Тетушка Тоша вопросительно скосилась на Лина, но тот лишь ухмыльнулся и махнул ладонью:
— Поверит.
У Лина даже и сомнений на этот счет не было, потому как он успел насмотреться на широкие замашки своего спасителя и друга. Кабы спьяну он деньгами сорил — можно было бы опасаться, что на очередное утро пробьет его приступ бережливости, но Зиэль всегда при уме и памяти, ни разу их не пропил... сколько скажет ему тетушка Тоша за башмаки, столько и примет Зиэль на свой счет. Недаром трактирщик Тох вспомнил его через годы и ринулся угождать! А хороши башмаки! Вот как, оказывается, богатым жить удобно... Камешки, плевки и колючки никак твоей подошвы не касаются, ногам внутри всегда одинаково, ни холода, ни огня не боятся... А носы у башмаков свободны и чуть вверх поддернуты — красиво! И с запасом на рост ноги. Ах, как жалко, что Уфина так и не видела его обновку... А у нее что на ноге было?.. Что-то из красной с узорами кожи, под юбками не рассмотреть... Лин в очередной раз смутился и принялся глазеть по сторонам. Кусты и деревья только по богатым дворам, за оградами, а на улице — одна трава вдоль приобочных канав. Вот бы сейчас кто-нибудь привязался к Тоше и Суне, а он бы как выпрыгнул с кинжалом в руке... с ножом в руке... И отогнал бы... А Суня тогда бы ему сказала...
— Зато и сносу им не будет. С горки-то спускаться куда как легче. Все у нас в Шихане хорошо, да одно плохо: круто в главный город идти, подниматься к ратуше, к базару...
— И все равно: вырасту — будут у меня сапоги... — Лин замялся, памятуя о страхах Суни и тетушки Тоши... — те самые, как у Зиэля.
— Ну и хорошо, дай тебе боги! Вот уж и дом наш недалеко... теперь в мыльню — и домой, свеженькие, не запылённые!
— А... всем нам обязательно?
Тетушка Тоша посмотрела на смущенного Лина и затряслась в добродушном смехе:
— Всем. Но порознь: тебе в ту дверь, над которой дубовая ветка, а нам вон в ту, с папоротником. Направо — мужчины, а налево женщины и маленькие дети. Но ты уже взрослый парень... гм... уже при оружии... да, при оружии, и поэтому тебе направо. Обе женщины громко захихикали, и Лин понял, что они смеются над тем, что он еще слишком маленький для своего ножа. Ну и пусть смеются, горячую воду он любит, можно будет и пузыри попускать...
В мыльне народу было немного, все занятые, молчаливые, но Лин сумел навлечь на себя гнев какого-то старичка. Вот как это было.
Мыльник принял от тетушки Тоши три малых медяка, поклонился женщинам, указал им рукой, а Лина пропустил в свою сторону. Выдал ему небольшую кадушку, мочалку, мыла кусок, очистил и протер место на длинной лавке, чтобы раздеться, а сам ушел в выгороженную от мыльни каморку. Самая трудная загвоздка, сложность, которой боялся Лин, разрешилась на диво легко: Гвоздику нашелся при мыльне маленький загончик, даже и привязывать не понадобилось, а от предусмотрительной тетушки Тоши — подарок, вяленый кусок ящерного мяса, может, чуть жестковат, но Гвоздика устроило. Малыш охи-охи положил перед лапами угощение, облизнулся и словно бы проурчал мыслями: иди, иди, хозяин, я здесь потерплю...
Лин, в простоте своей, не посмотрел, как другие делают, да и пошел с куском мыла в самую потельню, маленькую тесную комнатку, где раскаленные камни на жаровне прогревают ее до невозможности. Он очень не любил жаром дышать, но знал: посидеть немного — пот пробьет и тогда грязь гораздо легче смывается... Вошел — посидеть да намылиться... Как вскинется на него старичок, что в одиночестве кости в той комнатке грел, как закаркает!
— Я тебе сейчас твою кадушку на голову надену! Убивец! Деревня! Пошел отсюда с мылом! Мыльник! Мыльник!..
Прибежал на крик мыльник, укоризненно покивал испуганному Лину, а когда дверь в потельню закрылась, пробурчал, наклонясь к мальчику поближе:
— В наши потельни с мылом нельзя, глаза и легкие разъест, больно горячо. Не бойся Мантушу, он не злой, а только потельню любит. Понял?
— Понял. — Лину было до слез стыдно, что в нем, бессловесном и голом, за считанные мгновения угадали деревню, поэтому дальше он мылся наспех и без удовольствия, даже пузыри не попускал, как собирался. Однако за все время, что Лин мылся, сердитый старичок Мантуша так ни разу не вышел из потельни... Откуда Лину было знать о городских порядках, ведь он только в трактирной мыльне мылся, а там в потельной никогда не было ни запретов, ни особого жара. То есть, жар был, когда Мусиль колено пропаривал, или если у кого простуда, а при мытье — просто очень тепло...
Гвоздику хорошо: он Лина быстро дождался, зато с Тошей и Суней — совсем другое дело: нет и нет их! Вот-вот выйдет из мыльни этот крикливый Мантуша да опять начнет его ругать прилюдно, деревней честить, а они обе пропали как назло! Тем временем Гвоздик успел сожрать свой кусок, дождаться Лина, заснуть у него на коленях, проснуться и захныкать, почуяв, что хозяин не в своей тарелке... Но они все моются и моются...
— Тише, Гвоздик, тише, сейчас пойдем. Дождемся и пойдем...
И случилось-таки нежеланное: вышел из мыльни старый Мантуша, ростом маленький, едва не с Лина... кашляет... Но старик ничего не закричал, не набросился с бранью, — он даже и не взглянул в их сторону, а побрел в свою, с палкой в одной руке и с узелком в другой... Слава богам!
— Ну что вы так долго! Тетушка Тоша, Суня, я уж думал, что вы раньше меня вышли и ушли!
— Как же мы ушли, когда мы здесь! У тебя все хорошо?
— Да.
— Тогда пойдем... Только не бежать... Спокойно, тихо, не поднимая пыли...
Тоша и Суня после мыльни были до краев наполнены благостью, на розовых щечках только улыбки, в глазах покой... Великое дело — мыльня!
Лину было странно: какая может быть пыль на каменной-то мостовой!? — но он не спорил, шел в ногу со спутницами, не спеша...
— Сейчас вернемся, туда-сюда по мелочи, да и спать до ужина! Вот это жизнь, вот это радость от нее! Да, Суня?
— Да, тетушка! Если только ничего на нас не свалится, когда вернемся...
— Боги милостивы, авось не свалится...
Боги действительно оказались милостивы к женщинам, хотя и не совсем в том смысле, которого бы они ждали. Трактирный двор встретил их суматохой и десятком трезвых вооруженных стражников управы, под руководством одного из приказных той же управы: оказывается, пока Тоша, Суня и Лин с Гвоздиком ходили на базар и в мыльню, воин Зиэль успел поссориться с приисковыми золотоискателями, буйно гулявшими в этом же трактире, и насмерть зарубить секирой троих из них. Попутно участники ссоры перебили множество посуды и наломали мебели. Но что такое немудреная кабацкая мебель: столы на козлах да лавки с табуретами... Розыск шел отнюдь не по имущественному ущербу: его Зиэль покрыл из собственного кармана тут же, на месте, еще и кровь на полу свернуться не успела, а вот покойники... Добро бы в будний день обычная поножовщина, так тут бы и местный доглядчик из правобережной стражи управился, самостоятельно разобрал бы случай на правых и виноватых, но сегодня, в один из самых главных праздников... Как тут быть?.. Однако золото Зиэля и здесь подсказало всем правильный, всех устроивший выход из положения: вина за случившееся была на обеих сторонах, разгоряченных простыми и крепкими пьянящими напитками, а все обстоятельства дела Зиэль расскажет по розыску после праздника, придет сам в управу и объяснит дополнительно, как и что было. Трактирщик и свидетели — уже рассказали, что знали, а понадобится — и они на гору поднимутся, в управу сходят. Покойников увезли — два кругеля за труды похоронщикам, стража отсалютовала хозяину трактира и ушла, делить три червонца на десять человек (приказному — отдельные два червонца), трактирщику Тоху — уже заплачено, и еще будет... Вот только до черезследующего рассвета женщинам здесь работать нельзя, потому как — убиенные покойники были... Обычай — это обычай, пришлось Тоху посыльных посылать, да двух дополнительных слуг из другого трактира на полтора дня одалживать... А тетушке Тоше и Суне — в задние комнаты идти и носа не высовывать... Они бы и так должны были отдыхать до завтрашнего дня...
— Ох, ох, ох... Чем такой роздых, так лучше работать. И ведь каждый месяц одно и то же. Но уж тут ничего не попишешь, да и мужчин не переделаешь... А вот мой Тох — уже четвертый год... тьфу-тьфу не сглазить... — ни с кем на ножах не пырялся.
— Потому что все его боятся, тетушка...
— Цыц, стрекоза! Не боятся, а уважают, да и он знает, что я всегда сержусь за такое. И вообще он не шпынь, и не голодранец, и не разбойник по найму, как этот наш... бородатый... У него поважнее дела, чем людей увечить. Пойдем, Суня, до послезавтра нам всех дел — спать и сказки вспоминать да рассказывать.
Лину в своей жизни довелось насмотреться кабацких ссор, немало довелось, с увечьями и смертями... — жизнь такова. Где люди — там и оружие. Где еда — там и выпивка. А как соберутся все они в одном и том же месте — тотчас и непременные ссоры. Зазеваешься, не отбежишь от них подальше — быть беде, не раз и не два попадались непричастные под чужой нож, меч, секиру или топор... Мир так устроен, всюду так. Когда Лин сам вырастет, войдет в силу и возраст — тогда он и сам никого не испугается, а любого победит. И что особенно радовало Лина в этих его мечтах: что воином всякий может стать, простолюдин и дворянин, и монахи-воины бывают... В гладиаторской школе учат биться всеми способами: немало прославленных на всю Империю воинов вышли из гладиаторов. Говорят, раньше, в древние годы, в гладиаторах были одни рабы-невольники, а теперь подобное — большая редкость, потому что раб думает больше не о победах, не о славе, не о деньгах, а лишь о том, как бы посильнее навредить хозяевам, да сбежать... У них на побережье все об этом знают, поэтому на прибрежных землях — сплошь свободные люди, раба не встретишь. Свободным быть — лучше, чем рабом.
— Что?..
— Оглох, что ли? Есть хочешь?
Зиэль пообедал всласть и поотмяк, отвлекся памятью от дневных событий. По глазам видно: осоловел, сейчас пойдет спать, он любит днем поспать. А пока — с Лином разговаривает, да мозговые кости лениво погладывает, мозг оттуда выковыривает. Мозг в костях — настоящее лакомство, не хуже леденцов. И что такое три леденца для мужского живота? — жалкий, не стоящий упоминаний пустяк. Лин сглатывает и кивает:
— Угу. Не худо бы.
— Так тогда проковыряй уши, — там небось вода налита, сто раз тебе повторять! Вот рыба, вот мясо, вон — похлебка в горшке, должно быть еще теплая. Хлеб. Ешь, да пойдем наверх, а то я что-то... Вздремну, пожалуй... Как сходили? Церапки бери, хорошие, провяленные как надо... Впрочем, я смотрю, ты не охотник до церапок...
Лин действительно не любил острых приправ, а церапки обильно перцем сдобрены. Зал почти пуст: часть посетителей во время драки покинула трактир, многие — разбежались кто куда, поняв, что вот-вот сюда нагрянут стражники... 'Самородок' — это такой постоялый двор, где каждый может найти себе приют, не опасаясь лишних расспросов о житье-бытье. Нет никому никакой разницы — монах ли ты, собирающий подаяния во славу одного из богов, беглый ли каторжник, вольный ли золотоискатель. Да и как их иной раз отличить? Убей Зиэль старателей из городской золотопромышленной гильдии — не миновать бы ему неприятностей: затаскали бы по розыскам да судебным тяжбам, со штрафами да возмещениями, но сцепился он с ватагой 'диких' золотоискателей, мало чем отличающихся от разбойников с большой дороги — и обошлось. Улеглись трактирные бури, до самого вечера теперь — мирная тишина. Трактирщик Тох лишился, правда, нескольких посетителей, но и он не в накладе: все, что было в карманах, кошелях, да поясах покойников — все трактирщику отошло, в виде возмещения за испытанные неприятности. По крайней мере, по его лоснящейся зверовидной роже вовсе не заметно, что он огорчен и раздражен случившимся.
— Много снял?
— Что? Что вы спросили, господин?
— Печенья парнишке принеси, видишь — кончилось. Металла, говорю, много у тех троих набралось?
Трактирщик крякнул неопределенно, однако улыбнулся:
— А... Какие нынче прибытки от приискового-то отребья... пыль одна.
— Да? Вон как? Ну, тогда поищи, пошарь по полу: один из этих... ну... безухий, старший из них, все самородком хвастался, чуть ли ни с мой кулак размером. Наверное, обронил.
— Кулак... Добро бы с перепелиное яйцо. Там кварца больше, чем золота.
— Ага, все-таки нашел. Крупные же у вас в Шихане перепела. Что за рожи новые? — Зиэль ткнул обгладываемой костью в сторону трактирных служек.
— Нанял до послезавтра в 'Соленых ключиках': мои девицы-красавицы не могут до положенной поры, покойники обидятся, а остальным парням — не управиться без подмоги, хозяйство-то немалое.
— Покойники — незлобивый народ, но не спорю. Оно и к лучшему на сегодня. По букве закона — когда праздник заканчивается, в полночь?
— Точно так, ровно в полночь, как оповещение с ратуши пробьют.
— Вот, братец... Ты уж к этому долгожданному знаку подготовься... Чтобы зря время не проходило. Ну, ты понял.
— Так уже все готово. И вчера было бы, кабы не праздник. Что, молодой господин, может, еще печеньица?
— Благодарствую, сыт. — Лин, беря пример с Зиэля, наклонил голову в сторону трактирщика, отер салфеткой нож от остатков жира и сунул его за пояс, в ножны. А крошки собрал на ладонь — и в рот.
— Тох, я пойду вздремну... Только Сивку проведаю, и... Поближе к закату — разбуди. Кашки на молоке приготовь. Что-то кашки мне захотелось, а то вечером опять все острое будет... Лин, вот эти вот ошметки и огрызки мясные...
— Я уже взял! — Лин показал салфетку, с завернутым в нее угощением для Гвоздика.
— Тогда пошли. Не храпеть, не лаять, не визжать, песен не петь. Будете играть — играйте тихо. Тох!
— Да, господин!
— Ключи от господского сортира. Караулить возле — не надо, я их потом там же, на крючке оставлю. После каши — чтоб лохань была с горячей водой, помоюсь. Боги! Насколько все-таки слаще мирно в тылу отдыхать, чем вшей кормить на позициях да в атаки бегать!..
Гвоздик торопливо облизал мальчика и теперь увлеченно жрал, время от времени с благодарностью поглядывая на своего друга и спасителя. Вошел Зиэль, грохоча сапогами из нафьих шкур, позвенел смертоносным железом, разделся до холщовых порток и уже фырчал, поудобнее устраиваясь у себя на постели. Как захрапит — можно будет и петь, и лаять, и на голове ходить: несмотря на грозные предупреждения, Зиэль не проснется... Пока не разбудят, или пока опасности не ощутит... А ее он чует лучше, чем Лин и Гвоздик вместе взятые...
— Хозяин!!! — Зиэль вдруг сел в кровати, дернул рукой за шнур с колокольчиком над ложем, шнур оборвался. Свирепо ругаясь, Зиэль пошарил рукой по лавке и запустил кинжалом в дверь. — Хозяин!
Быстрый топот — дверь осторожно приоткрылась — трактирщик на лету поймал обрывок веревки, умудрившись при этом и поклониться.
— Чуть не забыл! Музыкантов смени. Мне этот дудеж и пилеж по печенки надоел. Чтобы самые лучшие к ночи были, чтобы и песни, и танцы — маслицем по сердцу, а не битым стеклом по заднице. Понял?
