Черная Луна | Dark Moon

— Принеси мне мешочек зерна, — отрывисто велела она. Мальчик опрометью бросился в дальний конец конюшни и мигом вернулся с мешком. Приторочив его к высокой луке седла, Карис потрепала грума по голове.

— Не обижайся, дружок. У меня выдался нелегкий день.

— Так ведь я, сударыня, видел снизу только сапоги да меч. А вы очень красивая, — галантно добавил он.

— Скажи мне это через десять лет — и получишь незабываемую ночь! — Карис одним прыжком очутилась в седле, и грум распахнул перед нею двери конюшни. Пригнувшись к шее Варейна, Карис направила его к дверному проему. Варейн был ростом добрых шестнадцати ладоней в холке, и Карис, выезжая во двор, задела плечом о каменный косяк двери.

Выпрямившись, она пустила коня шагом и по Длинной улице поехала к западным воротам. Карис бросила в Моргаллисе почти всю свою одежду, а также множество подарков и памятных вещиц, которые были бы дороги сердцу любого другого человека. Однако Карис не была сентиментальна. Жалела она только об одном — что не сможет проститься с Некленом, поседевшим в боях ветераном. Старик стал ей другом — а дружба с мужчиной была для Карис подлинной редкостью. Неклен любил ее как дочь... и при этой мысли давние гнев и боль разгорелись в Карис с новой силой. Если б только у нее был такой отец, как Неклен, она, быть может, была бы сейчас счастлива.

Дернув поводья, Карис осадила Варейна. Еще есть время найти Неклена и уговорить его поехать с ней. Он согласится с радостью. Карис разрывалась на части. Общество Неклена всегда было ей приятно, но сейчас ей грозит опасность, а она не хотела бы погубить старика.

— Я пошлю за тобой, — прошептала она, — непременно пошлю, как только наберу новый отряд.

Улицы города, по которым ехала Карис, были пустынны, но повсюду виднелись разрушительные следы одержимой борьбы Сарино с силой Жемчужины. Тут и там на стенах домов зияли зловещие трещины, кое-где стены обвалились. Мостовая впереди вспучилась от частых толчков, и расколотые булыжники торчали из земли, точно сломанные зубы великана. Карис уже могла разглядеть впереди главные ворота — под высокой аркой стояли двое часовых. Она хорошо рассчитала время отъезда. Над восточными пиками гор только-только занималась заря, а ночью из Моргаллиса никого без пропуска не выпускали.

— Доброе утро, — бросила Карис, подъехав ближе к часовым.

— И тебе доброго утра, Карис, — простодушно отозвался один из них. Лицо его расплылось в улыбке. Он показался Карис знакомым, и она напрягла память — но сумела вспомнить только имя.

— Неплохо выглядишь, Горл. Пожалуй, даже слишком неплохо, — прибавила она, ткнув часового пальцем в живот. — Когда ты в последний раз был в бою?

— Почти год назад — и, признаться, не жалею об этом. У меня теперь жена и двое славных малышей.

— Жена? А ведь ты божился, что в жизни не сможешь удовольствоваться одной женщиной!

Стражник помотал головой и ухмыльнулся.

— Это, госпожа моя, было до того, как я узнал тебя. Ты меня многому научила.

Теперь Карис вспомнила: Горл когда-то был одним из ее многочисленных любовников. Но когда — не во время ли Горной Кампании? Нет, тогда был тот стройный лучник, который погиб в окрестностях Лоретели.

— Куда же ты направляешься в этакое промозглое утро? — спросил Горл, и его голос выдернул Карис из пучины воспоминаний.

— Минувшей ночью я оставила службу у Сарино. Поеду, пожалуй, к морю да поразвлекусь с матросами.

Горл засмеялся.

— Клянусь богами, ты, Карис, просто чудо! В постели — шлюха, в бою — тигрица, да еще хороша, точно ангел небесный. Мне понадобилось два года, чтобы забыть тебя... или решить, что забыл.

— Я тоже о тебе самого лучшего мнения, — заверила его Карис. — А теперь откройте ворота.

Горл отступил на шаг и выдвинул из петель тяжелый засов, второй стражник распахнул дубовые, обитые бронзой створки ворот. Карис пустила Варейна рысью.

— Удачи тебе! — крикнул вслед ей Горл. Карис помахала ему рукой и направила коня в горы.

Может быть, это случилось после осады той крепости близ Хлобана? Нет. Карис мимолетно вспомнила, как они с Горлом занимались любовью на берегу ручья, в тени большого вяза — а возле той крепости не было вязов. 'А, да ладно, — подумала она. — Вспомню — так вспомню'.

Отъехав подальше от города, она повернула на запад и к полудню, описав почти полукруг, оставила Моргаллис уже к юго-востоку от себя. Эта уловка надолго погоню не обманет, но пока преследователи смекнут, куда же направилась Карис, она будет уже далеко. На что может пойти Сарино, чтобы захватить ее — живой или мертвой? На многое, решила Карис — но тут же вслух рассмеялась.

— Ах ты, самонадеянная дурочка! — сказала она себе. — Может быть, он уже и имя твое позабыл.

Насколько могла припомнить Карис, до Кордуина отсюда около двухсот сорока миль — и все горными тропами. Кратчайший путь ведет на северо-запад, огибая Великую Северную пустыню. Карис мимолетно улыбнулась, припомнив рассказы матери о тех местах. 'Пустыня эта, — говорила она, — загадочное, колдовское место, населенное призраками. Там когда-то кочевали племена великанов — людоедов и насильников'. Потом улыбка Карис погасла — ей припомнилось избитое, черное от побоев лицо матери.

— Мы одни, Варейн, — сказала она со вздохом. — Только ты и я. Ну-ка, поскачем, порастрясем твой жирок.

Мышастый мерин напряг мускулы — и с места сорвался в галоп.

Дуводас сидел на камнях давно обрушенной стены, на высоком холме, с вершины которого был виден как на ладони город Кордуин. Между камнями игриво журчал ручей. Рядом с Дуводасом сидела красивая черноволосая девушка. Он снял зеленую шелковую рубашку, чтобы кожей ощущать тепло осеннего неяркого солнца, и теперь на рубашке, поблескивая в солнечных лучах, лежала его арфа.

— О чем ты думаешь, Певец? — спросила Шира. Она укрыла искалеченную ногу в мягких складках коричневой юбки, и потому сейчас ее красота казалась безупречной. Дуводас соскользнул с камня и сел на траву рядом с Широй.

— Я думал о давно прошедших днях, — сказал он. — О нежной музыке, о лугах, освещенных солнцем, о песнях и смехе. Здесь когда-то была магия — магия, порожденная любовью и нежностью. Там, где я вырос, твою хромоту сумели бы исцелить. И тогда ты смогла бы бегать по этим зеленым холмам.

— Порой, — печально отозвалась Шира, — я пытаюсь забыть о своей хромоте. Особенно когда сижу.

Дуводас тотчас пожалел о своих опрометчивых словах и, протянув руку, погладил девушку по щеке.

— Извини, — произнес он. — Я сказал это не подумав. Ты меня прощаешь?

Шира улыбнулась, и эта улыбка была так прекрасна, что у Дуводаса в который раз захватило дух. Всем своим существом Шира излучала радость, такую же чистую и ясную, как музыка, порожденная его арфой. Прекрасны были ее черные длинные волосы, ее белоснежная кожа — но главное волшебство таилось в ее улыбке, чарующей и заразительной. Дуводас взял руку девушки и поднес к губам.

— Ты красавица, Шира, — сказал он.

— А ты мошенник, Певец, — лукаво отозвалась она.

— Почему это? — искренне удивился Дуводас.

— Уж мы, женщины, в этом разбираемся. Скольким еще девушкам ты говорил такие комплименты?

— Ни одной, — честно ответил он. — Я никогда еще не встречал девушки с такой улыбкой, как у тебя.

Шира погрозила ему пальцем, но Дуводас видел, что эти слова ей приятны. Повернувшись, она открыла дорожную корзину и извлекла на свет две тарелки, свежеиспеченный хлеб и два запечатанных глиняных горшочка, один с маслом, другой — с земляничным вареньем.

— Посетители все спрашивают отца, где он покупает такое пиво и вино. Говорят, что ничего лучше в жизни не пробовали.

— Это музыка так на них влияет, — отозвался он. — Как здоровье твоего отца? Подагра больше его не мучает?

— Опять ты за свое! Ты переводишь разговор на другое всякий раз, когда я заговариваю о том, как действует твоя музыка. Ты что, стесняешься своего дара?

Дуводас улыбнулся и покачал головой.

— Я люблю свою музыку. Просто... когда я с тобой, я не хочу думать о тавернах и посетителях. Я хочу наслаждаться свежестью лугов, ароматом цветов и — более всего — тем, что ты рядом, Шира.

Дуводас поражался тому, что Шира, которой скоро уже сравняется девятнадцать, до сих пор не замужем. Один из завсегдатаев таверны как-то сказал ему: 'Экая жалость, что бедняжка хромая! Она чудесная девушка, но мужа ей не видать'. Дуводас так и не понял смысла этих слов. Как может физическое увечье затмевать все достоинства человека? Для Дуводаса это так и осталось загадкой. Правда, Шира ходит неуклюже, но ведь у нее чудесная душа и живой ум, она добра и нежна — чего же не хватает ей в глазах поклонников?

Они поели в дружелюбном молчании, завершив трапезу кувшином яблочного сока. Насытившись, Дуводас лег на траву и запрокинул лицо к небу.

— Прошлым вечером, — сказала Шира, — перед таверной была драка. Люди дрались за право войти в зал. Отец не может поверить своему везению. И, кстати, отвечаю на твой вопрос: подагра у него прошла, словно ее и не было.

— Это хорошо.

— Откуда ты родом, Дуво? Где он, тот край, в котором могли бы исцелить мою хромоту?

— Далеко, — негромко ответил Дуводас и сел. — Очень, очень далеко. Там, куда нам больше нет дороги. Он существует только здесь, — прибавил он, коснувшись ладонью виска. — Но я помню, как он был прекрасен. И всегда буду хранить эти драгоценные воспоминания.

— Где же был этот край?

— Об этом лучше не говорить.

Шира близко придвинулась к нему — так близко, что он ощущал аромат ее волос. Это было и тревожно, и приятно.

— Ты жил среди эльдеров, да?

— Да, — вздохнул Дуводас. — Среди добрых эльдеров.

— А наш школьный учитель говорил, что они хотели уничтожить всех нас.

Дуводас покачал головой.

— Эльдеры были мирным народом и не желали властвовать над другими. Но что значит правда перед злобными наветами таких людей, как Сарино? Чего я никогда не смогу понять — зачем они так поступили? Чего надеялись добиться Сарино и его союзники, уничтожив эльдеров? С тех самых пор в мире не затихает война. Тысячи людей уже погибли — а ради чего? Быть может, они завидовали глубоким познаниям эльдеров? Или всему виной алчность? Не знаю. Ненависть, похоже, куда сильней любви. Скульптор может годами ваять из куска мрамора прекрасную статую — а другой человек может в один миг разбить ее увесистым молотком. Любовь — и ненависть.

— Извини, — сказала Шира. — Теперь я опечалила тебя.

— Никому и никогда не говори об эльдерах. Мне нравится тихая жизнь, и я не хочу огласки.

— Я сохраню твой секрет, — сказала Шира. — Я сохраню все твои секреты.

Дуводас наклонился к ней и поцеловал в щеку. — Как целомудренно, Певец! — прошептала она. — Неужели это все, чего ты хочешь?

— Я хочу очень многого, — ответил он, привлекая девушку к себе. — Вот только почти все мои желания невыполнимы.

— Одно твое желание я могла бы выполнить, — тихо сказала Шира. Дуводас заглянул в ее глаза — и прочел в них страх быть отвергнутой.

— Не надо влюбляться в меня, Шира, — сказал он. — Скоро я уеду.

— Зачем тебе уезжать? Разве тебе здесь плохо?

— Дело не в этом.

Шира резко отстранилась, но тут же провела рукой по его длинным светлым волосам.

— Нельзя влюбиться или разлюбить по приказу, — сказала она. — Если ты полагаешь, что любовью можно управлять, — ты тем самым умаляешь ее. Я полюбила тебя с той самой минуты, когда увидела впервые. Помнишь, как ты появился в нашей таверне? Отец сказал тебе, что нам не нужен певец, — а ты ответил, что за неделю удвоишь его доходы.

— Помню. Я только не знал, что ты тоже была там.

— Я стояла в дверях кухни. Когда ты вошел, солнечный свет ударил тебе в спину, и твои волосы засияли, точно золото. Я никогда не забуду этого дня.

Дуводас бережно опустил ее на траву и нежно, очень нежно поцеловал в губы. Затем он сел и вздохнул.

— Я тебя не обманываю, Шира. Я люблю тебя, как никогда еще в жизни не любил. И это правда. Но есть и другая правда.

— Ты женат?

— Нет! Этого я не могу себе позволить. Я имел в виду другое. Очень скоро еще кто-то, кроме тебя, заподозрит неладное и начнет допытываться о чарах, которые порождает моя музыка. И тогда мне придется бежать.

— Я отправлюсь с тобой. Дуводас ласково взял ее за руку.

— Какая жизнь ожидает тебя со мной? Я ведь бродяга, без дома и племени.

С минуту Шира молчала.

— Ты бы взял меня с собой, если б я могла бегать по этим холмам? — очень тихо спросила она.

— Да нет же, дело совсем не в этом! Я люблю тебя, Шира, люблю такой, какая ты есть. Я люблю твою доброту и жизнерадостность, твою нежность и мужество.

— Ты говоришь о мужестве, Дуво? А где же твое мужество? Я не понаслышке знаю, как сурова может быть жизнь. Двое моих братьев погибли на этой бессмысленной, бесконечной войне, а сама я с детских лет непрерывно страдаю отболи. С того дня, когда колесо фургона раздавило мою ногу, и до той минуты, когда ты впервые сыграл для меня, я не помню ни единого часа, чтобы, двигаясь, не слышала бы скрип кости. Но я живу, Дуводас. И все мы живем. Жизнь сурова, жестока, безжалостна — но мы живем. Мне было бы легче принять твой отказ, если б ты не любил меня. Ты ушел бы, а я бы долго тосковала. Но я бы выжила, приняла бы нанесенную тобой рану и позволила ей исцелиться. А то, что ты любишь меня, но все же хочешь покинуть... вот это трудно снести.

Дуводас сидел неподвижно и глядел, не отрываясь, в ее большие темные глаза. Потом напряжение, сковавшее его, отхлынуло, он поднес руку Ширы к губам и нежно поцеловал запястье.

— Все мы такие, каковы есть, — со вздохом сказал он. — И не можем измениться.

Они сложили в корзину тарелки и чашки, и Дуводас забросил ее за плечо. Шира подняла с травы его зеленую рубашку и арфу и взяла его под руку. Из-за искалеченной левой ноги, которая была на десять дюймов короче правой, двигалась она медленно и неуклюже. Они не спеша спустились с холма и по тропке пошли к воротам. Мимо пробежала стайка детишек; двое из них остановились и принялись смеяться, указывая на Ширу. Она не обратила на детей никакого внимания, но Дуводаса глубоко уязвила эта жестокая выходка.

— Почему они смеются? — спросил он.

— У меня смешная походка, — ответила Шира.

— И ты могла бы смеяться над чужим несчастьем?

— Прошлой зимой к отцу приехал получить старый долг купец Ландер, толстый и очень важный. Когда он выходил из таверны, то поскользнулся на льду. Он зашатался, замахал руками, а потом шлепнулся, задрав ноги, — и прямиком в канаву. Я хохотала до слез.

— Не понимаю, что здесь смешного, — сказал Дуводас.

— А разве эльдеры никогда не смеялись?

— Смеялись. От радости — но никогда из жестокости или из желания высмеять чужую беду.

Дальше они пошли молча. Войдя в ворота, они свернули на главную улицу и пересекли площадь. Посередине площади стояла виселица, и на ней висели четверо казненных сегодня. У троих на груди висели таблички с надписью 'вор', у четвертого — 'дезертир'. Перед виселицей стояли несколько женщин. Две из них плакали.