Красный опричник

— Что-то мало наш Альбрехт написал! — вздохнула фрау Берта, — совсем не сказал, где он живет, в каком городе...

— Значит, нельзя было написать! — сказал Отто, примостившийся у окна на табурете и усердно вощивший дратву для ремонта ботинок, — не обо всем и напишешь. Тем более, он где-то в Судетах.

— Лучше бы он служил в Дрездене. Пусть и простым лейтенантом...

— Мать! Что за вздор ты несешь? У нашего мальчика все условия для прекрасной карьеры! Фюрер увеличивает армию, а это значит, что ей понадобятся, не только солдаты, но и офицеры. Офицеры, Берта!!! Ты понимаешь???

— Тише, девочек разбудишь! — шикнула на него супруга, — пусть поспят еще часок — рано еще. Если ты не забыл, Отто, то мой бедный брат тоже был офицером!

Херр Зееман фыркнул. "Либер брудер" Берты — упрямый парень по имени Михаэль погиб в семнадцатом году под Ипром. Он был одногодком Отто, то есть, сейчас бы ему исполнилось пятьдесят три. Нынче он, ясное дело, дожидался бы внуков и разводил породистых собак. К этому у него всегда была тяга.

— Берта, — произнес Отто, пыхнув трубкой, — Михаэль был фельдфебелем. Это, конечно, высокий чин, но до офицера ему, как мне до штурмбанфюрера. Если бы он был хотя бы капитаном, то возможно, что был бы жив и теперь.

— Все равно! — упрямо сказала супруга, — а если бы он вообще не пошел на войну, то...

— Хватит! — Отто пришил оторванный хлястик ботинка к голенищу и отрезал специальным ножом нитку, — вот и готово! Мика будет довольна — ботиночек, как новый.

Микой звали старшую из двух дочерей Отто и Берты. Ей было восемнадцать лет, а Микой ее назвала мать в честь погибшего на войне брата. Фрау Берта пробормотала, что не понимает, зачем людям убивать друг друга, и принялась вытаскивать из печи завтрак. Сегодня Отто завтракал отдельно — ему нужно было заступать на дежурство по штаб-квартире, и этим фактом он был весьма недоволен. В воскресенье народу будет мало, значит, сиди одинокий труппфюрер на стуле и глазей через замерзшее окно на улицу, где добрые бюргеры будут гулять от одного трактира до другого.

— Скажи Мике, чтобы сегодня продавала хлеб на два пфеннига дешевле, — отдал он последнее указание, затем вытер рот и принялся одеваться.

Жена спрятала руки под передником и смотрела на него. Отто зашнуровал ботинки, пользуясь специальной скамеечкой, затем смахнул с них пыль тряпочкой и немного натер ваксой. Он не любил гуталина и считал, что для натирания натуральной кожи нужно пользоваться натуральными средствами. А всякие там воско — и парафиновые основы портят хорошую кожу. Вакса, в отличие от гуталина, прилично воняет, поэтому всякий раз после ухода мужа Берта тщательно проветривала прихожую.

— Ну, дорогая, я пошел! — клюнул ее Отто в сухую щеку. Берту обдало запахом дешевого одеколона, что немногим лучше ваксы, — хайль, Гитлер!

— Береги себя! — сказала фрау Зееман, а когда за мужем плотно закрылась дверь, вполголоса добавила:

— В задницу твоего фюрера!

Забравшись на гору Снежка, несколько молодых лейтенантов отмечали Рождество. Неподалеку от вершины примостился небольшой трактирчик, в котором можно было закупиться всем необходимым, для покорения этой вершины. В понятие "все необходимое" входили: фляжка шнапса, несколько бутылок пива, небольшая жаровня с набором для приготовления мяса на открытом огне, кастрюля с мясом и вязанка дров. Альпинисты отправились покорять вершину налегке.

Пусть наш дорогой читатель при слове "вершина" не представляет собой грандиозные шапки Гималаев или коварные пики Памира. Даже прогулка по Монблану в сравнении с самой высшей точкой Судет имеет право назваться альпинизмом, тем более что само это слово произошло от Альп; вояж нескольких молодых балбесов на Снежку с альпинизмом не имеет ничего общего, так как эта гора больше всего похожа на гигантский холм. На вершину Снежки ведет довольно удобная тропа (почти дорога), и вообще, предусмотрительные чехи сделали все возможное, чтобы поднявшийся на эту вершину турист не чувствовал себя обделенным благами цивилизации.

Итак, наши "альпинисты" праздновали Рождество практически в одиночестве. В былые годы на вершине Снежки в такое время было полно народу, но в связи с осенней аннексией Судетской области ни о каком туристическом бизнесе говорить не приходилось. Четверка молодых энтузиастов из семьдесят шестого отдельного пехотного полка решила свой первый значительный праздник провести "на высоте". Лейтенант Альбрехт Зееман раздувал угли в жаровне и с улыбкой слушал, как его товарищ — бывший мюнхенский студент размышляет о своем месте под солнцем.

— Нет, что не говорите, господа, а если бы не приход фюрера к власти, то все мы до сих пор влачили жалкое существование. Бр-р! Подумать только, я — потомок великих полководцев Мольтке вынужден был бы проектировать какие-то дейдвудные валы!

— Фриц! — с веселым смехом перебил его еще один лейтенант, — вы забываете, что среди нас нет инженеров! Поэтому приберегите свои заумные термины для тех, кто их поймет. Например, для местных фройлян.

— Я бы рад, — серьезно сказал Фриц Мольтке, — да вот беда! Местные фройлян пока что предпочитают местных парнишек.

— Они просто не в курсе насчет превосходства белокурых арийцев, — скептически заметил четвертый участник пирушки.

Альбрехт наконец раздул из искры пламя и присел на искусственный пенек, выполняющий здесь функции табурета. В глазах рябило от гипервентиляции легких, поэтому он заговорил не сразу. А когда заговорил, обратился к недавнему скептику:

— Карл, вы не верите фюреру? И считаете, что немцы недостойны править миром?

Карл Густав Ромберг, лейтенант и командир роты связи при семьдесят шестом полке загасил подкованным каблуком цигарку. Он выделялся своей статью среди не самых мелких приятелей. Ростом под два метра и обладатель знаменитой косой сажени был гуманистом. На пламенную речь лейтенанта Зеемана он только хмыкнул:

— Счастье ли в том, чтобы править миром? Или в том, чтобы сеять несчастия?

— Наш Карл Густав оказался в армии случайно, не так ли? — засмеялся Мольтке, — случайно завалил молодую жену старого соседа и вынужден был свалить из Пруссии!

Третий, пока не представленный участник пиршества, мгновенно подскочил и на всякий случай встал между Ромбергом и Мольтке. Однако Карл Густав остался на своем месте, лишь криво улыбнулся. И тогда третий лейтенант повернулся к потомку знаменитых предков.

— Вам, херр Мольтке, не следует опускаться до уровня базарных торгашей. Как будто вы не знаете, как могут быть коварны женщины? Или не знаете, признайтесь?

Фриц слегка покраснел, но быстро сказал:

— Да знаю, знаю! Даже анекдот на эту тему есть. "Господин судья, изнасилование осуществлялось в такой позе: я — сверху, он — снизу". Господин Швебер, не волнуйтесь, наш громила не собирается на меня нападать!

Лейтенант Фридрих Швебер, с которым мы познакомились тремя минутами раньше, вынул из галифе серебряный портсигар, бывший его единственной ценной вещью. Достав папироску, он долго разминал ее своими музыкальными пальцами и подносил к носу, вдыхая терпкий аромат табака. Затем вынул зажигалку и прикурил.

— Нашему Карлу Ромбергу следовало бы служить в элитных частях. Но господь Бог любит равновесие и редко награждает подобных верзил агрессивностью. В то время, как петушки типа Мольтке — явление довольно частое.

— Ты назвал меня петушком! — подскочил со своего пенька Фриц.

— Ну, вот — пожалуйста вам! — заключил Швебер.

Все рассмеялись.

— Хотел бы я также оперировать словами, как и вы, Фридрих! — сказал Карл Густав, — а то иногда сидишь вот так, и не знаешь, как реагировать. Кулаком? Так ведь он вроде пока не заслужил...

— Пока! — произнес со смехом Альбрехт, — господа, а не выпить ли нам? Боюсь, как бы шнапс не прокис. Кстати, Карл, вам грешно говорить об отсутствии красноречия.

Карл Густав Ромберг, наследник баронского титула и замка в восточной Пруссии, с отвращением произнес:

— Или краснобайства? У меня есть другое предложение. Вот оно.

С этими словами он достал из внутреннего кармана очень плоскую длинную фляжку, засверкавшую на декабрьском солнце миллионами солнечных зайчиков. Один из них попал в глаз лейтенанту Швеберу, отчего тот пробормотал вполголоса:

— Пижонство!

— А вот и нет! — услышал его недовольный голос Ромберг, — это — вполне приличный коньяк. Пижонство — это пить его в одиночку.

Происходивший из малообеспеченной семьи, Фридрих Швебер скрипнул зубами, но стаканчик с коньяком принял и долго нюхал темную, янтарную жидкость.

— Шнапсом пахнет, — наконец выдал он, — а дядя меня уверял, что от хорошего коньяка должно нести клопами. Значит, это — плохой коньяк.

Радостное ржание было ему ответом. Больше всех радовался и катался по земле студент-недоучка Фриц Мольтке.

— Ой, не могу! — стонал он, — клопами! Да ты хоть знаешь, как пахнут клопы? Я, кстати, не знаю.

— Клоп в разных местах пахнет по разному, — серьезно сказал Карл Густав, — от подмышек клопа запах совсем иной, нежели от ног. А носоглотка клопа воняет так...

— Карл!!! — умоляюще прошипел уже начинающий зеленеть Альбрехт, — при чем тут коньяк и клопы! Все удовольствие от хорошей выпивки испортили!

— Это удовольствие немудрено и повторить! — заявил Ромберг, наливая всем еще по пятьдесят грамм.

На этот раз Швебер уже не нюхал, а сделал три раза по маленькому глотку. После того, как порции коньяка были уничтожены, лейтенант Зееман вплотную занялся жаровней. Обязанности по приготовлению мяса были возложены на него, так как он один со всего дружного квартета имел отношение к пищевой промышленности.

— Я, конечно, могу встать к мангалу, — рассудительно заметил Ромберг, — но тогда вам всем придется есть горелое мясо. Повар из меня, господа, никудышный.

— Я не хочу есть горелое мясо! — заявил Мольтке, — херр Зееман, пожалуйста, не дайте нам умереть с голодухи!

— Эксплуататоры! — проворчал Альбрехт, — когда мы будем править миром, у меня будет личный повар и три садовника. А своему отцу я куплю несколько кондитерских...

— Браво, херр Зееман, браво! — произнес раздобревший от коньяка Ромберг, — и четыре мускулистых еврея будут носить его портшез от одной кондитерской к другой. Не так ли?

— Скорее, четверка негров, — поправил приятеля Мольтке, — думаю, что к тому времени еврейский вопрос будет окончательно решен.

— Простите, обмолвился. Но сперва нам надо крепко отомстить тем, кто заставил нашу нацию терпеть голод и унижения последние два десятка лет. И кто заставлял? Эти кретины даже не вякнули, когда наши войска занимали рейнскую область! Орлы Даладье отошли за свою "линию Мажино" и оттуда наблюдают за нами, точно посетители зоопарка за обезьянами.

Произнеся этот краткий спич, Карл Густав расстелил на замерзшей земле плащ-палатку и уселся, вытянув ноги к костру. В идеально надраенных сапогах отразилось беспокойство пламени, небо пронзительной синевы и даже тень от легких облаков. Он глянул по сторонам и пробормотал:

— Красота какая! Даже не верится, что всем этим великолепием владеет человек — самое кровожадное из ныне живущих существ.

— Нынче всем этим владеем мы! — гордо выдвинул нижнюю челюсть Альбрехт, — единственные потомки древней расы арий.

Карл Густав скептически ухмыльнулся, но промолчал. У него было свое мнение об ариях, атлантах, гипербореях и лемурийцах. Но спорить об этом с собеседником, который даже и не слыхал о трех последних — безумие. Карл даже не был уверен, что Альбрехт точно знал, кто такие — эти арии. Да что там! Будущий барон не был уверен даже в том, знает ли точно фюрер — кто такие арии. И подспудно подозревал, что от незнания фюрером истории и неверной ее интерпретации завязался узелок новой истории. В которой на долю его любимой страны могут выпасть неприятности, не сравнимые с Версальским договором от 28 июня 1919 года.

Получивший прекрасное и разностороннее образование лейтенант не мог принимать всерьез человека, не захотевшего окончить даже школу. Зато капрала Адольфа Гитлера всерьез принимало большинство населения страны, и это не могло не печалить Карла Густава Ромберга. Ему оставалось лишь поглубже запрятать свои диссидентские взгляды и служить в нейтральных войсках связи, что он с успехом и предпринял. Меж тем в беседу вступил "вечный студент" Мольтке.

— Единственное, что меня смущает, так к это тот факт, что о некогда могущественной цивилизации ариев сегодня почти никто не знает. Как так могло случиться?

— Обычное явление! — фыркнул со своего места Ромберг, — цивилизация подобна в своем развитии человеческому существу. Отчасти потому, что сама является продуктом развития общественной массы. Только, в отличие от отдельно взятой личности, она обладает громадной инертностью. Но существование любой цивилизации подчиняется божьим законам: рождение, юность, зрелость, старость... и, наконец, как неизбежное — смерть.

Мольтке ошарашено смотрел на здоровяка-философа.

— Господин лейтенант! Но ваши слова означают, что и наша цивилизация когда-нибудь...

— Безусловно, мой дорогой Фриц, безусловно!

— Хорошо, что мы до этого не доживем! — засмеялся Швебер.

— Но все равно, это — ужасно! — выдохнул Альбрехт.

Ромберг поднялся с плащ-палатки и глянул на окружающий мир. Прекрасный, между прочим, мир.

— Вспомните Ницше и Шопенгауэра. Во-первых, почему это мы должны бояться смерти? А во-вторых, почему вам не обидно за то, что вы не жили "до", а обидно за то, что вы не будете жить "после"?

Мольтке хмыкнул.

— Мне кажется, что Артур погорячился. Ведь у реки под названием "Время" есть течение, но нету омутов и отмелей. Поэтому и обидно, что безысходность.

— А вы точно уверены, что их нету? — прищурился Карл Густав, — и точно знаете, что нет существ, способных плыть в обратную сторону?

— В чем мы вообще можем быть уверены! — сварливо произнес Альбрехт, — разве что только в том, что пора готовить мясо! Иначе нам придется есть его сырым. Господа спорщики! Прошу вас помочь повару наполнить жаровню углями!

Ромберг сказал, что вот оно — занятие достойное благородного господина, и принялся наполнять жаровню маленьким совочком. Меж тем Швебер и Мольтке решили, что фляжку с коньяком следовало бы прикончить. Фриц разлил остатки коньяка по рюмкам, и собравшиеся произнесли тост за возрождение древней расы. Черный, как цыган, Швебер пил за белокурых сверхчеловеков, а остальные уверяли его, что в Персии были и смуглые арийцы.

Когда стемнело и сготовилось мясо, его употребляли под шнапс и пиво. Выпивший немногим более обычной своей нормы, лейтенант Ромберг прочитал господам-товарищам небольшую лекцию о древнем мире: материке с красивым названием Пангея, что начал распадаться около двухсот миллионов лет назад на привычные нам континенты, и об исчезнувших материках-загадках — Гиперборее, Лемурии и Атлантиде. Его слушали, затаив дыхание, а Карл Густав без устали делился с ними сведениями, почерпнутыми из источников разной степени достоверности. Пламя костра освещало одухотворенные лица, потрясенные открывшимися им картинами из прошлого и перспективами на будущее. Сам того не желая, Ромберг подкинул дров в топку фанатизма.