В плечо меня что-то толкнуло, и в ужасе я шарахаюсь в другую сторону, едва не приземлившись на убитого! Руки пачкаются в его крови, я чувствую ее липкость на пальцах, я еще раз пугаюсь и пытаюсь обернуться!

— А-а-а! — из моего горла вырывается сдавленный хрип, я выдергиваю нож из сапога и замахиваюсь на неведомого врага.

Фея! Бесы тебе в седло!

Моя лошадка стоит напротив и виновато прячет морду в сторону.

Нужно успокоиться.

Я оседаю на мягкую траву, вырываю из нее здоровенные пучки и чищу ими ладони, сапоги, колено — все, где есть хоть маленькое темно-красное пятнышко.

Я поднимаюсь, достаю из седельной сумы флягу и жадно к ней припадаю. Обычное разбавленное вино, но оно умеет прогонять страх. Пусть ненадолго, но мне только это и нужно.

Возвращаюсь к мертвому и внимательно разглядываю его руки.

Вены на запястьях обнажены, кажется, что кто-то искусно разрезал плоть и вытянул их наружу. Представляю, как хлестала кровища! У нас в деревне как-то одна из теток себе рассадила вену, помирать собралась уже, только дед не дал — перетянул полотенцем ей руку, да держал так, пока кровь не усохла. Ладошку-то потом все одно отрезали, потому что гнить начала, но вытечь всей крови дед не позволил. А здесь не было того, кто руку перевяжет — потому и хлестала кровища сильно. Однако нигде не видно никаких следов этой реки.

На другой руке — та же беда. И на горле. Оно будто наизнанку вывернуто в одном месте. Но крови на одежде мало — она вся в маленькой лужице, куда я вляпался, спасаясь от Феи. Но и там ее очень мало, она выглядит размазанной по глине. И это значит, что не жрут нас Анку, а выпивают — как стакан с медовухой! Как паук муху!

От догадки голова закружилась. Я сажусь рядом с усопшим, читаю ему короткое посмертное напутствие — тоже дед научил. Там в конце полагается спросить мертвеца о последней воле. Я спрашиваю, однако он молчит. Что ж, мертвые редко разговаривают с живыми.

— Прощай, дядька, — говорю ему, и снова укрываю дерном, на этот раз аккуратно — чтобы никому не пришло в голову искать его здесь. — Кабы не ты, может быть, уже и я мертвым был бы. Теперь остерегусь.

В голове скачут мысли, они не останавливаются, кружат, запутывают.

Куда мне теперь?

Из города я выбрался. Погоня ускакала далеко вперед. Карел просил не ездить сразу за золотом, и я думаю, что эта просьба была неспроста. Значит, пусть пока полежит. Золото — не вино, с возрастом лучше не становится, но и хуже не делается. Подождет.

А вот что делать прямо сейчас?

В родной деревне лучше пока не появляться. Если они нашли меня у Герды и едва не настигли здесь, то в дедовом доме наверняка приготовлена достойная встреча. Спрятаться где-нибудь на глухом хуторе? Вроде того, где моя старшая сестра живет? Может быть, прямо у нее? На какое-то время можно. А если вдруг придут Эти? Тогда всем может стать в одночасье нехорошо — мне как преступнику, а ей и ее семье — как укрывателям. Да и любые другие хуторяне вряд ли захотят приютить кого-то незнакомого. Если только за деньги? Но деньги лучше людям не показывать: я — маленький, а деньги — большие, всяко меня перевесят. Лучше всего было бы сразу уехать, уплыть куда-нибудь далеко на корабле. На юг, где говорят, водятся собакоголовые и одноногие люди. Может быть, хоть там никто не слышал об Анку? Денег на первое время мне хватит, а дальше — как кривая вывезет. И мне еще обязательно нужно вернуться — откопать дедов горшок и Карелово наследство. И наказать гадину-Саймона. За предательство и воровство. И поэтому я обязательно вернусь!

Подорожная вот только. Имеющаяся еще пять дней действительна будет, а там нужно новую выправлять. Значит, времени у меня на раздумья немного.

Я влезаю в седло, смотрю окрест, дергаю за повод:

— Пошли, Фея, пора нам. Вези меня, добрая лошадка, в ближайший морской порт. Не знаешь, где это? И я не особенно. Я даже не знаю, где мы с тобой сейчас. Так что — выручай, красотка! На тебя одну надежда.

Глава 5. В которой несчастный изгнанник побывает в очень странном месте, получит одно неожиданное задание, обзаведется новым спутником, сбежит из лап врагов и доберется до столицы.

По хорошей дороге от нашего городка до столичных ворот быстрый путь занимает восемь дней. Это если никуда не торопиться. Но если бежишь, не разбирая дороги, то здесь как судьба повернется — можешь потратить шесть дней, а может оказаться и пятнадцать. Люди говорят, что раньше, до того, как Эти пришли в города, на дороге можно было и навсегда застрять, ведь проходила она как раз через ущелье меж двух горных хребтов, где всегда жили Туату. Даже в старые времена, когда еще людям нечего было с ними делить, частенько пропадали на этой дороге одинокие путники. Кто-то говорил, что ведьмы закружили, другие винили в исчезновениях подземных карликов. Были и такие весельчаки, что выдумывали и вовсе несусветную чушь вроде того, что где-то в огромных камнях, которыми в изобилии усыпаны обочины дороги, есть потайные ворота в Царство Мертвых или даже к Святым Духам. Мол, туда люди и уходят навечно, а выбраться назад сами не могут, потому что очень уж путанные в тех странных местах тропки.

То же самое и сейчас говорят в разных тавернах, но я-то знаю, что дело здесь в Сидах, которые когда-то давно хотели оставаться незаметными.

Я уже четыре дня еду по горному разлому, в котором проходит дорога. Признаться, жутковато, когда небо над тобой — лишь узкая синяя или серая полоса, а слева и справа высоченные стены, внушающие уважение своими размерами. Я держусь ввиду большого купеческого обоза — отстал от них на пару сотен шагов, да еду себе спокойно. С ними вместе мне ехать совсем не с руки, ведь их уже два раза проверяли Остроухие, а мне им на глаза попадаться совсем не хочется. Но пока их проверяют, я успеваю найти укромное место для себя и своей лошади. Фея привыкла так идти, она размеренно шагает, не приближаясь к последнему мулу, а я часто впадаю в вязкую полудрему, а когда прихожу в себя — вокруг все те же каменные стены.

Когда попадаются встречные путники, я заранее уступаю дорогу и пережидаю их плетущиеся вереницы на обочине. Смотрю на людей, мулов, скрипящие телеги, груженые товаром или пожитками. Давно заметил — в столицу все едут в примерно одинаковом рванье, а из нее возвращаются либо разодетыми в пух и прах, либо едва не в исподнем. Интересно, почему так?

Пару раз встречались разъезды Этих, но оба раза я был настороже и мне удавалось спрятаться. Хоть моя подорожная и в полном порядке, но без особой нужды им на глаза лучше не попадаться — мало ли?

Осталось два дня, не больше, я и памятную скалу вчерашним вечером видел. Та самая, из синего камня с двумя деревьями на вершине — верный знак. Еще дед рассказывал о нем. Говорил мне — как увидишь, считай, приехал к самому королю!

В очередной раз выпадаю из полудремы, когда Фея внезапно останавливается. Смотрю вперед и вижу, как привыкшие к моему эскорту обозники располагаются на ночевку. Вываливаюсь из седла мешком и несколько раз приседаю, разминая немного затекшие ноги. Спасибо деду, который часто заставлял меня ездить верхом, без его науки я бы уже стер себе задницу в кровь на такой длинной дороге.

До заката остается час, не больше — солнце давным-давно пробежало над головой куда-то в конец ущелья и там вскоре спрячется в землю, как и заведено от сотворения мира. А мне было бы неплохо завести какой-никакой костерок, нужно смочить и подогреть лепешки, чтоб помягчели, и вареное мясо, но я ленюсь и решаю, что холодное мясо всяко вкуснее горячего, а лепешки в животе помягчеют. Плохо, что никакого ручья вокруг не видно — лошадка моя изрядно по воде соскучилась, ну да я с кожаным ведром до обозников сбегаю — они всегда у ручьев останавливаются, ведущий хорошо дорогу знает.

Привязываю Фею к какой-то коряге, торчащей из камня, расседлываю, устраиваю себе ночное лежбище и слышу за спиной голос:

— Эй! — не разобрать ни пола, ни возраста.

Вздрагиваю испуганно от неожиданности, оборачиваюсь, а передо мной на том самом камне, у которого я привязал Фею, сидит странная девчонка с распущенными волосами и гладит мою лошадку по гриве. Сама босиком, в какой-то странной хламиде вроде ночной рубашки, только пышной, на шее висит шнурок с крохотным мешочком. Руки длинные, кожа до того светлая и тонкая, что каждую жилку видно. Сидит, улыбается, на меня зенки вытаращила — голубые с зеленцой необычной.

— Чего тебе? — спрашиваю, а сам оглядываюсь по сторонам.

Не должно быть в этих местах никаких одиноких девчонок — не базарная площадь!

— Эй! — улыбается ласково так. — Эй-эй-эй!

Понятно, придурошная. В каждом городе, да и почти в любой деревне такие есть — ходят, сопли на кулак мотают, из соломы домики на своих головах строят.

Бросаю ей оловяшку, а она даже ловить не собирается — сидит, весело хохочет:

— Эй! Эй! Эй!

— Заткнись, дура дурацкая, — злюсь на нее, а ведь не за что. Она же просто Святыми Духами обижена.

— Пошли со мной, — смех внезапно обрывается, в глазенках что-то вспыхивает искрой и тянет она ко мне свою тонкую лапку.

Шесть пальцев, чтоб меня разорвало! Остроухая! Из Сидов!

Ни разу я таких раньше не видел, если не считать убитой нами Клиодны, у которой рук я и не рассмотрел, но лишние суставчики на тонких пальцах — все как рассказывал Карел — никому не дадут обмануться.

— Пошли! Пошли! Пошли!

Что делать-то?

— Куда? — спрашиваю, а сам думаю, как бы половчее сбежать.

Вспоминаю, как прыгали Анку на дороге и соображаю, что шансов смыться у меня нет ни одного, даже будь я самым искусным вором в стране. Ведь Сиды, по уверениям Карела, так же превосходят Анку, как те — людей.

— Мама, мама, мама зовет, — бормочет Остроухая, а сама тянет, тянет свою лапу ко мне. — Говорить, эй!

Тоненькая, бледненькая — кажется: сожми двумя пальцами, и переломится, но я-то знаю, какая в ней дьявольская сила!

— Нравлюсь тебе, эй? — вдруг она оказывается передо мной, золотистые волосы струятся по плечам и рукам, она улыбается, но от ее белых зубок мне делается дурно. — Мама, мама, пойдем сейчас! Резво! Эй!

Она все-таки хватает меня за руку и тащит за собой с такой силищей, что и Фея не смогла бы не уступить этой коротышке.

— Быстро, быстро, быстро! Ждать!

Мы останавливаемся перед двумя камнями, на которых набиты странные рисунки: на левом какие-то люди, много тощих людей, несут на поднятых вверх руках какой-то ящик, и из него вверх вырывается пламя; а на правом — другие фигурки, толстеньких коротышек внутри какого-то круга идут они друг за дружкой, головами к центру, и в центре шестипалая лапа сжимает сияющий глаз!

Остроухая что-то отрывистое произносит и оба камня соединяются светящейся паутиной. Тонкие ее нити дрожат, наливаются синим и красным, покрывается мелкой рябью, как водяное прозрачное зеркало, по ней бегут круги, а Сида тянет в нее свою руку. Светящееся зеркало брызжет изгибающимися искрами, я чувствую исходящий от него в моем направлении жар, оно будто предупреждает: "держись от меня подальше, сожгу!" Я вижу, как исчезает в этой паутине ее ладошка, она оборачивается, улыбается мне, отчего я едва не лишаюсь чувств. Она отворачивается, медленно поднимает ногу и резко дергает меня за собой!

Какое-то время я жду ожога, но ничего не происходит. Мы проходим через пленку так легко, словно и нет ничего на нашем пути. Я даже не успеваю зажмуриться, как оказываюсь под фиолетовым небом с парой ярких светящихся точек на нем. Кругом — обширная поляна, на ней трава, ровная, густая, едва на вершок от земли отросшая. Колышется под легким ветерком. В центре поляны — кривое дерево с двенадцатью стволами, соединяющихся в один где-то на высоте шести человеческих ростов. У него могучая крона со здоровенными листьями, размером с хороший щит. У каждого из стволов стоит по такой же девчонке, только росту они огромного. Выше меня на пару голов — точно! Тощие, длинные, нескладные и от этого почему-то очень волнительные.

— Прощай, Одошка, — бормочу себе под нос. — Сейчас-то тебе и придет крышка. Напьются твоей кровищи сучки! Допьяна!

— Сид Беернис, — радостно сообщает мне проводница. — Мама, мама, мама! Ждать! Эй!

Она еще что-то лопочет и бежит к одному из этих существ, а когда оказывается рядом, исчезает и ее смех слышится сверху, из густой кроны необычного дерева.

И я понимаю, что за мной посылали ребенка — очень маленького.

Одна из Сид отрывается от ствола и плавно скользит ко мне — я даже не вижу ее шагов, она будто плывет по траве. Я стараюсь не смотреть ей в глаза, потому что очень уж боязно стать жертвой ее замораживающего взгляда. Я будто бы боюсь пропустить скорый миг собственной смерти и старательно отвожу глаза в сторону.

— Здравствуй, путник! — говорит мне Остроухая, подобравшаяся очень близко, я даже чувствую исходящее от нее слабое тепло. — Не бойся, мы не станем делать тебе плохо. Нам нужны только твои слова. Смотри на меня и не бойся.

Лучше бы она молчала! Нет у меня сил противиться ее приказу, поворачиваю голову. Чувствую, как по ноге течет что-то теплое, но посмотреть не могу — взгляд буквально прикован к ее лицу, не оторваться.

— Не бойся!

Как она себе это мыслит? Как можно не бояться Туату? Они же нас выпивают! Как стакан молока. Интересно, могла бы не бояться овца, окажись она в волчьей стае?

— Ты дрожишь, человек, но не бойся, — продолжает она свою песню. — Ты уйдешь отсюда сам.

Вот уж во что трудно поверить. И не успокаивают ее слова ничуть.

Она протягивает свою тонкую руку к моему лицу, приподнимает голову за подбородок, и я чувствую кожей мертвенный прохладу ее длинных пальцев. Сама чуть теплая, а руки совсем холодные. Она склоняется, буравя расширившимися зрачками мои глаза. Ее губы что-то шепчут. Она не похожа на человеческих женщин. Она — словно тот образ, по которому Святые Духи лепили женщин. И как любой образ, она неизмеримо глубже и необъяснимее, чем самая лучшая из копий. Она на самом деле прекрасна. Так прекрасна, что страх меня отпускает. Я размякаю и начинаю улыбаться ей как дурак.

— Скажи мне, человек, ты был в городе, когда убили одну из нас?

Я не могу ей врать — так глубоко в меня проникают ее голос и ее взор, что солгать им нет никаких сил, я могу говорить только правду:

— Да, Туату.

Боюсь, что никто из горожан не может знать, что одна из Сидов мертва. Во всяком случае, на рынке об этом не говорили. А если не говорили на рынке, то, значит, не говорили нигде. И только тот, кто видел ее смерть своими глазами, может ответить утвердительно на заданный вопрос.

— Ты знаешь наше Древнее Имя? — в голосе нет интереса, скорее легкое удивление.

— Да, Туату.

— Занятно. Расскажи мне, что ты слышал об убийстве?

— Ничего, Туату.

— Называй меня Хине-Нуи, человек. Или Беернис. Кто убил старшую из Сида Баан-ва? Ты знаешь?

— Клиодну убил Карел, Хине-Нуи.