Небо и земля

— Неужели вы не рассказали никому, что произошло... там? — воскликнула Айями, потрясенная откровениями парня.

— Ну, почему же, рассказали, — ответил Айрамир, и по многозначительной интонации женщины поняли, что история далека от завершения. — Начальнику госпиталя и рассказали. Сразу же, едва в себя пришли и смогли более-менее связно изъясняться. Он выслушал, запротоколировал. В подробностях расспрашивал, что да как, вплоть до того, кто и где находился, и о чем говорил. Всё поверить не мог в услышанное и допытывался, знает ли еще кто-нибудь о том, что произошло в окружении, и имеются ли другие свидетели казни. А потом велел держать рот на замке и никому — ни словом, ни намёком о случившемся. Мол, история странная и непонятная, и требует досконального расследования, но нам теперь не о чем волноваться, и убийцы в амидарейской форме обязательно понесут возмездие за беспредел. Взял с нас клятву о неразглашении и отправил восвояси — поправлять здоровье.

— И что было дальше? — не утерпела Айями.

— А что дальше? В общем, как оклемались мы малёхо, стали ходить на станцию, обменивали у гражданских пайки на папиросы. Через станцию проходили санитарные поезда, и мы слушали новости от раненых. Эриней на костылях вприпрыжку ковылял, ничего так, шустренько. И я подлечился, со дня на день ожидал выписки. Решили мы напоследок сходить на станцию, послушать, что на фронте делается. Официальные сводки — тоже хорошо, но малость приврано, точнее, полностью переврато. В общем, дошли до станции, и привиделось мне, будто бы старлей, что попал с нами в окружение... его потом палачи возле деревни зарубили... так вот, привиделось, что старлей стоит на перроне и по сторонам головой вертит, ищет кого-то. Чур меня, думаю, что творится? Призраки теперь и днем разгуливают словно живые. А народу на станции — что мурашей. Глаза протёр — нет, видно, показалось, не он это. Мало ли на свете похожих людей? А тут Эриней словно в воду канул, не пришел, как уговаривались. Мы с ним обычно так и обходили станцию: я налево сворачивал, он — направо, а потом встречались и шли обратно в госпиталь. Отправился я на поиски. Где через пути, а где и под вагонами перебирался, чтобы срезать, обходить-то состав неохота. Вдруг слышу — вроде как разговаривают на соседних путях. Ну, я поднырнул под вагон, думаю, спрошу, не видели ли тут инвалида на костылях, — пошутил невесело Айрамир. — Смотрю, стоят два человека прямо у меня под носом. А состав, видимо, отвели на запасную линию, потому что рельсы в высокой траве, заметно, что давно не кошена, и эти двое меня не видят. Говорят между собой, точнее, переругиваются, и один голос смутно знаком, и во втором тоже слышится что-то знакомое, но не возьму в толк, что именно. Негромко говорят, слов не различить, но вроде бы о нашем госпитале и о провале задания. Я было хотел выбраться из-под вагона, тут слышу — издалека Эриней окликает кого-то, радостно и изумленно. Ну, эти двое и замолчали. Эриней приковылял к ним на костылях и спрашивает: "Какими судьбами? Я ж видел, тебя убили..." И вдруг осел на землю. Я и моргнуть не успел, как он оказался рядом. Смотрит на меня стеклянными глазами и хрипит. По шее течет кровь, булькает, пузырится. А потом затих. Все святые, сколько лет прошло, а до сих пор не могу забыть. — Парень нервно взлохматил волосы. — Эти сволочи перерезали Эринею горло, а тело забросили под вагон. Я ж их разглядел, тех двоих. Один — старлей, которого на моих глазах убили с месяц назад, а второй — майор, который руководил казнью. Тут трава раздвигается, и старлей забрасывает костыли под вагон. Ну, и картина маслом — мы с ним харя в харю. Смотрю, старлей тянет руку к кобуре. В общем, сиганул я как заяц, проскреб хребтиной по днищу вагона, да не до этого мне было. Драпанул в госпиталь. Хотел сначала к начальнику: заявить об убийстве, а потом хватило ума понять, что эти двое неспроста тут оказались. Мало ли у нас в стране госпиталей? Однако ж этих гадов прямиком сюда занесло. А тревогу поднимать без толку. Покуда приведу подмогу, успеют подчистить следы, и тело Эринея, скорей всего, не отыщется. Так вот, пока я до госпиталя драпал, в голове ихний разговор о задании вертелся. И дошло до меня, что эти двое появились тут, чтобы закончить начатое. Мы ж с Эринеем оказались чем-то вроде осечки. Ненужными свидетелями. Опознать нас мог только старлей, он знал и наши имена, и номер полка, мы же в окружении рассказали друг другу о себе на случай, если кто-нибудь выберется живым и передаст весточку родственникам. В общем, добрался я до госпиталя, нашел главврача и уговорил выписать. Решил, что побоятся убрать меня на людях, там же суета — медсестры, раненые... А вот втихаря запросто удавят. Документы чуть ли не из рук вырвал, наплёл, что душа рвется в бой, главврач, конечно, у виска покрутил, но не отказал. Схватил я шмотьё в вещмешок — и наутек. Остановил попутку и с глаз долой из госпиталя. Поехал к новому месту приписки.

Айрамир посмотрел виновато. Словно ожидал, что слушательницы обвинят его в трусости. Но женщины подавленно молчали.

— Добирался двое суток до штаба полка. Передовая рядом. Провели меня в блиндаж, там адъютант встретил. Просмотрел документы и говорит, а-а, вот, значит, кого ждут, только руководство сейчас заседает, но скоро освободится. Тут-то меня и торкнуло по темечку: ведь по мою душу заседают и, ясен пень, с кем. Опередили, гады. Им ведь не составило труда узнать, куда меня направляют. Кто я и кто они? Солдат, пехота и начальники, командиры. И всё у них схвачено — и в окружении, и в госпитале, и на передовой. Тут я и говорю адъютантику, ну коли руководство занято, выйду покурить. Ну, и вышел, только меня и видели. Добрался на попутке до какой-то деревеньки, гражданским не показывался, схоронился в подлеске. Если начнут прочесывать окрестности, будут расспрашивать у местных о пришлых и о подозрительных. Прячусь и думаю, теперь я дезертир, что ли? В лицо меня знают, имя знают, место приписки знают. И ведь нюхом чуял, что не успокоятся, пока не возьмут за горло, и потому будут гонять как зайца. И самое главное, я долго не мог взять в толк, почему в той мертвой деревне порешили не только даганнов, но и наших.

Айрамир поднялся тяжело, походил по комнате, сгорбившись как старик, видно, придавили его воспоминания.

— В общем, сломал голову, соображая. Без сомнения, искали нас с Эринеем, чтобы убрать, — сказал, снова сев рядом с Айями. — Потому что видели мы то, чего не следовало видеть. Точнее, видели и остались в живых. Но чтобы свои подняли руку на своих же... Мы ж, как говорится, одного роду и племени. Или волкам только их стая — родня? И почему жив старлей, я же своими глазами видел, как его порубили за компанию с остальными. А потом вдруг всё стало ясно. Ясно и в то же время непонятно. Тогда, на станции, те двое разговаривали возле вагона, а я не сразу допёр, в чем странность. Говорили на чистейшем амидарейском, но вот тот, что носил майорские погоны, произносил слова не по-нашенски, с акцентом. Все святые! — Парень опять подкинулся, но Айями ухватила его за руку, принуждая остаться на месте, чем вспугнула задремавшую Кнопку. Айрамир глубоко вздохнул, успокаиваясь, и потер вспотевшие ладони о штанины. — Этот подлючий говор и картавое "эр" я ни с каким другим не спутаю.

— Не может быть! — воскликнула Айями, забыв о пригревшейся кошке на коленях.

— Всё может быть, — ответил парень мрачно. — В общем, решил я замести следы. В дезертиры не податься, оттуда только одна дорога — в мародёры. А если попадешься, сразу под трибунал и на расстрел. Надумал я затеряться среди людей, фронт-то растянулся до самого юга. Убегал без оглядки, и занесло меня аж на север страны. Добирался на перекладных, а попутчикам говорил, что возвращаюсь из госпиталя в родной полк. Документы у меня не спрашивали, я ж герой, на гимнастерке медаль горит, а вот имена называл разные. Не спрашивайте, как справил новые документы, но клянусь, никого не убил, правда, винтовку спёр. А-а, ладно, скажу. Направился в местный госпиталь, а туда как раз доставили раненых, среди них много тяжелых. Снимали с санпоезда. Как всегда, шум-гам, свободных рук не хватает. Я и пристроился помогать. Носилки таскал, плечо подставлял, когда просили. Меня за своего приняли, никто и не подумал выяснять, кто я таков и откуда. Тут один солдатик как раз и помер. Безнадежный был, попал под снаряд. Совсем мальчишка, даже стонать не мог, только хрипел, потому что трахея вывалилась наружу.

— Пожалей, Хикаяси*, его душу, — пробормотала Эммалиэ.

— В общем, присвоил его документы, думаю, парнишка не в обиде, хоть и упокоили его безымянным, — сказал Айрамир. — Пацана-то три месяца как призвали в армию, так что никто не смог бы вспомнить его приметы, а внешностью мы были схожи. В его родной роте и то не заметили разницу. Признали меня как его. Так и прошел я всю войну под чужим именем, вот только напрочь пропала охота геройствовать. И на подвиги не тянуло. Под пули старался не лезть. Убивал лишь затем, чтобы самому не быть убитым. Одно время думал переждать войну, валяясь по госпиталям, для этого необязательно ловить контузию или осколочное. Ведь умудрился же я однажды инфекцию подхватить, почему бы не пролежать два месяцочка на больничной койке, допустим, с воспалением легких. Но, во-первых, если часто болеть, заподозрят в саботаже и отправят в штрафбат, прямиком к смертникам, а во-вторых, крупозное воспаление так меня скрутило, что чуть не подарил душу Хикаяси. Так и отвоевал я до победного конца, то есть, до капитуляции. И смотри-ка, ни царапинки не заработал. Значит, святые сберегли.

— Значит, твое настоящее имя не Айрамир? — уточнила Эммалиэ.

— Значит, не настоящее, — подтвердил парень. — Но я с ним свыкся, и оно теперь моё.

— И никому не рассказывал о том, что видел в окружении? — спросила Айями.

— Ни-ни. Ни сослуживцам, ни командирам. Хватит, один раз уже доверился. Да и сама посуди: кому верить, если старлей, с которым мы из одного котелка кашу лопали и засады устраивали, вдруг воскрес из мертвых? И ведь был своим в доску парнем. И выговор наш, амидарейский, и военная выправка, и повадки. И над шутками в нужных местах смеялся, и анекдоты гладко травил. Афоризмами сыпал и прибаутками. Я не раз потом думал, почему лейтенант вывел нас прямиком к месту казни. Ведь наше появление спутало планы палачей. Лишь позже дружок мой, с которым под конец войны свела судьба, открыл мне глаза на многое.

— И ты поверил? — спросила Айями, и голос дрогнул. Потому что интуитивно догадалась о сути событий, произошедших много лет назад, но не решалась озвучить догадку. Слишком это страшно, слишком неправдоподобно.

— Да. Потому что у него на глазах бандиты с амидарейскими погонами и риволийским говором согнали все село от мала до велика в сарай и сожгли живьем. Дружок мой как раз возвращался на фронт после госпиталя и остановился в том селе на побывку. Так и не добрался до своей части. Пристрелили его за сопротивление, но не добили. Что-то их вспугнуло. Поэтому, можно сказать, ему повезло. Воскрес из мертвых.

— Дикость какая-то, — покачала головой Айями.

Не может такого быть. В то время страна жила только одним: стремлением к победе. Война сплотила людей и на фронте, и в тылу. Поэтому в зверства, рассказанные Айрамиром, не верилось. Не хотелось верить. Отказывалось верить.

— Дружок мой и разложил по полочкам всё, что произошло в окружении. Всех моих сотоварищей положили, потому что они оказались не в том месте и не в то время. И распознали ненашенский акцент у палачей. А старлей и не думал умирать. Уклонился от удара саблей и упал, чтобы со стороны выглядело достоверно. А что, фокусники и не такие чудеса проделывают.

— Но зачем? — изумилась Айями.

— Потому что попал впросак. В окружении трудно разобрать, где наши, а где враги. Сегодня высота у нас, а назавтра отбита противником. Так что в любой момент можно запросто напороться на даганнов. Старлей и сам не ожидал, что выведет наш отряд к той деревне. А когда понял, не стал бить себя по лбу. Поздно. К тому же, он знал, что мы сидим в засаде и наблюдаем. Пришлось палачам убирать всех случайных свидетелей.

— Ну, а лейтенант-то почему остался жив? — нахмурилась непонимающе Айями. — Ты же сам сказал, что он наш был. Чистокровный амидареец. Ни акцента у него, ни других странностей.

— Наш, да не наш. Завербованный он.

— Кто-кто? — изумилась Айями.

— Диверсант. Шпион. Разведчик. Предатель. Продажная шкура. Достаточно? — процедил Айрамир. Каждое слово получилось как плевок. — С виду наш человек, а внутри — гниль поганая. И начгоспиталя из той же своры. Иначе как бы палачи вышли на нас с Эринеем?

— Завербованный... — погоняла Айями на языке непривычное слово. — Но кем?

— Неужели до сих пор не поняла? — прищурился парень. — По глазам вижу, что догадалась. Говори уж.

— Риволийцами? — произнесла она неуверенно и получила в ответ утвердительный кивок. — Как же так? Разве ж можно вот так... отказываться от родины, от своего народа?

Айями и представить не могла, каково это — быть завербованным. Населению не разъясняли, чем опасны шпионские происки. Да и о каких вражеских разведчиках может идти речь, если с объявлением войны риволийцы признали себя союзниками Амидареи и оказывали посильную помощь, а уж шпионство в пользу варварской Даганнии и вовсе казалось абсурдным.

— Стало быть, можно, коли так оно и было, — ответил Айрамир.

Получается, завербованный — это враг, предатель. Тот, кто гордо называет себя амидарейцем, а втайне поддерживает интересы другой страны. Выполняет приказы и докладывает обо всем, что увидел и услышал. Тот, кто без зазрения совести сдаст свой отряд врагу и отправит сотоварищей на верную смерть.

— Значит, риволийцы притворялись нами, амидарейцами, и убивали и даганнов, и наших, так?

— Причем убивали так, чтобы живых проняло до печёнок, — подтвердил гость.

— Но для чего?

— Для того, чтобы не погасло пламя войны, — вступила в беседу Эммалиэ. Отложив починенную куртку, она бережно расправила рукава и погладила. Вроде бы с виду спокойна, но если приглядеться — напряжена.

Айрамир кивнул, подтверждая сказанное.

— Теперь-то я признаю, что со стороны Амидареи было величайшей глупостью бросить вызов даганнам. В рукопашном бою им нет равных. В нашем гарнизоне гуляла поговорка, что их дети рождаются с керамбитами* в руках, — продолжила Эммалиэ. — Впрочем, наше командование рассчитывало задавить дикарей техникой и артиллерией, без кулаков и штыковой атаки. "Мы победим всухую!" — похвалялись военные. Но сухого счета не получилось, нашу армию смяли и погнали назад. Согласись, Айя, мы, амидарейцы, по натуре не вояки, и война сошла бы на нет, самое позднее, на третьем году. Но потерь было бы гораздо меньше, и капитуляция произошла бы на достойных условиях, без ущемления нашей гордости. А такой результат, как выясняется, устраивал не всех, а точнее, третью заинтересованную сторону. Поэтому войне надлежало стать кровопролитной и беспощадной, и для этого в качестве стимула использовались ненависть и месть. Если подпитываться ими каждодневно, ежечасно, открывается второе дыхание. Укрепляется моральный дух, крепнет вера, все мысли подчинены единственной цели. Да ты и сама знаешь, Айя. Вспомни газеты военной поры. Репортажи по радио, кинохронику...