Терракотовые дни

-//-

А там, на станции, совсем рядом от того места, где недавно ополовинили цистерну, остановилось рядышком два состава.

Такие одинаковые и такие разные поезда — оба с немецкими локомотивами Борзига, каждый состав в десять вагонов, набитыми под завязку солдатами.

Только поезд, что шел на восток был набит солдатами необстрелянными, немецкими. Рвануть на запад собирался поезд с солдатами, для которых война уже закончилась — солдатами пленными.

Они стояли рядом — окно к окну, протяни руку и можно дотронуться. Но нет — напротив, долго пассажиры этих поездов старались делать вид, что никакого иного поезда рядом нет и быть не может.

Ничейная земля уменьшилась между двумя армии всего до полуметра, по ней, словно пограничники, ходили конвоиры, потупив взгляд в землю.

Но поезда стояли рядом долго. Слишком долго, чтобы продолжать делать вид будто ничего не происходит. Кто-то протянул руку, будто проверяя, не призрак ли это, не рассыплется ли он от прикосновенья. Но нет: вместо тумана рука коснулась руки. Пленный что-то сказал, по-своему, по-русски. Немец ответил на своем языке — сказал, что он не понял. Посмотрели друг другу в глаза. Поняли друг друга без слов. Из вещмешка появилась буханка хлеба, на секунду она зависла над пропастью, над штыком конвоира и исчезла в вагоне с пленными.

И началось — сотни, а может, и тысячи людей что-то кричали друг другу, тянули руки.

— Halt! — кричали конвоиры.

— Не сметь! — орали невычищенные политруки и командиры.

Но тщетно — никто их не хотел слушать.

Конвоиры стреляли, но целили в воздух, а в голосе политруков звучала усталость и неуверенность — они тоже хотели есть.

И вот семафоры открылись. Оба поезда тронулись каждый в свою сторону, конвоиры спешно прыгали на подножки. Прошло несколько минут — и стало пусто, будто и не было никогда этих поездов.

Лишь между рельсами прыгали воробьи, собирали потерянные крошки. Жизнь продолжалась.

-//-

Получилось как-то спонтанно.

Будь у них времени побольше, Ланге и Бойко сыграли бы классическую до пошлости игру в доброго и злого.

Но сложилось иначе — к цеху подошли в сумерках. Шли не спеша, говорили о каких-то пустяках. Но из кустов к двери ангаров метнулась тень. Не сговариваясь, Ланге и Бойко помчались к цеху, за ними, ровно топоча сапогами, понеслась дежурная рота.

Перед ними пытались захлопнуть дверь, но Бойко вышиб ее плечом, кубарем вкатился в помещение. За ним влетел Ланге и несколько жандармов, остальные рванули окружать здание.

Кто-то из жандармов пустил в потолок очередь — для испуга. Но вряд ли кого-то испугал — грохота и так было предостаточно. Зато всех обсыпало сбитой штукатуркой.

— Бросайте оружие! Сопротивление бесполезно! — проорал Бойко подымаясь с пола.

Но никто не собирался сопротивляться.

На плите закипал чайник. Мужичок возле печки чистил кукурузу на кашу. Когда в ангар ворвались, он уронил нож в кастрюлю. Иного оружия не было.

Кроме него в цеху было двое: у стены переводил дыхание паренек, который так и не смог предупредить своих. Затаись в кустах, он смог бы спастись, но мышонок пытался спрятаться в мышеловке.

Второй попытался рвануть к окну, но Зотов снес его прикладом. А затем добавил еще раз с полного размаха. Упавший завыл:

— За что?.. Почему?

— Потому что! Ибо не хер!

С топчана в углу подымался...

— Васька?.. Нищета?.. Ты что ли?.. — спросил Бойко. — Вот и свиделись...

Жандармы растащили схваченных по углам, обошли цех. Керосина, конечно же, не оказалось — кроме грамм ста, залитых в "летучую мышь".

Не сговариваясь, для допроса Ланге и Бойко выбрали того самого паренька, подхватили его за руки, утащили в комнату, где, вероятно, когда-то сидел начальник цеха.

Претендента на роль доброго уже не было — забыли об этом. Да и злыми были оба.

Ланге кричал, плевался слюной. Если бы нашел что-то подходящее, вероятно бы, расколошматил на голове подозреваемого. Но ругался он исключительно на немецком, отчего вор сидел испуганным и не понимал, что от него хотят.

— Ты эта... — начал Бойко, когда Ланге выдохся, — понял, чего он сказал?

Вор покачал головой.

— Немец говорит, мол, убьет он тебя. Расстрел и братская могила.

— Зачем?

— Затем, друг мой ситный, что надо... Кого-то надо расстрелять, чтоб у остальных языки развязались. Ну вот немчура и говорит — может, с тебя начнем? Ты самый молодой, знаешь меньше всех... И вот что я думаю. Чего тебе от руки басурмана погибать? Давай-ка я тебя по-свойски шлепну.

В руке появился parabellum.

— Тебя как звать-то?..

— Богдан...

— Богдан — это хорошо. Потому как Богом дан — Богом взят... Я, знаешь ли, — продолжил Бойко, — с детства не могу бить человека по лицу. Я сразу в лоб стреляю, промеж бровей.

Вор судорожно сглотнул:

— А сделать ничего нельзя?

— Отчего "нельзя"? Очень даже "льзя". Могу ради твоих красивых глаз пулю йодом смазать. Чтоб когда входила, заражения не было. Или маслом могу намазать, для легкости проникновения. У тебя масло есть?

Масла не оказалось.

— А керосин?..

-//-

Керосин, с подачи расколовшегося вора, нашли быстро. Он был в одной из ям сортира — специально облицованной под тайник.

— Ни за что бы не догадались , — заметил Ланге, стоя у выгребной ямы..

— Догадались бы, — хмуро ответил Бойко. — Мы так в учебке водку прятали. Тут надо еще следить, чтоб сюда кто-то не напустил.

Ланге улыбнулся краешком губ:

— Ах, Владимир, я вас понимаю...

Вернулись в ангар.

Ланге дал знак жандармам: выводить схваченных.

Проходя мимо Бойко, Нищета выпалил:

— Гад! Ты продался оккупантам!..

— Борец хренов, — ответил Бойко, — да из-за тебя чуть дюжину невиновных к стенке не поставили.

Неожиданно в перепалку вмешался Ланге:

— Ну раз сам подозреваемый настаивает, что это было действо политического характера... Отдадим его гестапо...

Нищета осекся. Бойко повернулся к плите.

— Чайник я заберу с собой. Тебе он все равно уже ни к чему.

-//-

В цеху оставили засаду. Ждали четвертого, того самого, который заговаривал лошадей. Но его то ли спугнул шум, то ли не подвело преимущество, но три жандарма кормили комаров совершенно напрасно.

-//-

Немцы были быстры на награду, но и на расправу. Утром следующего дня Ваську вздернули, предварительно повесив ему на шею табличку "он воровал у немецких солдат". Остальных отправили в Германию — они прошли по графе "трудовые ресурсы" и потерялись где-то на каналах Голландии.

— Не печальтесь, Владимир, — заметил по этому поводу Ланге, — коммунисты ссылали преступников в холодную Сибирь. А мы — в цивилизованную Европу...

Бойко выдали премию — два килограмма хлеба, пару банок тушенки и триста марок.

К тому же Ланге передал от абверовцев бутылку шнапса и двадцать папирос. Шнапс разлили по кружкам тут же.

— Неужели им так нужен этот керосин? — удивился Бойко, прихлебывая жидкость.

— Плевать они на него хотели. Они так вас благодарят за то, что вы утерли нос Штапенбенеку.

— Неужели?

— Вам, славянам, не понять... Но и среди высших рас нет единства. И Абвер не любит Schutzstaffeln... SS...

— Но у вас же звание офицера СС?

— Ну и что? Я сыщик, а так получилось, что крипо сейчас подчиняется Гейдриху. Но случись заваруха, думаю, Абвер и Крипо будут драться плечо к плечу. А вообще... Вообще — за вас, Владимир!

Ланге отсалютовал ему стаканом:

— За меня? — переспросил Бойко.

— Ну да. За вашу работу, за блестящую работу сыщика — вы защитили невинного, нашли преступника.

Сто марок из премии и все папиросы Бойко отдал Зотову.

И с тех пор что-то изменилось в Бойко: он ходил по городу, проверяя — легко ли достается пистолет, не следит за ним кто. Самое странное, что такое чувство не было для него новым — он будто влез в свою однажды сброшенную шкуру.

Начать жизнь с чистого листа не получилось.

-//-

В один из таких дней Либих между делом сообщил Колеснику:

— Бойко вернулся...

— Ты про то, что он снюхался немцами?.. Это не новость.

— Нет, он сегодня раздолбал шарашку Васьки Нищего.

— Васька всегда был дураком. А Бойко — умным. Прошу этого не забывать. Господа...

-//-

А кинотеатрах опять крутили кино. Фильмы шли все больше про вождя — самого человечного, мудрого, любимого. Совсем бы казалось, что ничего не поменялось, но с экрана смотрело совсем иное лицо. Чужое лицо и усы какие-то непонятные — у нас таких не носят, и пробор не в ту сторону.

Посмотрев фильм, люди выходили на улицу Хорста Весселя — Horst Wessel strasse, бывший Николаевский спуск, бывший проспект Ленина.

Злые языки утверждали, что центральную улицу хотели назвать в честь вождя, как и во всех городах. Но решили, что улица уж слишком страшненькая для такого имени.

А языки добрые то ли молчали, то ли не осталось таковых уже в городе. Скорей, последнее.

Колокола пяти церквей звали на вечернюю. Странное дело — народ опять стал религиозным. Крестился, ходил на службы, казалось, еще немного и появятся в городе староверческие бородатые мужики.

На столбах появились объявления, немыслимые и месяц назад: "Изгоняю демонов. Далеко. Надолго. Недорого". И странно — шли дела и у подобных дельцов: их посетители все чаще жаловались на соседей, на сноху, на бесов и никогда на немцев. Оно и понятно — бесы то ли есть, то ли нет, а немцы — вот они...

На тумбе ветер трепал неизвестно как попавший сюда довоенный немецкий плакат, который призывал покупать облигации "Народного автомобиля". Возле банка на стоянке стояло три машины — один BMW и два "Опеля". На втором этаже здания, над операционным залом, управляющий филиала по телефону диктовал сводку за день.

-//-

Прошло почти шестьдесят лет. Праздновали День Победы. Люди поздравляли друг друга с "праздничком", клялись в ненависти к обращенным в прах временем захватчикам. А на стоянке перед банком стояло три машины — и опять BMW и два "Опеля". На месте тумбы стоял рекламный стенд — с него призывали покупать "Volkswagen". Можно в рассрочку.

Глядя на это из окна своего кабинета, директор банка достал из кармана мобильный телефон и набрал номер. В Берлине кто-то поднял трубку.

Терракотовые дни

Странное дело — Бойко будто переставал чувствовать боль.

Под коленом появился синяк, огромный, в цветах темных, зловещих, но где он его получил — не мог вспомнить.

Вчера, зажигая лампу, на ладони обнаружил две глубокие царапины — кровь уже свернулась и не пачкалась. Лишь когда стал промывать рану — легко защипало.

Но отчего он не мог вспомнить, где и когда он их получил?

Это болезнь или он просто устал?..

Устал, устал, устал...

Даже сны становились спрессованными, обыкновенными. Закрой глаза и попадешь в город, где все улицы знакомы. Но не потому, что это город существует, а оттого, что он снится тебе почти каждую ночь.

К своей работе он испытывал широкую гамму чувств: от волнительной любви в начале своей карьеры, до бессильной злобы, ненависти.

Может, и рад он был бы сменить свой род занятий. Но как иной вор не умеет ничего, кроме как воровать, так и Бойко не знал иной работы, кроме сыскарской.

И в армию пошел добровольцем, чуть не первым. Шел с весельем на душе — хоть какое-то разнообразие.

Но война оказалась не прогулкой, хотя и не рассчитывал он на то. Да вот забыл, совсем забыл, что в августе отпуск намечался, думал поехать в Крым... Или рвануть к друзьям в Харьков. Да куда там — счастлив тот, кто отгулял отпуск до войны, когда теперь отдохнешь?..

Прошло лето, прошел и сентябрь, осень близилась к середине. Хотя осени не чувствовалось.

Погода как для октября месяца стояла просто чудесная. И это не нравилось Бойко больше всего.

Было тепло, солнечно, деревья стояли и думали — а надо ли сбрасывать листву? Желтеть?.. Где-то листья пожелтели, но такие оставались в меньшинстве.

Ударь мороз — все бы осыпалось, но мороза не было. Не было и дождя.

К рыжему цвету осени на этих землях добавлялся еще один оттенок.

Из-за металлургии в этих местах уже с полвека воздух имеет в цвете коричневую нотку.

Немцы хоть пустили печи, но сталь варили совсем в мизерных количествах.

Но странное дело — в атмосфере продолжала висеть эта взвесь, придавая всему коричневый, терракотовый оттенок.

Ему хотелось дождя.

Ливня, который бы смыл весь этот терракот.

А под дождем все дороги правильны.

Банк и магазин

— Так вы мне расскажите историю про того еврея?.. — спросил Ланге.

— Про Циберловича?

— Ну а про кого еще? У нас что, так много общих знакомых-евреев?

Бойко пожал плечами:

— Расскажу... — хотел добавить "чуть позже", но промолчал. Ему просто не хотелось разговаривать.

— Ну так рассказывайте! — не сдавался Ланге. — Да что мне из вас каждое слово клещами тянуть надо!

Бойко еще раз пожал плечами: ну раз так хотите...

— Ну так вот... С пять лет назад у нас появилась довольно паскудная традиция — бороться с врагами народа, страны... Достаточно было одного анонимного доноса, чтоб начались крупные неприятности...

Он замолчал, пытаясь подобрать слова. Ну в самом деле, как объяснить этому немцу, что такое беспредельное шельмование на уровне государства.

Ланге почувствовал его замешательство, кивнул:

— Я понимаю, что это такое. Я изучал историю. Подобные случае имели место быть и ранее, в иных странах.

— В самом деле?.. Где?..

— Скажем в Испании. При инквизиции...

О современной ему Испании и Германии Ланге счел за лучшее умолчать.

— Продолжайте, Владимир, продолжайте... Вероятно, на Циберловича донесли?

— Нет. Донес он. Верней, не так все было... Будучи за границей с какой-то делегацией, Циберлович сделал ход неординарный — послал знакомому письмо, якобы от Троцкого. В письмо не поверили как раз из-за неординарности — всем рядовым недоброжелателям вполне достаточно было обыкновенного доноса. Стали сличать факты — многое не сошлось. Троцкий жил в Мексике, на конверте стоял штемпель лондонского почтамта. А еще на нем же значилась дата — май 1939 года. Троцкого убили годом раньше. Особого труда не составило собрать список всех, кто из города в это время был в Лондоне. Да что там — всего-то и было, что эта делегация, что мы буржуи что по заграницам разъезжать? Совсем легко оказалось сравнить почерка — автобиографии прилагались к делам.

— И Циберловича арестовали.

— Скажем так: взяли в разработку. Подставка — подставкой, но за некоторые тезисы, изложенные в письме, запросто можно было отправить к стенке. Но он вывернулся серым волком — сел на год за растрату. Дело так и осталось недошитым...

— Поучительная история. Хотя мораль стара и избита: не поступай с другими...

— Где-то так, — зевнул Владимир.

— Конечно же, если я спрошу, писали ли вы подобные доносы, вы с негодованием это отвергнете...

Бойко посмотрел на Ланге удивленным и будто обиженным взглядом.