Фейский витраж

— Подожди! Сфера...

Он обернулся, уже вскочивший-взлетевший на перила, без малейшего натяжения в прозрачном силуэте.

— Сфера — это здесь и сейчас все, кроме меня. Только имени у нее нет, конечно.

— А ты?..

— А я ангел. И прости. Призвание у меня такое.

Робби на следующий день уже узнал, что докучливые головные боли предлагают ему распланировать ближайшее будущее, поскольку дальнейшего не предвидится. Но имеет ли это значение, когда Сфере без сестры недолго осталось?

Жанна

Жанна скончалась весной, в апреле, на рассвете прозрачного, звонкого дня.

Воздух остро пах росой, в небе мешались водянистые оттенки голубого и розового, листья в саду больницы были глянцевыми, восковыми, и капли скатывались по ним бусинами, не задерживаясь. А Жанна лежала ровно, тихо, бездыханно, белое на белых простынях, и, не будь утренний обход обязанностью врачей, можно было бы так и оставить ее в сознании окружающих спящей.

Когда Жанна умерла, Калеб не плакал. Не пристало врачу рыдать о пациентах. Но каково было искушение, как слабы были уверения в собственной беспристрастности и как искусительны отговорки! От "никто не знает" до "всем и так известно". Но нет, и пошлым любовным интрижкам не место в психиатрической лечебнице, и все его чувства к Жанне описывались гораздо легче и тоньше.

Она была единственной, за кого он боялся.

Остальные бились в стены, раскачивались по-шамански, бормотали латинские проклятия на языке, не имеющем ничего общего с латынью, пытались убеждать в несбыточном, отрицать обыденное и изредка завлекались самостязаниями. Особенно буйных здесь не держалось — не позволяло обустройство самой больницы, находившейся у черта на куличиках и по большей части служащей для того, чтобы сплавить сюда не очень угодных репутации родственников. Сюда присылали психически неуравновешенных братьев и племянников поп-звезды, для которых такое родство могло бы оказаться фатальным, присылали пожилых дезориентированных родителей модные писатели, которые, конечно, писали про психов, но...

А Жаннины родственники и родственниками даже не были. То ли она супругой какого-то бизнесмена была, а он умер потом, то ли что-то еще, но особой теплоты к ней снаружи не испытывали. Не навестили ни разу. За несколько лет.

И для Жанны самыми близкими были другие больные да врачи. Хотя как близкими — насколько можно было бы вообще быть близким этому стеклянному существу. Бледная, как бумага, с вечно холодными ладонями, вечно пахнущая снегом, отчего-то всегда бритая наголо и из-за этого с ее белыми платьями похожая на святую — и только темные-темные глаза, чернющие, не разберешь, где радужка, где зрачок. И комната ее — ей под стать, светлая, белесая, бесцветная, тающая, откуда только это у больничной палаты такое взялось.

Жанна вышивала на белоснежном платке незабудки, опустив темные глаза со светлыми ресницами, и в цвет незабудкам под тонкой кожей на прозрачном виске голубой ниткой проступала дымчатая венка. Жанна читала исторические романы и философские трактаты, а когда ее пытались разговорить о словах, вскидывала изумленные глаза и говорила, что не понимает языка, которым написаны книги. Она молилась на коленях, обращаясь куда-то за окно, но слетавшие с ее губ имена не признала бы ни одна религия. Она сидела часами, чуть ссутулившись, составив вместе носки простых туфель, по-гимназистски сложив ладони на коленях. А когда Калеб проходил мимо, робко цеплялась за подол халата, почти неслышно говорила, что ей страшно, что она ничего не понимает, что мир плывет, что мир неправильный, что должно быть не так, что она тает, рушится, крошиться меловой пылью. И Калеб на самом деле отчаянно хотел остановиться и придержать ее прохладные шелковые ладони. Но общение с больными — не его работа и не его право.

Жанна молчала днями и иногда тихо без причин смеялась и так же без причин тихо плакала. И никто не мог сказать, что было страшнее.

Жанна была немой пророчицей, отчаявшейся сумасшедшей Кассандрой.

— Все канет в дым, и я кану в дым, и стаи птиц за окном, и зеркала, и реки, и тропы. Глупые, глупые, глупые. Зачем? О, кто бы знал, как я хочу домой, как я хочу обратно, о, кто бы знал, как я хочу назад. Там ни рек из молока, там ни кисельных берегов, там ничего подобного нет, там тихо и светло, там нет ни ржавчины, ни запаха масла в воздухе.

Несколько раз пытались навести справки о том, где она родилась и кем была до встречи с мужем. Бес-по-лез-но. Как в воду камень — а была ли девочка? Ни матери, ни отца, ни дома, ни города, ничего. Даже свидетельства о рождении не нашли. Как будто выступила Жанна из тумана на рассвете, да так и осталась слегка не отсюда головой. На рассвете вышла, на рассвете ушла — ни от чего. Ни единой не было причины, по которой могла бы девушка, хоть и болезненная с виду, хоть и хрупкая, но физически вполне здоровая, умереть ни с того ни с сего. Как будто просто опустела, испустила дух, без боли, без слез, без улыбок.

Родственники ее все-таки приехали после смерти. И Калебу было тошно, мерзко и гадостно на них смотреть: за формальностями завещания приехали. Врач должен был засвидетельствовать, что такая-то и такая-то такого-то числа... в связи с чем... Тьфу. Выплюнуть, как внезапно попавшую в рот подгнившую виноградину. Экзальтированная барышня под пятьдесят, с оттенком бульварной красоты, туповатый медлительный мужчина, вечно потеющий вне зависимости от температуры, шумные мелкие дети, лезущие во все щели и вовсе не останавливаемые родителями. Девица одного с Жанной некогда возраста(теперь-то Жанна несоизмеримо, невымеряемо старше), с жвачкой за вздувшейся щекой, слипшимися ресницами и презрением ко всему миру в глазах. Боже, что за цирк уродов?! Боже, как такое может быть?

Как такое, чтобы Жанна, пугливый томящийся ангел, робкий легкий котенок, была хоть как-либо связана с этими людьми, людьми от первой молекулы и до последней, омерзительно людьми?!

Экзальтированная дама страдала от сквозняков, ее супруг — от невыносимой жары, девица хотела денег и домой. Дети причиняли головную боль всем в радиусе пяти метров вокруг. И, кажется, ни экзальтированная дама, ни муж, никто вообще больше, кроме Калеба, не понимал, что речь идет о мертвой.

Возможно, спустя какое-то время к смерти привыкают. Она, наверное, становится обыденной. Больше не дрожат руки, не мечутся мысли в голове, и сам факт недопустимого, невозможного, как это — был и нету?! — становится правильным ходом вещей.

Возможно, Калеб был еще слишком молодым врачом.

Возможно, иронией судьбы было то, что профессией Калеба была выбрана патологоанатомия.

Но мертвецов самих по себе он воспринимал без каких-либо душевных трепетаний, в то время как возгласы "Да когда уже это все закончится?! Как она все-таки невовремя откинулась, мне сейчас совсем не с руки с бумажками возиться, да и билеты на море пришлось сдавать..." наводили на маниакально жестокие мысли. И Калеб вздохнул спокойно, когда наконец все бумаги были подписаны и родственники соизволили исчезнуть из поля зрения уже навсегда.

И даже почти не дернулся, когда понял, что ему все-таки придется работать с Жанной. Ох, совсем не так он бы хотел с ней работать...

А Жанна всегда была особенной. До рождения, при жизни, после смерти.

Трупное окоченение, трупные пятна, пятна Лярше, посмертное охлаждение, высыхание... Из всех этих явлений, неприятных, но обязательных для тела нормального человека, к ней можно было бы отнести только посмертное охлаждение. Если, конечно, не вспоминать о том, какие у нее всегда были прохладные руки.

Калеб сдвинул простынь, укрывавшую совсем беззащитное тело Жанны, и случайно заметил под ключицей пару царапин — наверное, ободрали уже потом, когда переносили тело сюда. Все-таки самостоятельно так нигде не оцарапаться, тем более, если не имеешь привычки карабкаться на деревья. В одной из царапин торчал кусочек белого, бумаги, что ли... Калеб бессознательно потянул за уголок, но белое отказывалось повиноваться и вылезать из царапины. Он нахмурился и аккуратно поддел скальпелем краешек — чем являлся странный материал, понятно не было. И от тонкого, еле заметного надреза ее кожа вдруг поползла трещиной, разломом, как будто только и ждала прикосновения металла. Это было достаточно жутко, чтобы Калеб отшатнулся, но недостаточно жутко, чтобы его испугать.

Чтобы его испугать, хватило одного взгляда, брошенного на вскрытое таким странным образом. Тонкие кости, которых не должно было быть видно, перемежались не с мышцами, не с сухожилиями, не с венами.

В реберной клетке Жанны вились лианы, сквозь белые ее кости пробирались нежные бутоны, раскрывающиеся прямо на глазах. Все ее тело изнутри начинено было лилиями, и не было ни единого указания того, что это все — чья-то жестокая шутка.

Ни на секунду Калеб не сомневался, что именно это — ее анатомия. У таких, как она, вполне могут прорастать сквозь ребра лилии.

Белые тугие лепестки на глазах иссыхали и рассыпались пеплом.

Иголка

Клевер никогда в жизни, даже в самом раннем детстве, не читала сказок. А причина тому была странная и в чем-то нелепая.

Клевер самой впору бы быть персонажем "Сна в летнюю ночь". Потому что бабушка ее была из рода брауни. Еще до Бунта, еще сколько-то десятков лет назад какой-то смешной человек позарился на сомнительную красоту брауни, и родилась мать Клевер. Мать не переняла ни внешнего фейского, ни внутреннего, а вот Клевер была точно внучкой своей бабушки: смуглая, маленькая, угловато-сучковатая, как куст с тонкой корой. У нее было лягушачье личико, с по-негритянски широким носом, тонкими губами при большом рте, наивные большие зеленые глаза — и, хотя симпатичной ее мог бы назвать только человек с ну очень специфическими предпочтениями, яркость и харизма были неотъемлемой ее чертой.

А еще для Клевер все сказки, вся фантастика, вся эта нелепица и небылица — все это всегда было чем-то совершенно будничным и обыденным. Клевер совершенно спокойно бродила как по Сфере, так и по Ноте. Глаза ее не были по-фейски пустыми, однако часть слабенького гламора, доставшегося ей от бабушки, позволяла это скрывать. Жаль, что больше ни на что этого дара не хватало.

Впрочем, такое родство само по себе дало ей возможность проходить через пелену. Она не искала дорог и лазеек, она не рвала ткань реальности, проходя из логоса в мифос и обратно. Она пронизывалась иголкой сквозь полотно и возвращалась обратно в любой точке, потому что мир — это не монолитное создание, а переплетение нитей. Так, во всяком случае, объясняла ей бабушка. Самой Иголке процесс перехода еще представлялся нырком в воду, когда расступившиеся было волны сразу закрывают прореху.

Клевер не находила ничего интересного для себя ни в Сфере, ни в Ноте. Для нее оба слоя мира, обе его стороны были совершенно обыденностью, и смену лицевой стороны она воспринимала так же, как обычные люди воспринимают, например, выход из автобуса на улицу. Или возвращение с работы домой.

Но при всей той скучности, какой, по мнению Клевер, была окружающая ее реальность, все же было нечто завораживающее и в ее восприятии. И это был сам момент перехода. Это был полет, песнь, воплощенная в мысли, это был пронизывающий свет, ни добрый, ни злой, просто проникающий везде и всюду, так что каждый кровеносный сосуд в ладони сияет раскаленным проводом. Иголке доставляло особое удовольствие представлять, как ее тело просачивается сквозь непреодолимое для многих и многих. Там, где сквозь сукно не пройдет песок, вода проникнет без препятствий. И, наверное, если бы не родственники по бабушкиной линии, следившие за Клевер с той стороны, она так и сбежала бы — от нелюбимого города, от неинтересных знаний, от наскучивших увлечений.

А на той стороне не все было хорошо. На той стороне сильные мира сего решали, что делать.

— Это совершенно невозможно.

— Но это то, что нам предстоит каким-либо образом решить.

— Вы считаете, что иначе справиться невозможно?

— Разумеется! Посчитайте сами. В последнее время в Сферу сбежало около десятой части ушедших после Бунта. Они возвращаются! Они не понимают, скольких сил стоило подготовить Бунт, не понимают, зачем было сделано это разделение...

— И зачем же оно было сделано? — тут идет ехидная ухмылка.

— Да подумайте сами, болван вы этакий! Мы не можем нормально развиваться, пока человечество заставляет нас прятаться по углам. Единственное их преимущество становится ключевым: их эволюция подразумевает естественный отбор, а значит, они "плодятся и размножаются", как и завещал им какой-то их там пророк. Существа эфирной крови достаточно высокоразвиты, чтобы не представлять размножение приоритетной целью существования. Но при этом нас просто выселяют! И это я еще не говорю о чудовищном насаждении логоса, которое попросту выбивает из нас весь дух. К слову, наши наблюдатели заметили, что находящиеся в Сфере на постоянной основе феи неизбежно чахнут.

— Возможно, в таком случае имеет смысл ограничить законодательно... — беспомощное предположение.

— Друг мой, где вы видели фей, которые подчиняются законам? Откуда у вас вообще такая идея взялась?

— Но ведь существует же иерархия! Смысл в ней, если никакого влияния на нижестоящих оказать нельзя...

— Почему же, можно. Вы приходите, объясняете, почему именно вас надо слушаться, нижестоящий вникает, подлечивается и слушается. Другое дело, что каждого не навестишь.

— В таком случае почему бы не предупредить и не пустить на самотек?

— Потому что мы вымрем, как мухи. Неужели вас никогда не тянуло к людям?

— Тянуло, конечно.

— Ну а вот далеко не все обладают вашей силой воли.

Странный взгляд, брошенный быстро, но цепко.

— Правильно ли я понимаю, что вас интересует слабость их воли только в контексте соотношения ее с вашими целями?

И загадочная, но понятная насквозь улыбка:

— Вы можете трактовать так, как вам захочется.

— Да вы сдурели, закрыть проходы?! Да мы же загнемся без людей! И люди без нас — так же!..

— Точно сдурели, по глазам вижу.

— Эти Благие...им только дай волю! Неблагие хоть не отговариваются...

Про себя Клевер всегда называла это переходом на Изнанку, хотя бабушка некогда и пыталась объяснить разницу между фейским слоем и изнанкой. Клевер не поняла, и, откровенно говоря, решила, что бабушка и сама не понимала — не без оснований решила.

Клевер всегда знала, что переходить лучше всего на рассвете. Идеально — когда рассвет дымный, сиплый, как голос спросонья, пахнет то ли дымом, то ли мокрым асфальтом. Рассвет был образцовый, просто хоть немедленно в самоучитель по переходам: с нежной серой шифоновой поволокой в небе, с обострившимся воздухом, прохладный и чистый в своей прохладе.

Клевер всегда знала, что пронизывать лучше всего с какой-либо высокой точки; так легче всего перенести переход, так быстрее и острее он чувствуется. И поэтому рассвет она встречала на крыше небоскреба. О, скольких сил было положено на то, чтобы получить сюда свободный проход!.. но сопричастные так до сих пор и думают, что она просто любит пить чай на крыше по утрам. А у нее между тем богатый опыт прыжков вниз...