К черному трону

"На ладони может быть яд".

Цаган отдернул руку.

"Голова кружится. Это не от истекающей крови. Я не должен умереть. Я должен доехать. Что делать?"

Он стянул с ноги тонкий войлочный сапожок, свесился со своего островка, пробил кулаком ледяную корку. Под коркой была черная вода, в нее погрузил воин свой расшитый ичиг. Пока в сапог цедилась через мягкие стенки вода, очищаясь от болотной гнили, Цаган решил собрать трофеи — яд. Четвертой головке он так и не успел додавить мешки под зубами. Руки затряслись, в глазах потемнело, зашлось все вокруг зелеными кругами. Сунув полое коленце бамбука в кушак, воин выдернул из лужи сапог, выпил всю набранную воду. Холодная вода свела зубы, но освежила голову. Зная, что это не надолго, Цаган натянул сапог, вложил оружие в ножны, шатаясь двинулся к лошадям, по дороге провалившись в воду по пояс, даже не обратив на это внимания и не заметив как выбрался.

Лошадей он не увидел, увидел только маячащее перед глазами седло на бархатистом крупе сивой кобылы. На ощупь выдрал уздечки из куста, вместе с привязанными к ним ветками, перекинул через головы лошадей — все это делал уже не понимая смысла своих движений. Вообще ничего не понимая, кроме вертящейся в голове фразы: "Должен доехать". Цаган вполз в седло, стегнул лошадей.

И больше ничего не видел и не слышал.

Красный — Луу.

Солнце заходило. Джамсаран сказал ему на прощание:

— Прощай Солнце, я тебя очень люблю и жду завтра твоего появления. Взойди, пожалуйста!

Опившийся воды мерин выглядел неважно. Да и Аранзал покрылся солью и засохшей пеной. Его все чаще приходилось подгонять плетью. Конечно, можно бросить иноходца и загнать боевого. Несмотря на общее повеление Великого Хана беречь войсковых коней, гонец мог загнать сколько угодно лошадей, лишь бы быстрей донести весть. Вся хитрость заключалась в том, чтобы сделать это не раньше, чем найдешь подходящую замену, а это не так-то просто в Степи, только вчера завоеванной. Да и жаль загонять коня, успевшего стать тебе братом.

Гонец остановил коней, расседлал, стреножил по передним ногам и себе позволил короткий отдых. Положив голову на седло, он тут же уснул чутким сном степняка, привыкшего спать, слыша все, все видя вокруг, готового проснуться при любом враждебном звуке. Как говорят в степи: "сном иноходца", потому что иноходец услышит щелчок бича на другом конце Вселенной.

На самом деле ему не столько хотелось спать, сколько надоело переживать один и тот же бой, ходом которого он был не очень доволен. Его гнело чувство подспудной неудовлетворенности, хоть победа была одержана безупречно. Не нравилось ему иное — его нынешнее задание, лишившее его права рисковать, бросаться в бой без оглядки, забыв об опасности. Теперь надо беречь свою жизнь. Ему, Джамсарану! Бесстрашному воину!

Он отбросил эти мысли. Гонцу захотелось поскорее добраться до ставки Великого Хана, вручить послание, приклонить голову к влажной от крови плахе, закрыть глаза на глазах всех великих людей Великих Степей.

Представив это величайшее событие в своей жизни, с презрением он вновь вспомнил дневных дезертиров, превратившихся в обычных грабителей — воронов, падалью питающихся. На какое дно может привести неплохих воинов забвение законов воинской чести, жажда добычи, женщин, трепет за свою жизнь! Но смерть все равно настигла их, они уже умерли, когда оставили строй, предали своих боевых друзей, усомнились в величии Великого Хана — Самого Великого Воина.

"Может, они по своему правы?" — вновь заползло в его душу сомнение, и Джамсаран понял, что это не их правда, но его сомнения.

"Правы, как бывают правы трусливые бабы. Их правда умерла вместе с ними, — отрезал он. — Для воина есть одна правда — победа. Я победил шестерых, но шестьдесят победить не смогу. Только вместе с равными воинами мы побеждаем равных. Трусы надеются на число, смелые — на товарища. Предал соратников, оставил строй и ты уже мертв, не потому что тебя за это убьют свои же, а потому что остался один.

Отсюда происходит воинская честь. Мало ли способов предать товарищей, нарушить братство, умереть как воин в их глазах? Какие бы причины трусы не называли, это лишь повод перестать быть воином. Выживают лишь презревшие смерть, верные чести, подвластные мудрому руководству.

— И умеющие владеть оружием как я."

Поняв, что начинается бесполезный спор самого с собою, когда все и так ясно, Джамсаран принял решение остановить коней и поспать.

Сон пришел к нему сразу и был он страшен. Джамсаран увидел самого себя стоящим по колено в озерце крови. Он складывал ладони чашечкой, зачерпывал кровь, желая омыть ею лицо. Но стоило ему поднести кровь к лицу, как она становилась прозрачной водой. Тогда воин хотел напиться, подносил ладони к сухим губам, но вода тотчас высыхала. Сухи были ладони. Джамсаран вновь черпал кровь, теряя счет бесчисленным попыткам.

Он проснулся. Ночной холод сделался зыбок. Джамсаран расправил плечи, оседлал спавших стоя коней. Погнал их быстрой рысью — надо было разогреть их после ночной стужи, прогреться самому, ездой развеять остатки смурных мыслей, стряхнуть пелену дурного сна, который вполне мог оказаться и вещим. Вдалеке прочертились темные изгибы гор, через час-другой в светлой дорожке от заходящей луны черной спиной дракона блеснула речка Хапгол.

"Надо было нырнуть", — заключил Джамсаран свои раздумья о сне еще пребывая в полудреме.

Поздний восход застал его уже у реки. Джамсаран поблагодарил Солнце, внявшее вечерней его просьбе. Оно же высветило новую его ошибку. К искреннему удивлению гонца он выехал не прямо к броду, а много южнее, в целом часе езды от переправы. Степной день имел 12 часов, по числу небесных животных.

Так он доберется до Большой степи только завтра. В этих краях он бывал один только раз, когда Улан-нойн вел свое войско в Великую степь. За красным туменом шли Алтын-нойон и сам Сабе. Белое войско обошло горы с севера и надвигалось зимним бураном от Великого Канала торным Путем Шелка, черное войско неслось от Песков, пустынной буре подобно. Они сжимали Закатных с трех сторон, те так и не поняли, откуда идет враг. Тогда и увидел Джамсаран эти места с перевала и запомнил их на день езды во все стороны — столь далеко видели его узкие глаза. Запомнил, как запоминает увиденные места любой степняк, больше никогда их не путая с другими. Теперь ошибся, сам не зная почему.

С сожалением бросил он последний взгляд на воды реки — и простился с ней навсегда. По зорьке проснувшиеся рыбы начали свои утренние игры. Вот вышел на перекат таймень, пришедший погреть свою спину последним теплом, прежде чем надолго нырнуть в глубины зимнего оцепенения. Достать бы лук и добыть его большую тушу, отрезать сочного мяса да сесть сырым, отчего тело наполнится невероятной силой.

Сердце война сжалось: никогда ему больше не бить стрелой рыбу, выжидая ее у омутов и перекатов. Никогда не гнать волка по равнине, на полном скаку не схватить за поджатый хвост и дернуть так, что рассыпятся позвонки волчьего хребта. Никогда не смотреть больше в маленькие дикие глаза вепря, ощетинившегося клыками-ножами. Никогда ее пойти с боевой дубиной (чтоб не попортить шкуры) на барса, с боевым копьем один — на — один не выгонять из берлоги медведя. Никогда не спускать с руки кречета на удирающего зайца, никогда не ощущать на руке тяжесть беркута, выезжая на легконогих газелей, никогда не подсаживать в седло борзую, указывая ей на катящееся по снегу вдали рыжее пятно лисицы. Никогда с гиканьем не гнаться за дикой кобылой, налаживая в руке аркан, никогда не почувствовать бешеное биение ее крупа при объездке, когда та всеми силами бьется за свободу свою, но уже готова покориться и понестись в степь, стиснутая в боках крепкими кривыми ногами умелого наездника. Нет! никогда не веселится ему, встав на голову и руки, мотая ногами в воздухе, чтобы выманить любопытного тарбагана из норки, который, увидав такое чудище, встает на задние лапки и начинает подпрыгивать от удивления. Тут уж не зевай, бей его тупой стрелой в башку, за ценную шкурку — бей. Никогда не ощущать радостного чувства настижения ускользающей добычи, когда на языке вертится только: "врешь, не уйдешь!". Теперь время шепчет ему в затылок эту фразу, со смехом взирая на все его "случайные ошибки", блуждания в степи, зная, что расстояние — союзник времени, и неумолимо сжимается даль, между заблудившимся в Великой степи всадником и местом смерти его — Ставкой Великого Хана, называемой Харахорин — "Черный трон".

Степняк живет от табунов, стад да отар, но сердцем жив лишь охотой на вольных животных. Еще в колыбели он держит лук и малые стрелы, едва научившись ходить учится бить мелкую птаху. Еще немного — и он уже в седле: берегитесь зайцы, утки и рыбы его нового лука и стрел, еще не как у воинов, но уже опасного для всего живого. Отлучить степного воина от охоты — все равно, что лишить его радости самой жизни. Там он учится гнать добычу, входит во вкус убийства. Там выучивается выносливости, терпению, скрытности. Там учится чувствовать и понимать зверя, погоду, Землю. Там он впервые встречает врага — хищного зверя и становится хищным зверем сам. Для него война становится охотой на такого же как он зверя-хищника, равного ему умом, хитростью, силой, оружием и так же охотящимся на него самого.

Каково более никогда не испытать ощущения лихой радости и единения общей облавной цепи стотысячного войска, окружившего и стягивающего цепью Степь?! Все без оружия, лишь тяжелые плети и легкие палки. Одну-две луны кольцо всадников неспешно сжимает всю живность степи в общую кучу: медведей, ирбисов, кабанов, волков, джейранов, маралов, кабаргу, лосей, сайгаков, куланов, диких лошадей и верблюдов, зайцев, дроф, тушканчиков — проходя цепью по солончакам, болотам, горам, пустыням, лесам. И нет непреодолимого препятствия на пути, никому не спрятаться в нору, в расщелину, откуда их выгонят загонщики, не прорваться сквозь цепь ни одному зверю, постепенно понимающему, что обложен.

Звери забывают о своей вечной вражде друг с другом, сбиваются в общие кучи, движимые общим страхом перед их главным врагом — человеком. Посреди степи Зверь скучивается огромной стаей — насколько хватает взора, ощетинившееся клыками и когтями самцов, цепями стоящих на защите самок и потомства, сгрудившихся в середине. На рассвете к ним первым выходит Великий Хан, первым убивает приглянувшуюся ему добычу. Дальше по ранжиру очередь старших начальников добыть зверя. Остальных зверей забивают гуртом, каждый может выказать свою удаль и отвагу — под пристальным взглядом Великого Хана — Великого Охотника, отмечающего все удачи и промахи еще строже, чем в походе.

Такая охота и была началом всякого большого похода. Горы освежеванного мяса завялят и закоптят, войско будет жевать дичину в седле весь долгий путь. Но обжорство жаренной дичиной отложено на ночь. Сейчас воинов охватывает радость дикой бойни, длящейся с утра до вечера, пока маленькие внуки Великого Хана не выдут к деду и не начнут молить его о пощаде к беззащитным зверушкам и тогда Великий даст команду прекратить забой, отпустить оставшихся в вольную степь — на развод.

В этот миг усталый от в седла за долгий месяц, дремавший в нем лишь урывками, Джамсаран испытывал величайшую радость от предстоящей возможности выспаться. И еще большую — от прилива любви к Хану — Великому Охотнику, до сих пор в одиночку ходящего на крупного зверя, мудрому и милостивому, охотнику как все они — одинокому волку Степи, Пустыни, Леса, Гор — Всего Мира. Истинному их хозяину.

Никогда не участвовать Джамсарану больше в Большой Охоте. Джамсаран ощутил плечами тяжесть этого "никогда". Вчера он оставил за спиной последний свой бой, последних своих врагов, сегодня ему приснился последний сон в его жизни. Последний раз он видит реку и струи воды. Когда он последний раз взял женщину, он не помнил, поскольку не знал что это последняя женщина в его жизни. Последним убитым в его жизни будет он сам и последняя кровь, что доведется ему увидеть, будет его кровь. Но это он знал всегда.

Гонцу стало больно. Он не боялся смерти, ему стало больно от умирания ощущения жизни, скорость которого была скоростью бега времени, в свою очередь равной скорости бега его коня, которого он и не думал придержать.

"Это Судьба, с ней следует смириться. Как бы не текло время — быстро или медленно, оно все равно протечет, как воды этой реки".

Он повернул коней на север, понесся во весь опор.

"Я же живой человек, чувствую боль как все живое. Но воин я — выше боли и всякого страдания", — он расхохотался как ребенок, вдохнул сырой речной воздух поной грудью, стегнул коней.

Радость эта не была единственной: он увидел след коня перед собой. Любая встреча в степи уже радость. Ноздри его вздулись в предвкушении азарта распутывания следов главной добычи — врага.

Что это был враг, по крайней мере — чужак, было видно сразу: овал копыта не мог принадлежать степной лошади, копыто было подрезано под полуподкову. Невиданное дело в Степи — подковы. Разлет копыт свидетельствовал о маршевой рыси, мах был конский, вступление было же мягким, почти лошадиным.

— Боевой мерин, — цокнул языком Джамсаран.

След был глубокий, но не широкий: конь был не очень тяжел, но нагружен. "Всадник и поклажа тянут его". Отбивка следа не ровная — всадник ехал, не следуя степной манере. "Чужак". Но вел коня уверено и строго, четко отдавая команды и требуя от коня точного их исполнения.

"Воин. Чужой воин из южных стран проник в Степь. Уж не лазутчик ли?"

Пересекись их следы и разойдись в разные стороны, гонец запомнил их, но бросил бы, не стал сворачивать. Но путь их лег в одну сторону, и суждено им было встретиться. Джамсаран пошел по следу, не замедлив бега коней, зорко выверяя поступки невидимого пока седока.

След приблизился к берегу — как раз у переката.

"Ищет брод. Первый раз здесь. Вызнает проходы".

Джамсаран знал: здесь нет брода, это видно сразу. Поэтому следующая остановка незнакомца будет выше по течению у водопоя — места очень напоминающего брод. Там он и остановит коня.

Воин степи оказался прав: незнакомец действительно остановился у водопоя, не позже чем за полчаса до его приезда. Теперь с ним можно было познакомиться поближе — враг оставил на влажной земле отчетливый след плетеной тростниковой подошвы, подбитой тонкой кожей. Джамсаран теперь знал наверно, что незнакомец росл, силен, немного худощав, средних лет, характером тверд, но скрытен. Чужак ловок, о чем свидетельствовали следы, оставленные при соскоке и вскоке обратно в седло. Джамсаран даже позавидовал его непринужденной легкости, некой отточенной изящности отнюдь не простого всадника. В то же время в его шагах, в манере поведения сквозила некая недалекость, небрежность — шпион не оставил бы о себе столь явных следов воинам степи. Может то была хитрая приманка, но скорей всего — непонимание жизни Степи, незнание ее тайн и наук. Этот чудак из страны спокойствия, где люди намастерили столько вещей, что взор их стал рассеян и они перестали замечать главное. Где люди невежественны, хоть прочли десять тысяч свитков, но не научились читать главного — расстилающегося под ногами свитка Степи. Свиток этот разворачивается бесконечно, куда бы ты не ехал, и край его найдешь только со смертью своей. Пока жив — читай его, смотри во все стороны. Без этого умения все знания бесполезны. По крайней мере — здесь.