А мы, даже те, кто был нормален, зверели. Очень трудно не сойти с ума, когда ты боишься, что любой гражданский вьетнамец, даже женщина, старик или ребенок, может тебя убить — а ты не должен стрелять первым, пока он не покажет себя как враг. Зато в боевых операциях мы срывались с цепи, стреляя во все, что шевелится — и зная, что командование нас не обвинит ни в чем. Как называли ту деревню, из-за которой был шум с вонью по всему миру — господи, только у моей роты и за один год во Вьетнаме таких деревень было три! Вся разница в том, что в той деревне наши пожалели убить священника, белого, француза — а он оказался авторитетным свидетелем. Там же, где были одни желтые, о случившемся помнят лишь джунгли. И вьетконговцы, которые отвечали нам полной взаимностью — страшно представить, что они делали с теми из нас, кто имел глупость попасть к ним в плен. А таких было много — я уже сказал про "идиотов", которым ничего не стоило в одиночку и без оружия отправиться в соседнюю деревню, "чтоб опиум добыть дешевле". Иногда после мы находили их — по частям. Но чаще — не находили вовсе.
В июне пятьдесят четвертого нас снова бросили в лес — "большое наступление". Это было похоже, как гоняться за крысами с ружьем. Обычно вьетконговцев уже не было там, где мы рассчитывали — зато они находили нас всегда. Нападали, когда мы не были готовы, наносили нам потери и исчезали в лесу. Рассказывали, что однажды они напали даже на базу наших крутых рейнджеров, "зеленых беретов" — перебили там всех и ушли, не оставив на поле боя ни одного своего трупа. Что позволяло нам писать в донесениях об громадных потерях красных, ну а что тел нет, так успели унести. И нельзя было надеяться на авиацию, если только нам не удавалось зажать вьетконговцев возле хорошо видимого с воздуха ориентира — горы или поворота реки. В противном же случае под зеленым ковром джунглей наши бомбы и напалм были одинаково опасны и для вьетнамцев и для нас. Наша техническая мощь оказалась бесполезной, мы завидовали танкистам, которых лишь изредка привлекали к охране колонн. Отчего изредка — а вы представляете, как это, вытягивать сорокатонный М48, застрявший в грязи по самую башню? Не говоря уже о том, что танки размалывали вьетнамские дороги до совершенно непотребного состояния, а расход их моторесурса и топлива был слишком дорог даже для американской казны. Так что "паттоны" обычно не покидали Сайгона и Дананга, при угрозе красных беспорядков работали пугалами, выдвигаясь на перекрестки улиц. А мы, уходя в лес, заранее знали, что вернемся не все — и там останется кто-то из парней, не считая "идиотов", которых не жалко. Я помню троих своих взводных, убитых вьетнамскими снайперами. Последнего, лейтенанта Геррика, убили в том самом бою 24 июня. Это было действительно серьезное дело, наш батальон перебросили в долину Иа-Дранг. Тогда-то на нас и напало, казалось, целое полчище этих узкоглазых мерзавцев.
Они вели бешеный огонь — у всех вьетконговцев, кого я видел мертвыми и с оружием, были русские автоматы ППС. Пули летели так низко над землей, что почти никто из моего взвода не смог воспользоваться лопатками и окопаться. Но и мы тоже старались дать им достойный ответ. Я видел, как сержант Сэвидж стрелял и убил шестерых вьетконговцев. Наш лейтенант лежал в грязи, как все мы, пуля попала ему в бедро, прошла через все тело и вышла из правого плеча — он истекал кровью, но продолжал руководить обороной. Мы уже хорошо усвоили, что самый верный способ самоубийства в бою, это вести себя как командир, пытаться отдавать приказы, размахивать руками и пистолетом, даже просто внешне быть похожим на офицера — тогда на тебя обязательно обратит внимание вьетконговский снайпер. Потом лейтенант передал книжку с инструкциями по использованию средств связи старшему сержанту, взводному Карлу Палмеру, приказав сжечь ее, если будет грозить плен. И еще велел перераспределить оставшиеся боеприпасы, вызвать огонь артиллерии и при первой же возможности прорываться. Однако Палмер и сам тогда уже был ранен, а через минуту убили и его. Командование взводом принял на себя Сэвидж, он связался с артиллерией и вызвал прицельный огонь. Взрывы снарядов ложились в опасной близости от нас, но напугали вьетконговцев и заставили их отойти. Когда нашего взвода уже не было — шестнадцать погибших, девять раненых, только я и Сэвидж каким-то чудом были целы.
Знакомый писарь сказал, что в том бою наш батальон потерял двести человек только убитыми — зато вьетконговцам это обошлось в тысячу двести трупов, так написали в донесении, отправленном в штаб дивизии. Я не видел такой кучи дохлых красных и втайне думаю, штабные просто умножили число наших потерь на число вьетконговцев, застреленных Сэвиджем. Но ведь на самом деле далеко не все из нас были так удачливы, как он, многие вовсе погибли раньше, чем смогли уложить хотя бы одного вьетконговца! Однако я молчу — поскольку мы были объявлены героями, получив по "Серебрянной Звезде", медали за храбрость. И батальон был выведен с фронта в Сайгон, сейчас мы ждем когда придет пополнение — господи, только бы не "идиоты"! Мне страшно представить часть, где эти кретины составляют большинство. Их всех перебьют в первом же бою, а с ними и нас, последних верных солдат Америки! И вы, сэр, расскажите там, дома — как мы тут исполняем свой долг!
Что говорите, будет снят фильм — как храбрые американские парни истребляют тысячи вьетнамцев? И моя внешность показалась вам подходящей для образа крутого главного героя? Так это все Эбола, сэр, волосы как выпали, так и не отросли больше. Бабы нос воротят, боятся что сифилис — не показывать же им каждый раз медицинский документ! А я, спасшись в мясорубке Иа-Дранг, едва не погиб тут, в Сайгоне, когда эти красные ублюдки взорвали гостиницу для сержантского состава, повезло мне выйти оттуда за пять минут до того. Вьетконг пишет в своих листовках, что у нас "земля будет гореть под ногами". И, проклятье, кажется, они были правы, во всем Вьетнаме нет ни одного места, где мы были бы в безопасности! Только не верьте карте, которую вам показывали, "территория под нашим контролем". Вьетконговцы никогда не удерживают территорию, им это абсолютно не надо. Потому что когда мы входим в любую деревню, где они были недавно, их там нет, но все местные жители уверены, что они вернутся, считают именно их хозяевами этой земли, волю которых надо исполнять — ну а мы и Зьем, это что-то временное, чего завтра не будет. Это бесило — но, проклятье, это была правда! Стоило нам уйти, как Вьетконг возвращался в эту деревню. За чертой городов тут все за Вьетконг, кроме очень немногих отщепенцев — по крайней мере, я там ни к одному вьетнамцу не повернусь спиной. В городах, считается, что большинство за нас — вот только зачем тогда Зьему тайная полиция, числом превосходящая его же армию раз в десять? И простите, но этот "наш сукин сын" не больший любитель демократии, чем средний уроженец штата Алабама, сторонник равноправия ниггеров! Вы ведь знаете, как здесь несколько буддийских монахов — просто сумасшедшие — вышли на главную площадь, где по-настоящему подожгли себя и сгорели заживо! Все это видело множество людей. Это было какое-то безумие — но еще большим безумием были устроенные зьемовской полицией ответные погромы в буддийских монастырях. Черт побери, мы что, кормим этого сукина сына в надежде, что он вечно будет сидеть на наших штыках? И нам до скончания времен слать в Штаты гробы? Между прочим, совершенно не заметно, что увеличение зьемовского террора против своих же избирателей как-то уменьшает частоту и интенсивность диверсий Вьетконга против нас. Сукин сын Зьем больше всего озабочен, удержаться у власти — но какого черта мы должны оплачивать этот его счет своей кровью?
Мой персональный счет, сэр. Ведь мой контракт должен был завершиться месяц назад. Но "во время, когда Соединенные Штаты ведут войну", вы ж знаете этот параграф, сэр. И чтобы получить мои, кровно заработанные доллары, мне придется рисковать головой еще черт знает сколько времени. Пока Вьетконг не капитулирует — а он этого не сделает, пока ему с севера идет помощь оружием и людьми, и там под крылом "дяди Хо" у красных безопасный тыл. Так пусть наш Президент прикажет сбросить атомную бомбу на Ханой — по-настоящему, а не как французам грозил в Париже. Пусть хоть заполирует все эти проклятые джунгли до ровности автостоянки, пусть не останется ни одного живого вьетнамца, как у нас в Калифорнии пятьдесят лет назад умер последний местный индеец, доживавший в качестве учебного пособия в университете Сан-Франциско. Но только бы я вернулся наконец домой!
Проклятые коммунисты — стройте свой грабительский порядок у себя, но не лезьте к нам! Оставьте нам, людям "свободного мира" жить так, как нам хочется — без ваших "колхозов" и справедливости!
Лючия Смоленцева.
Ты уж прости — но разжалую тебя в любимые жены. Ну еще в актрисы, в довесок.
Это сказал мне мой муж, мой рыцарь — когда по моей оплошности погибла Ганна Полищук (прим.авт. — см.Красные камни). Ее лицо осталось в фильме, что мы тогда сняли — "девушка с котом", жительница города Дрогобыча пятнадцатого века, служанка "пани Анны". В титрах в конце ее имя названо в числе "памяти членов съемочной группы, убитых бандитами ОУН". Мы знаем, что Линник и его "птенчики" к бандеровцам отношения не имели — но поскольку делу была дана широкая огласка и освещение в газетах, то чтобы советские люди не усомнились в истинности коммунистической идеи, банде Странника приписали связь с ОУН-УПА "в рамках заговора с целью ревизии Советской Власти". Так решили на самом верху (кто — Пономаренко или сам Сталин?) и не нам обсуждать. И "какая разница фашистским мерзавцам, заслуживающим стенки, за что конкретно их исполнят", слова Вали Кунцевича. А мне осталось замечание от моего мужа — о котором он сам, возможно, уже забыл. А я — нет. Хотя ни разу ему о том не напомнила.
В прошлом году я наконец закончила Академию... хотя официально это учебное заведение называется иначе. В само начале это действительно был факультет в Академии МГБ — но очень быстро перерос этот уровень. Так что теперь, отделившись в пятьдесят первом, моя "альма матер" (серьезно — ведь в отличие от Анны Лазаревой, я не училась в университете) зовется "Высшая школа подготовки специалистов государственного управления". Где обучают все тому же, что в самом начале — "как нарушить устойчивость чужой власти и повышать таковую у власти своей". Среди предметов — социология, психология, "тактика психологической войны", даже опыт западного маркетинга (ведь пропаганда, суть та же реклама). Ну и остались чисто боевые предметы — вроде физических тренировок, стрельбы, основ следственного дела. А также тактика терроризма и контртерроризма (простите, у нас он назван "партизанской войной") — но кто скажет, что это не есть средство укрепления или обрушения власти?
Формально наша Школа считается высшим учебным заведением, куда может поступить любой гражданин СССР, окончивший десятилетку. Фактически, "с улицы" людей не берут, а только по направлению от "инквизиции". Учатся и парни, и девушки, причем последние — в подавляющем большинстве, "наши" кадры, выпускницы "смоленцевских" училищ — в этой истории, аналог "суворовских" и "нахимовских", но для девочек-сирот, чьи родители, военнослужащие Советской Армии, погибли в войну. С подачи Анны Лазаревой, эти училища в Москве и Ленинграде с самого начала были под опекой СПБ, и некоторым из девочек по окончании делали предложение продолжить учебу. Они же (не обязательно, из числа обучающихся в Школе, но уже в какой-то степени "наши", по духу воспитания), составляли штат манекенщиц "РИМа" и актрис "Театра Моды". А по замыслу Лазаревой, это еще и должен быть "клуб образцовых советских жен" — именно клуб, дружба между собой, встречи и взаимопомощь всячески поощрялись, даже для тех, кто уже вышел из "смоленцевок".
И все пристойно, вполне в рамках советской морали и нравственности! Никого не заставляли любить по приказу. Я присутствовала не раз на таких "вводных" (конечно, как инструктор, а не как участница). Есть хороший человек, ценный для страны (например, тот ученик Ефремова), вот фото, анкетные данные, психологический портрет, интересы и увлечения — кто возьмется? В конце концов, чем это хуже работы свах или брачных агенств? Да и товарищи большевики нередко женились на назначенных "невестах", которые носили им передачи в тюрьму — Надя Крупская была как раз такой, причем я читала, на ее месте случайно могла оказаться другая (забыла фамилию), которая стала бы женой будущего Вождя. Что ж — "брак по расчету самый крепкий из всех — если расчет был правильный".
В честь кого "смоленцевки"? Вы правильно поняли — поскольку Анна Лазарева предпочитает оставаться в тени (хотя и сыграла в "Высоте" роль строгого Инструктора ЦК), то все аплодисменты достаются мне. "Самая знаменитая из женщин Италии", "лицо русско-итальянской моды", жена и спутница героя, кто самого Гитлера поймал... хотя там мое участие было минимальным. А мне теперь приписывают и те дела моего мужа, где меня с ним не было — в спасении Его Святейшества из фашистской тюрьмы, в поимке сбежавшего Гиммлера, даже в абордаже у берегов Ливии позапрошлым летом! И орден Святого Сильвестра, врученный лично Папой — прежде эта награда давала право на итальянское дворянство, а моя "командорская" степень, даже на титул — но я-то знаю, что не совершала приписываемых мне подвигов, хотя мой муж (в шутку или всерьез?) сказал, что вызовет на дуэль любого, кто в том усомнится. Он старался обучить меня всему, что сам знал и умел, "на случай, если тебе придется спасать свою жизнь", и даже дозволил прыгнуть с парашютом — но категорически возражал против моего участия в реальных делах, где есть опасность. А я хочу доказать, что могу сделать что-то полезное — не только на экране!
Сейчас моя основная работа состоит в том, что я веду свои страницы в "Лючии" (иллюстрированный журнал от нашего "РИМа" — дома русско-итальянской моды), где рассказываю своим соотечественникам (а особенно, соотечественницам) о жизни в СССР — мой муж назвал это "блог, за полвека до инета". Правду, только правду — ведь этот журнал и в СССР читают! Причем каждый месяц для нового номера требуется что-то новое и оригинальное! Отчасти эту задачу я решила, используя в качестве корреспонденток девушек из "РИМа" — что они видят, знают, да ведь и их жизнь, быт в Советской стране тоже интересны итальянкам? Ну а я имею право — если это государственная задача, а не мой личный интерес. Еще я числюсь художником-модельером в "РИМе" (а фактически, являюсь "главноопекающей" от СПБ с правом решающего голоса). Также, два раза в месяц выступаю по московскому радио — опять же, для итальянской аудитории. Ну и кино — эпизодически. Так же как были иногда (вместе с Анной) поездки по Советскому Союзу — и в качестве помощницы Лазаревой, и для сбора материала для "итальянских" репортажей. Еще недавно ко всему этому добавлялась учеба в Академии (как я сказала, давно уже наше заведение зовется по-иному, но мы привыкли в разговоре именно к такому названию и даже считаем это за отличие "старослужащих" студентов) — шесть дней в неделю, с девяти до трех — и если я отвлекалась, как например на съемки "Ивана-тюльпана", то должна была после в "заочном" режиме пройти курс по учебникам (и индивидуальным консультациям с преподавателями), и в конце сессии сдать зачет или экзамен без всяких поблажек. Правда, в эти часы входила "физподготовка" — сейчас же, тренировки три раза в неделю по два часа вечером (теперь будут меньше — муж сказал, "пока не родишь"). Сосчитайте сами, сколько остается — дому, мужу и детям. Моя огромная благодарность домработницам тете Паше и тете Даше (вообще-то, одна из них числится домработницей у Лазаревой — но они часто помогают и подменяют друг друга, тем более что квартиры у нас в одном подъезде). И такая же благодарность Марии Степановне, жене офицера-пограничника, которую Пономаренко приставил к Лазаревой для помощи с детьми (и которая не отказывалась брать заботу и о моих детях, когда я отсутствовала). Но тем больше я ценю каждый час, проведенный с детьми — и вот не шучу, убью любого, кто заикнется о "ювенальной юстиции" применительно к моим детям! И буду чиста перед совестью и богом! Впрочем, по секрету скажу, я слышала что и Анна спорила со своим Адмиралом, "Владика в Нахимовское? В двенадцать лет, ребенка из дома в казарму?!".
