом и серебром, где даже камни под ногами оказывались самоцветами, ограненными рукой бога. Теперь она видела мир романтики, где смелый твердо стоит перед лицом злодейства, где честь хранит безопасность мягких сердец. И была в том мире любовь в полях, среди буйства цветов, под горячими и солнечными днями лета.
О таком мире она шептала сыну, рассказывая старые сказки, показывая, каким был его отец и где жил этот великий муж, а потом гасила свечу, оставляя Орфанталя снам и грезам.
Ей запретили говорить правду о позорном прошлом реального Гелдена, о том, что Нерис отослала молодого отца, изгнала в земли Джагутов, а потом пришли вести, что он погиб при неясных обстоятельствах. Нет, эти истины не годились для сына, для образа отца — Сендалат не смогла бы стать такой жестокой, не захотела бы. Мальчику нужны герои. Всем нужны. Для Орфанталя отец станет мужчиной, неуязвимым для позора, лишенным видимых пороков, очевидных слабостей, кои любой мальчик замечает в живых родителях.
Она творила, разговаривая у постели сына, возрождая Гелдена, собирая его из кусочков Андариста, Сильхаса Руина и, конечно же, Аномандера. По большей части Аномандера. До черт лица, привычки держаться, тепла обнимающих дитя ладоней... и когда Орфанталь просыпался ночами, когда вокруг царили тьма и молчание и он готов был испугаться, да, достаточно было вообразить эту ладонь, крепко сжавшую его руку.
Сын спрашивал ее: "Куда пропал папа? Что с ним случилось?"
Великая битва с Солтейкенами-Джелеками, старая вражда с мужчиной, которого он почитал другом. Предательство, как раз когда Гелден отдал жизнь, защищая раненого лорда. Предатель? Тоже мертв, сражен своей изменой. Говорили, что он забрал собственную жизнь, но никто не желал произносить громко хотя бы слово этой истории. Среди Тисте принято скорбеть по печальным событиям, а потом клясться, что никогда об них не заговорят, отмечая силу почести, силу горя.
Есть вещи, в которые должен верить ребенок, их шьют как одежду или даже доспехи; их он будет носить до конца дней своих. Так верила Сендалат, и если Гелден украл ее одежды сладкой ложью, оставив одиноко дрожать... нет, Орфанталь не будет страдать так же. Никогда не будет страдать.
Карета стала котлом. Трясясь от жары, она гадала, кто теперь станет рассказывать сыну истории на ночь. Никого нет. Но он ведь потянется в темноте, правда, чтобы взять руку отца. Нет нужды тревожиться об этом — она сделала что смогла, и гнев матери — горькие обвинения Нерис, что Сендалат слишком юна для ребенка... нет, она доказала обратное. Ведь так? Жара удушала. Сендалат затошнило. Кажется, она видела Гелдена в селении — ей показалось, что он споткнулся, гонясь за каретой, и упал, и раздался новый хохот.
Воображение сорвалось с привязи, лихорадка сводила с ума; мир за окном преображался во что-то ослепительно-белое, само небо объял огонь. Она закашлялась в пыли разрушения, а конские копыта грохотали со всех сторон, гудели голоса, копыта били барабанами.
Карета резко качнулась, останавливаясь, и въехала в канаву. Крен заставил Сендалат сползти с сиденья.
На лице уже не было пота. Оно казалось холодным и сухим.
Кто-то ее звал, но она не могла дотянуться до защелки, не из своего угла.
Запор затрещал и дверь распахнулась, и внешнее пламя полилось, охватывая ее.
— Витрова кровь! — выругался Айвис, влезая в повозку и беря бесчувственную женщину на руки. — Здесь горячо как в горне! Силлен! Ставь навес — ей нужна тень и прохлада. Капрал Ялад, не стой разинув рот! Мне нужна помощь!
Паника стучала в виски мастера оружия. Заложница стала белее самого Руина, кожа липкая, тело словно у сломанной куклы. Похоже, она надела сразу все свои наряды, слой за слоем. Он ошеломленно опустил ее в тени установленного Силленом брезентового навеса, рядом с каретой, и начал расстегивать пуговицы. — Капрал Ялад, мокрую тряпку ей на лоб. Быстро!
Если она умрет... если она умрет, будут последствия. Не для него самого, но для лорда Драконуса. Семья Друкорлас стара и уважаема. У них всего один ребенок — вот она, здесь; если у нее существуют двоюродные братья и сестры, то никому про них не известно. Враги господина с радостью "увидят кровь на руках" Драконуса, обвинив его в трагической гибели, а ведь лорд собирался сделать широкий жест, приняв заботу о последней из угасающего рода. Признание традиций, почтение к древним фамилиям — Консорт не имеет желания изолировать себя в бешеной схватке за власть.
Он стащил еще одежды: богатую и тяжелую словно панцирь парчу, многослойный лен, шерсть и хессиан... и замер, снова выбранившись. — Силлен, сними сундук — поглядим, что в треклятой штуке. Должно быть, весь гардероб на ней!
Кучер слез с кареты и встал, пялясь на бесчувственную женщину. Айвис скривился. — Мы все равно скоро покинем дорогу. Возчик, она ведь может скакать?
— Сейчас совсем непохоже, сударь.
— Когда оправится, дурак. Она умеет ездить верхом?
Мужчина дернул плечом. — Не могу знать, сударь. Я ведь не в домовой обслуге, верно?
— Да ну?
— Они прогнали почти всех слуг, сударь, два года тому назад. Пахотная земля, видите ли, есть, да работать некому. Народ или померли, или сбежали, или померли в бегах. — Он потер шею. — Говорят, нужно сделать пастбища, ведь тогда много народу не надо. Но почти все, — закончил он, глядя на женщину, — попросту сдались.
Силен и еще двое солдат сняли сундук, бранясь и кряхтя под тяжестью. — Заперт, капитан.
— Ключи здесь, — ответил Айвис, показывая снятый с покрасневшей женской шеи резной ключ на кожаном ремешке. Бросив его помощнику, сверкнул глазами на кучера: — Пора пройтись пешком. Назад в деревню.
— Чего? Я должен вернуть карету! И лошадь!
— Это сделает один из моих. Давай, проваливай. — Айвис снял с пояса мешочек и швырнул кучеру. — Ты ничего не видел — как она упала в обморок и так далее. Понятно?
Выпучив глаза, кучер кивнул.
— Услышу хоть раз, — продолжал Айвис, — что по Абаре ходят разговоры, отыщу тебя и заставлю болтливый язык замолчать навеки.
Кучер сделал шаг назад. — Не нужно пугать, сударь. Я слышу. Я все понял.
Услышав щелчок замка, Айвис махнул кучеру, указывая на дорогу. Мужчина поспешил, наклонив голову и высматривая, что в кожаном мешочке. Потом бросил на капитана удивленный взгляд и ускорил шаги.
Айвис обернулся к Силлену. — Открывай.
Крышка заскрипела. Силлен наморщил лоб, протянул руку и вынул заботливо обернутый тряпицей глиняный кувшин того типа, что предназначается для сидра. Когда он потряс кувшин, даже Айвис расслышал непонятный бряцающий звук содержимого. Не сидр. Встретив вопрошающий взгляд Силлена, капитан кивнул.
Солдат вытащил тяжелую пробку и глянул внутрь. — Камни, капитан. Отполированные камни. — Он кивнул на сундук. — Полно таких кувшинов.
— С берегов Дорсан Рил, — пробормотал Айвис, кивая сам себе. Взял у капрала Ялада мокрую тряпку и протер лоб Сендалат. Камни признаний в любви — у всех они есть, по нескольку, от родителей и подруг. Но целые кувшины камней? Целый проклятый ящик камней?
— Многовато у нее поклонников, полагаю я, — сказал Силлен, ладонью вбивая пробку в горло кувшина.
Айвис уставился на солдата. — Если это должно быть шуткой, Силлен, я...
— Нет, сир! — торопливо ответил Силлен, кладя назад кувшин и опуская крышку. — Прошу прощения, сир. Что я могу знать о прекрасных дочерях благородных домов?
— Мало, полагаю, — смягчился Айвис. — Закрывай, чтоб тебя. И отдай ключ.
— Приходит в себя, сир, — сказал капрал.
— Благословите Мать, — облегченно шепнул Айвис, видя, как затрепетали ее веки.
Сендалат смотрела не него, словно не видя. Он ждал узнавания, но ничего не происходило.
— Заложница Сендалат Друкорлат, я капитан Айвис. Я возглавляю ваш эскорт к Дому Драконс.
— Она... карета...
— Нам придется покинуть дорогу, госпожа — тракт впереди годится лишь для верховой езды. Вы усидите на лошади?
Она медленно, хмуро кивнула.
— Мы подождем здесь еще немного, — сказал Айвис, помогая ей сесть и подавая плащ, чтобы предупредить смущение от полураздетого вида. — Вы перегрелись в повозке. Упали в обморок. Госпожа, мы могли вас потерять... ну и страху вы на всех нагнали.
— У меня сильное воображение, капитан.
Он смотрел, пытаясь понять смысл признания.
— Уже лучше, — выдавила она слабую улыбку. — Хочу пить.
Айвис сделал жест, и подошел солдат с фляжкой. — Не всё сразу, — посоветовал капитан.
— У вас мой ключ.
— Он давил на горло, госпожа. — Когда она оглянулась а сундук, он добавил, улыбнувшись: — Мы повесим ремни между двух всадников. Не знаю, что в этой штуке, но тяжела она чертовски. Юные дамы и их туалеты — кажется, конца не бывает краскам, духам и тому подобному. Я знаю, у меня дочь.
Взгляд Сендалат скользнул прочь — казалось, она целиком сосредоточена на фляжке. Затем в глазах появилась тревога. — Кучер...
— Отослан прочь, госпожа.
— О. А он...
— Нет. Клянусь честью.
Похоже, она готова была надавить, но сил не хватило. Женщина осунулась, словно готова была вновь потерять сознание.
Айвис принял ее вес. — Госпожа? Вам нехорошо?
— Будет лучше, — заверила она. — Так сколько ей?
— Кому?
— Вашей дочери.
— Чуть моложе вас, госпожа.
— Красивая?
— Ну, я ей отец... — Он изобразил смущенную улыбку. — Готов поспорить, ей понадобится побольше ума, чем большинству.
Сендалат протянула руку, коснувшись его плеча — так принцесса могла бы касаться коленопреклоненного подданного. — Уверена, она очень красива.
