1970

Две недели до конца июня я жил в больнице можно сказать в довольстве и покое. Как в Доме творчества писателей! Меня кормили, поили, я целыми днями или отдыхал, или писал книгу. А если не отдыхал и не писал — то или общался с Зинаидой Михайловной, рассказывая ей о будущем — возможном будущем — или развлекался с Оленькой.

Да, наши отношения с Олей развивались бурно, настолько бурно, что это уже начало вызывать у меня некоторые опасения. Проще говоря — она "втрескалась" по самые уши. В отличие от меня. За всю свою жизнь я любил только одну женщину ( и люблю!) — это мою жену. Остальные женщины могут мне нравиться, не нравиться, я могу их хотеть, или не хотеть, но любить — нет. Ну да, вероятно вот такой я ненормальный.

Оле я об этом, само собой, не говорил, но похоже что она инстинктивно все это знала. И как водится у многих умных женщин — довольствовалась тем, что ей доступно. А именно — наши тайные встречи у меня в палате, и...там, где придется. В ординаторской, в комнате отдыха, и даже под лестницей ведущей на второй этаж. Кстати, заметил, когда занимаешься сексом в тех местах, где тебя могут застать — ощущения гораздо острее. И это не только у меня. Обычно инициатором таких быстрых и опасных соитий была как раз моя партнерша, с настойчивостью паучихи влекущая меня "под кусток". Видимо она тоже чувствовала преступную прелесть этих наших соитий, и от того возбуждалась выше всякого предела. Однажды даже сомлела в моих объятьях, когда мы с ней пристроились на пруду, за аккуратно постриженной оградой из кустарника.

Кстати сказать, ощущение ниже среднего — комары жрут мой голый зад, а я пытаюсь удержать в руках падающую вперед такую же голозадую подружку, уберегая от расцарапывания ветками ее милую мордашку.

Больше возле пруда я сексом на занимался, несмотря на все настойчивые поползновения Оли. Хватит! Уж лучше в палате, на узкой кроватке! Или у подоконника — тут тебе и вид голенькой подружки, и панорама вечернего города — все удобства и удовольствия. И главное — никаких комаров! Уууу...ненавижу проклятых тварей!

Оля ничего не знала о моем происхождении. Со слов Зинаиды я знал, что девушка категорически отказалась доносить на меня ей, сказав, что больше шпионкой быть не хочет — "хучь убивайте, Зинаид Михалн!".

Зинаида тут же все просекла о нас с ней, о наших отношниях, но ничего по этому поводу не сказала, кроме того, что я не должен Оле ничего говорить. По понятным причинам, главную из которых она тоже не назвала. Если со мной в процессе "прогрессорства" что-то случится, Оля пострадать не должна. Она хорошая девочка, и пусть у нее будет немного счастья...

Кстати сказать, я ни разу не поинтересовался у Оли, как там у нее насчет предохранения! Ведь мы ничем таким не пользовались — я терпеть не могу резиновые изделия, тем более сделанные в 1970 году на заводе резинотехнических изделий. И больше всего напоминавшие противогаз по качеству материала.

Кроме всего прочего, каюсь — у меня было и есть эдакое шовинистическое понимание данной проблемы: женщина должна думать о предохранении сама. Это ее личное дело — предохраняться, или нет. Если она желает зачатия по каким-либо причинам — желание иметь ребенка, или намерение привязать к себе мужчину посредством ребенка — значит, она берет ответственность на себя. Ребенок вообще такая штука, которая должна "изготавливаться" по обоюдному согласию обоих партнеров. Если ты решила за меня — будет у меня с тобой ребенок, или нет — значит, отвечаешь ты! И не надо кивать на то, что ты слабая женщина, и я сам должен был думать, когда вовремя не вытащил и все такое прочее. Не будь дурой, не делай опрометчивых шагов! Если ты оказалась настолько глупой, чтобы думать, что привяжешь меня рождением ребенка — то мне такая дура не нужна. Сегодня ты одну глупость сделала, завтра сделаешь еще одну — например решишь, что я тебе теперь не нужен, а нужен тебе молоденький сосед. И что мне тогда? Убивать вас?

Но вообще-то я ни о чем таком тогда особо и не думал. Жил, как живется — как в последний раз. Впитывая каждый подаренный мне судьбой день, как последний. Наслаждался пусть и не вкусной, зато сытной едой. Ощущением жизни, когда я отжимался от пола (иногда с хихикающей Оленькой на спине) и подтягивался на турнике, вкопанном на спортивной площадке больницы (да, да — там есть такое!). Наслаждался молодой, красивой, и невероятно горячей женщиной, которая наслаждается мной. А впереди — странная, новая жизнь, полная неизвестности и неясных перспектив роста по социальной лестнице.

А почему бы не сделать карьеру писателя? Кем я был в той жизни? Воякой, битым-перебитым жизнь, да писателем средней руки, который занялся писаниной от скуки, и вдруг понял, что это может стать неплохим приработком к не такой уж и большой пенсии. Одним среди многих, без всякой перспективы выбиться наверх, получить хотя бы одну экранизацию своих романов.

Как сказал один маститый коллега: "Этот поезд для одного". Время такое. Бумажная книга практически умерла, и выскочить писателю наверх совершенно, никак не реально. А вот здесь, в мире Мухиной-Петринской, в мире "Оптимистической трагедии" и "Танкера "Дербент" мои сказки для взрослых, уверен — будут востребованы как никогда! Только бы не ошибиться, только бы не напортачить...это тебе не "мир чистогана", не "звериный оскал капитализма" с его онанированием на "оттенки серого" и всякую такую лабуду. Тут сиськи-письки не пройдут. Тут надо осторожно!

В общем, одним прекрасным днем (ближе к вечеру, чтобы уж быть точным), я открыл дверцу ГАЗ-24, она же "Волга", и уселся на пассажирское сиденье рядом с холеной, пахнущей "шанелью" женщиной лет сорока от роду, чувствуя себя завзятым альфонсом. Из вещей у меня было несколько общих тетрадей, авторучка с запасными стержнями, да купленные специально для меня штаны и рубашка. Обычные, простые, пахнущие свежей новой тканью и чистотой.

Ах да! Еще ботинки. Между прочим — импортные, чешские! До итальянских тут еще не доросли. Но удобные эти самые чешские, мягкие. Оценил!

Поворот ключа зажигания рукой с маникюром, взрев безумного газовского мотора, заставившего вздрогнуть весь кузов, и вот мы уже выезжаем из ворот больницы, по асфальтированной дорожке спускаясь к трассе.

Это конец города, самая его окраина. Дальше начинается подъем, и пошла дорога до Волгограда — 380 километров. Такая знакомая, и незнакомая одновременно. Нет газовой заправки, нет всего того, что настроили здесь за сорок восемь лет будущей жизни.

Хорошо в старом Саратове! Точно, это город моего детства! Тенистый, еще не потерявший шарма старых волжских городов — этот Саратов я люблю. В отличие от Саратова моего времени, вобравшего в себя все худшее из так называемого прогресса — автомобильные пробки, грязь, хамство водителей и полное отсутствие перспективы в карьере. Этот город — живой, одновременно старый, и молодой! В нем хочется не существовать, в нем хочется ЖИТЬ!

— Вот твоя комната! — Зинаида Михайловна открыла высоченную комнатную дверь, и я невольно покосился на потолок — ну надо же как высоко! Захочешь повеситься — хрен допрыгнешь! То ли дело в хрущевке, в которой я прожил двадцать с лишним лет — проходишь под люстрой — нагибаешься! А достать до потолка вытянув руку над головой — да плевое дело!

Стояла кровать — новая, деревянная, широкая — настоящий сексодром. Я даже удивленно двинул бровями — нахрена мне такая широкая, явно супружеская лежанка? Но спрашивать не стал. Дареному коню...

Кровать застелена новым красивым бельем — тоже не советского производства, то ли польское, то ли чешское.

Книжные шкафы, заполненные книгами. Письменный стол — хороший, не какой-нибудь школьный фанерный развалюх — что-то монументальное, при взгляде на это сооружение сразу вспоминается усатое лицо, обрамленное клубами дыма из пенковой трубки. "Таварищ Жюков...далажите!"

Такой же монументальный стул с высокой спинкой. На сиденье — забавная подушечка, чтобы я, часом, попку свою драгоценную не намял! Едва не фыркнул, увидев такую заботу о моей попе. Заднице, точнее будет сказать! Которую я едва уберег в многочисленных смертельных безобразиях. Не совсем уберег — все-таки она слишком уж торчит над землей, когда ты вжимаешься в оную под пулеметным огнем. Зацепило, ага. По касательной.

— Кабинет моего покойного мужа — бесстрастно заметила Зинаида — Я только кровать здесь поставила, и все. Раньше был диван.

Я не стал спрашивать, куда делся диван — выбросила, наверное. Скорее всего муж на нем и помер, вот она и решила, что нет места смертоносному дивану в этой квартире. Может и правильно сделала. Не скажу, чтобы мне было бы так уж неприятно спать на диване, на котором умер человек, но...пусть лучше будет новая кровать. Интересно, она позволит приглашать сюда Олю? Мне бы не хотелось терять ее из вида! И вообще — терять.

И опять она будто услышала мои слова! Неужели у меня все мысли транслируются на лоб, типа бегущей строки?!

— Вот что, Миша...сразу договоримся. Сюда нельзя водить никаких девок. Даже Олю. Я прекрасно знаю про ваши отношения — мне уже все мозги проклевали из-за вас, рассказывая, какие звуки несутся из твоей палаты, и из всех темных и не очень мест, в которых вас видели завистливые глазки. Мне стоило немалого труда погасить этот разгорающийся скандал. Сам представь — практикантка, ординатор, спит с каким-то там больным! Для тебя-то это ничего не значит, но вот для нее — просто катастрофа. Могут и вообще уволить — за аморалку. Если бы на моем месте был кто-то другой, если бы заведующий отделением не был таким терпимым человеком, а еще — бывшим моим учеником... В общем — для дальнейших ваших отношений выбирайте места поукромней. И лучше — вне больницы. Но не здесь! Здесь вообще-то не публичный дом.

Она помолчала, собираясь с мыслями, а я шагнул к столу и жадными руками вцепился в пишущую машинку. Настоящая пишущая машинка! Да еще и электрическая!

— Оптима электрик! — прочитал я вслух, и Зинаида слегка улыбнулась:

— Гэдээровская, новая. Между прочим, приличных денег стоит! И ленты есть в запасе. Работай. Я помню, ты говорил, что разучился писать вручную. Ну так вот — можешь печатать. Умеешь на машинке? Ты мне говорил, что печатаешь на ноу...ноутбуке?

— Некогда я дипломную работу печатал на печатной машинке. В прокате взял. Только это была не такая...обычная, механическая, "Эрика". Кстати, она мне нужна.

— "Эрика"? — удивилась женщина — есть же электрическая! Чем она тебе не нравится? Новая совсем! Отлаженная! Я проверила, просила ее настроить, смазать. Работает как часы!

— Я буду печатать письма во власть. И мне нужна машинка, которая не связана с написанием книг. Ты представляешь, что будет, если кто-то сумеет сопоставить тексты моих рукописей и письма, которые я пошлю в КГБ, в правительство, в ЦК?

— Мда...я как-то и не подумала... — Зинаида слегка смутилась — Верно. Хорошо, я найду машинку. Может не новую, но вполне работоспособную. Кстати, твои рукописи надо перепечатать на машинке. Могу устроить! Секретарша Ирочка печатает очень хорошо, быстро, и берет недорого — я знаю, она подрабатывает, перепечатывает дипломные работы студентам. Так вот сейчас ей делать нечего — каникулы же. Так что может и тебе сделать. Не беспокойся — я все оплачу! В кредит, так сказать...потом рассчитаемся. Если понадобится. В какой стадии у тебя написание книги?

-Процентов сорок. Вручную — очень медленно. Я ведь на ноуте печатал хоть и двумя пальцами, но очень быстро, полуслепым методом. Как у вас говорят — наблатыкался.

— У нас — усмехнулась Зинаида — у нас говорят!

— Ну я и говорю — у вас!

— Нет, мой дорогой. Теперь этот мир — твой! Время — твое! С тем теперь и живи. Кстати, какие первые шаги собираешься сделать? Что придумал?

— Надо будет сдать мерзавцев Бразинскасов. Я тебе о них говорил — папаша с сынком. Они попытаются угнать самолет и убьют хорошую девчонку. Потом станут жить в Штатах, и сынок в конце концов папашу порешит. Больно уж тот мерзкий был — даже для него. Так вот — они уже задумали свалить в Турцию, осталось совсем времени немного. Это произойдет пятнадцатого октября этого года, на рейсе двести двадцать четыре. Эти две твари пронесут туда пистолет, обрез и гранату. Еще — я знаю, где сейчас живет маньяк по фамилии Сливко. Он уже совершил убийство мальчика, и пока что занимается тем, что устраивает так называемые "эксперименты" — заманивает подростков, детей в лес, наряжает в пионерскую форму и вешает. Они теряют сознание, и потом, как следствие память. А если кто-то память не теряет, то он требует, чтобы те молчали и никому об их "экспериментах" не говорили. Клуб у него туристический, "Чергид" называется. Между прочим — ему дадут заслуженного учителя РСФСР. Он потом убьет несколько мальчиков, и несколько десятков будет мучить. А еще есть маньяк Чикатило, он убьет больше пятидесяти человек. Но это уже в восьмидесятые годы, пока он только пытается растлить несовершеннолетних девочек. Его уволят. И он...

Зинаида Михайловна стояла бледная, глаза широко раскрыты. Я это заметил только когда начал рассказывать про Чикатило, и сразу прекратил свой рассказ.

— Тебе плохо? — я шагнул к женщине, но она повелительно махнула рукой:

— Все в порядке! Ты всех маньяков помнишь? Тех, что живы в наше время, я имею в виду!

— Всех. Про них есть вся информация — в сети. Ну я тебе рассказывал, что такое "сеть". Ну так вот — я помню, да...но большинство еще не совершили убийств. Так что сдать их власти — совершенно нереально. Не за что!

— Но ведь они убьют! Этих мальчиков, девочек — убьют! Что-то надо делать! Спасать людей!

— Как? Убить будущих маньяков?

— Почему — нет? Ты сильный, ловкий, бывший военный — что, не сможешь это сделать?

— Смогу. Но если меня загребут...все планы прахом!

— А ты сделай так, чтобы не загребли! Чтобы осторожно, без свидетелей! Только не говори, что не сможешь — я ведь знаю, ты умеешь!

— Умею — вздохнул я — и что, мне всех маньяков убивать? И политических — тоже? Ельцина, Горбачева?

— Почему — нет? А чем они отличаются от тех маньяков? От Сливко и этих...с обрезом? Знаешь, чем? Тем, что они убили людей многократно больше! И своими действиями, и своим бездействием! Сотни тысяч людей, а то и миллионы! Так что тут никаких других мыслей — только уничтожать. Фашистов ведь мы уничтожили? Вот ты скажи — ты бы задумался, надо убивать Гитлера, или нет?

— Гитлера — не задумался бы. Но...

— Никаких — но! Люди, развалившие мою страну, люди, уничтожившие все, за что мы боролись, за что умерли миллионы людей — не должны жить! И неважно, что они этого еще не совершили. Совершат!

— И ты мне так поверила? — криво усмехнулся я — А вдруг я вру? А вдруг все придумал? Или же я на самом деле сумасшедший! Как ты можешь мне так безоговорочно верить?

— А кто сказал, что безоговорочно? У меня был месяц, чтобы тебя проверить по всем параметрам. У тебя даже пломбы в зубах стоят не такие, какие сейчас ставят, понимаешь? И ты говоришь не так, как говорят в нашем времени. Вернее — говорил, пока не обтесался. Сейчас раскусить тебя было бы труднее. Другие списали бы на амнезию, но я-то специалист по амнезии! И кстати, про потерю памяти после удушения — это абсолютно точно. Так и есть. Практически в девяноста случаях из ста после асфиксии люди не помнят, что с ними произошло. Этого придумать нельзя. Я же специалист, Миша. Одна из лучших специалистов в стране, а возможно и в мире. Так что меня обмануть очень трудно. И я тебя гипнотизировала — трижды. Три раза я задавала тебе вопросы, и ты отвечал так, как я и ожидала. И повторюсь — если бы ты меня обманывал, притворялся спящим — я бы это поняла с первой секунды. Ты был под гипнозом, и ты не врешь. Так что закончим разговор на эту тему. Ты лучше скажи мне — чем думаешь заниматься кроме писательства — пока тебя не напечатали, пока ты не стал писателем официально? Не забывай — у нас тунеядство уголовно наказуемая статья. Тебе нужно где-то работать. Или хотя бы числиться.