— Ща, погодь, — улыбнулся он ряшке и быстро обошел будку в поисках двери. Найдя которую — рванул на себя со всей мочи.
Расчет оказался неверным. Дверь, с виду хлипкая, не поддалась. Зато всполошились стрельцы на воротах. Видимо, за будкой они приглядывали.
— А ты резкий, — то ли осуждающе, то ли одобрительно заметил Петровский, неведомо как очутившийся рядом. — Только зря ты так. Обменник-то казенный. Ежели чего не так, стрельцы набегут.
— Кони наши где? — забеспокоился Серебряный.
— Туточки, — лейтенант дернул шеей, показывая направление. — Пригляди, а я пока сам с человечком потолкую.
О чем лейтенант толковал с менялой, князь так и не узнал. Но когда он снова склонился над окошком, надменное выражение на наетой ряшке сменилось напуганно-недовольным.
Серебряный снова достал рубль.
— У меня и меди-то столько нет, — печально сообщил меняла. — Вот те крест святой, — и он размашисто осенил себя крестным знаменьем.
— А если найду? — угрожающе произнес Никита Романович.
— Ну разве что медницами, — вид у менялы сделался окончательно жалким.
Князь подумал.
— Треть чешуйками насыпь, а остальное монетой, — распорядился он.
Кряхтя, меняла достал откуда-то позвякивающие ящички, принялся копаться в них.
— Только это... тово... — заговорил он просительно, — может, всё-таки... хоть десять копеек бумажкой возьмешь?
— Дай сюда свою бумажку, — распорядился князь. — Поглядим, что за сустель такая.
С горестным вздохом меняла протянул князю бумажный прямоугольник. Никита Романович его взял, посмотрел на просвет.
Бумажка оказалась маленькой гравюрою. С одной стороны располагалась парсуна какого-то достойного мужа в пышных одеждах и шапке Мономаха. Кругом лепились маленькие буковки с титлами. Щурясь, Серебряный разобрал начало надписи: "Бжiею милостiю великiй гдрь и великiй кнзь володимеръ..." и сообразил, что это изображен Владимир Старицкий.
На оборотной стороне было большими буквами написано: "Десять копеекъ" и ниже буквами помельче — "златомъ". Вокруг шли всякие узорчики и финтифлюшки.
Подумав, Серебряный решил, что бумажка сделана искусно, но десяти копеек точно не стоит, да и копейки многовато.
— Три чешуйки — красная цена товару твоему, — сказал он, сминая бумажку в кулаке и пуская комочек меняле в рожу.
Тот с неожиданной прытью нырнул под прилавок, бумажку достал, разгладил и куда-то убрал. Потом снова занялся медью.
В этот момент князь хватился, что у него нет кисы для денег. Спросил меняльщика, тот приободрился и предложил вышитую за десять копеек. Cторговались за три, и было видно, что меняльщик остался доволен.
Пересчитывать медяки князь поленился: по грустному виду менялы было видно, что тот если и смухлевал, то в рамках приличий.
Cам проход через блокпост трудностей им не составил. Петровский даже и не показывал ничего, да и слов никаких не говорил. Тем не менее и он сам, и Серебряный не удостоились даже расспросов — "кто и откуда", хотя следовавшего за ними всадника в синем кафтане спешили, отвели в сторонку и обыскали весьма тщательно. Тот не возражал и гонору не показывал: по всему видать, такое обращение было тут делом привычным.
— А всё-таки: что за бумажку-то мне меняла всучить норовил? — поинтересовался Никита Романович, когда они, миновав блок-пост, приближались уже к слободам.
— Бумажку? Это наши деньги, — со странным выражением усмехнулся Петровский. — Серебра у нас, вишь, нету, так мы из бумаги их делаем.
— Как это — серебра нет? — удивился князь. — А куда оно подевалось?
— Долгий разговор... Ты погоди, погоди, — и лейтенант поднял руку, как бы защищаясь от дальнейших расспросов. — Всё сам увидишь и разберешься. Со временем...
Серебряный это понял для себя так, что любое внятное объяснение будет не к чести Московского государства. Так что лейтенант, похоже, решил: пусть лучше князь узнает подробности не от него.
Глава 6
Ночной дозор
Я вернулся в мой город, знакомый до слёз,
До прожилок, до детских припухлых желёз.
Мандельштам
От сотворения мира лето 7068, сентября месяца день первый.
По исчислению папы Франциска 14 сентября 1559.
Москва, Замоскворечье. Трактир на Пятницкой.
Ожидание затягивалось.
Связного всё не было и, как подсказывало Серебряному сердце-вещун, уже и не предвиделось. Впрочем, поскольку вместо связного к ним не нагрянула ни группа захвата, ни какой-нибудь сноровистый гашишин, всё могло объясняться и естественными накладками.
Встречу в трактире спланировал всё тот же Петровский, апологет обходных маневров и медленного поспешания. Даже здесь, добравшись уже, вроде бы, до пункта назначения, он и не подумал являться с докладом в свою штаб-квартиру, пред светлы очи Начальства, а залег на дно в посадах, разнюхивая ситуацию "по своим каналам". Да и трактир, где была назначена встреча, он аттестовал как "мой личный, а не Конторы". Что ж, так, видать, и воплощается у этих наша, армейская, мудрость: "Лучше десять саженей траншеи, чем сажень могилы"...
Трактир в этот полуденный час был почти пуст. Только лишь за дальним, угловым, столом обосновалась типичная для этих мест парочка: купчишка третьей гильдии (и уже, видать, без притязаний на вторую) с посадским, чья поддевка явно знавала лучшие времена. Ребята проводили время в режиме "С утра выпил — весь день свободен" и, судя по накалу, с каким у них там обсуждалось отсутствие в стране пор-ррядка ("...Не то, что при прежнем Государе, тс-ссс!..."), начали они — не пять минут назад...
По прошествии где-то четверти часа объявился третий пьянчуга — похоже, из приказных; этот притязал лишь на "только добавить, самую-самую крохотулечку". Потоптался у их стола, рассчитывая за малую чарочку прочесть паре олухов-прасолов краткий лекционный курс "Введение в масковскую жизнь для понаехов: как не быть обутым, будучи одетым", но был резко послан нахрен с прекрасным костромским прононсом. У соседей ему свезло больше: таинственно поведанная им, с вполне артистической жестикуляцией, на ухо купчику похабень была встречена благосклонным жеребячьим ржаньем и вознаграждена искомой получарочкой, восприняв коию, он блаженно обронил буйну головушку на стол и не подавал более признаков жизни.
А вот при появлении в трактире пары скоморохов — совершенно седой мужик, сильно приволакивающий правую ногу, и долговязый парень лет двадцати — Серебряный чуть напрягся: скоморошьи сопелки-дуделки вполне могли маскировать какое-нить неконвенционное оружие; про такие восточные штучки ему поведал пару дней назад — под стакан, из личного опыта — лейтенант. Сам контрразведчик однако, как человек куда более искушенный в такого рода делах, опасений не выразил. Артисты меж тем попытались было с ходу заработать себе на миску похлебки, исполнив а капелла прошлогодний патриотический хит "Собака Калин-царь", но не преуспели.
— Чота грустно про старые дела слушать, — поморщился посадский. — Эй, робяты! Спойте-ка нам чо-ныть этакое... Глумливое.
— Про Еф... фррр... росинью! — пьяно покачнулся купчик.
Скоморохи переглянулись.
— Ить... какое дело, — нерешительно пробормотал младший. — Ходить-то больно склизко по камушкам иным... Беда тут ходит близко...
— Мы лучше помолчим, — закончил старший.
— Н-не желаете? А я просто... прысто... прости... мулирую, — выговорил купец и, пошарившись у пояса, достал копейку.
Скоморохи переглянулись снова. Копейка манила.
— Ну если только тихонько... — пробормотал младший.
— Деньги вперед, — твердо сказал старший.
— Спой сначала, — ответил посадский. — А то ишь.
Старший скоморох решительно мотнул бородой.
— Утром деньги — вечером песня, — сказал он.
— А, была не была! — купчик положил монету на ноготь большого пальца и лихо выщелкнул вверх.
Скоморох сделал неуловимо быстрое движение и выхватил монету прямо из воздуха.
— Эк! — оценил купчик. — Быстрый ты парень. В каком полку служил? — спросил он почти трезвым голосом.
Седой не ответил, настраивая голос на гудке.
Серебряный на миг сощурился — будто и впрямь пытался разглядеть прошмыгнувшее в темных глубинах памяти воспоминание, но нет — ускользнуло...
Младший взял дуду и дунул. Дуда смешно хрюкнула.
— Ну что? — сказал он. — Начнем помолясь?
— С дере-е-евьев листья опадали... — начал старший фальшивым басом.
— Прямо наземь! — молодцевато добавил младший, лихо пристукнув сапожками.
— Наста-а-ала грустная пора... — старший вывел смычком что-то грустное.
— Ёксель-моксель, восемь дырок! — отчебучил младший.
— Наш царь с геройскою дружиной...
— Две пищали, три калеки! — младший снова стукнул сапожками.
— На фронт ливонский подалси...
— В поле чистом бить ливонца, царским хером в рот и в жопу! — дуда издала громкий неприличный звук, купчик довольно хохотнул.
Князь нахмурился. Потешка пришлась ему не по вкусу, но он решил помалкивать.
— И вот известие приходит... — продолжил старший.
— На бумаге на гербовой!
— Что царь возьми да и помре...
— Вот дела!
— Бояре в обморок упали...
— С печки на пол, прямо в шубах!
— Царица слезы пролила...
— Две кадушки!
Всё это князю было решительно не по душе, а при словах о плачущей царице кулак сам сжался. Однако бить артистов в армии завсегда считалось последним делом. Он отвернулся и решительно заработал ложкой, доедая остатки похлебки — наваристой, но пресной и совершенно без аромата.
Скоморохи тем временем разошлись вовсю. Спели про воцарившегося князя Владимира, у которого шапка Мономаха на ушах виснет, про царицу, грибочков поевшую, про попа Сильвестра, которого обозвали породой жеребячьею... Купчик сыто реготал, посадский крикнул еще жбан пива — для себя и для веселых людей.
Наконец, дело дошло и до склизкого.
— Лежит в постеле Ефросинья... — начал старший, понизив голос.
— Жопа синяя, морда синяя! — добавил младший, подблеивая на "и".
— С большим засосом на грудях!
— Ой-ой-ой, гехакте цорес! — дуда снова издала неприличный звук.
— Ох, с огнем ребята играют... за копейку, — тихо пробормотал лейтенант, сосредоточенно лепя петушка из хлебного мякиша.
Купчик тем временем выбрался из-за стола, характерно зажимая мотню: видать, приспичило отлить.
— Ну а над ней стоит приятель...
— Чорта в пекле! — конкретизировал младший.
— С любимой трубочкой в руках!
Продолжения князю услышать не довелось. Пьяненький купчик, пробираясь мимо скоморохов, опасно покачнулся и стал заваливаться. Скоморохи, держа инструменты, попытались подхватить его под микитки — и вдруг сами, оба, оказались на полу. Старшего купчик — оказавшийся трезвым и быстрым — еще и рубанул ребром ладони по шее.
В тот же миг выскочили из-за стола и посадский с приказным. В руках у каждого откуда-то взялось по веревке с арканом — ими они в момент стянули руки крамольников. Всё было проделано единым махом, в мгновение ока.
— Да, четко работают ваши, я аж залюбовался! — обернулся Серебряный к своему спутнику и осекся, разглядев выражение его лица: будто бы тот, надкусив мясной пирожок с лотка, нарвался на тухлятину.
— Это не наши, — процедил сквозь зубы контрразведчик. — Это кромешники, из Ночного дозора. Что-то они расхрабрились, вылезают на промысел уже и средь бела дня, будто так и надо...
— Кто-кто?..
— Неважно...
И было это, похоже, действительно неважно, ибо над столом их уже воздвигся хмурый купчик, предъявляя значок с изображением черной летучей мыши на багровом фоне:
— Ты и ты! Резко встали и пошли с нами!
— Ага, щаз! — осклабился лейтенант, неспешно расстегнул ворот и сунул под нос кромешнику свой жетон из перечеканенного серебряного рубля; тот отшатнулся, будто в лицо ему тыкнули тлеющей головней. — Резко ушли отсюда нахрен! А этих, кстати, оставили: тут сейчас наша операция, Особой контрразведки. Доступно?
— Особисты! — угрюмо сообщил купчик нарисовавшимся уже оплечь посадскому с приказным и в сердцах сплюнул на пол. — Тут, оказывается, ихняя операция... Те, что снаружи отсвечивают, тоже, небось, ваши?
— А ты как думал? — покровительственно хмыкнул лейтенант, наступив князю на ногу под столом. Тот чуть заметно кивнул — понял, не дурак, мол.
— ...Там точно — не твои, конторские? — уточнил всё же Серебряный, когда представители враждебного, как видно, ведомства очистили сцену.
— Может, они и конторские — но точно не мои. И проверять — как-то не тянет...
— Никита Романыч! — прозвучал вдруг тихий оклик слева. — Али не признал?
Всё-таки он дернулся — уж очень это вышло неожиданно. Грамотно — без внешних следов — побитые скоморохи проявили, наконец, признаки жизни, и старший из них... Ох ты ж, ё-моё! — что-то совсем поплошало у меня со зрительной памятью...
— Савелич, уж не ты ли? Неужто выжил тогда?
— Как видишь, князь. К строевой, правда, негоден боле... да и к нестроевой тож. Но как я нынче по второму уже разу жизнью тебе обязался — дай-кось должок отдам, хоть частью. Вам, чую, уходить отседа надобно — а снаружи караулят... чужие-непонятные. Так?
Князь переглянулся с лейтенантом.
— Допустим, — после некоторого раздумья откликнулся тот.
— И уходить, небось, думаешь подвалами, через здешний Подземный Город?
— Допустим, — раздумье заметно потяжелело.
— Ходов-то тут всего два, так? Налево, к Хавроньиным Амбарам, либо направо — во владения Иван Иваныча Каина. Тамошние ловушки, сколь мне известно, никто еще пройти не сумел... из живых людей, во всяком случае. Так вот, если кто не в курсе: Амбары на днях добавочной кирпичной стенкой отсекли, от мышек-норушек — с наскоку ее не расшатать.
— Та-аак...
— Но есть еще третий ход... так, незаметный отнорочек второго. Он тоже через Иван Иванычеву вотчину, но краешком, его мышки-норушки и сами по той галерее шастают иногда. Так что тамошние ловушки — проходимы. Я, к примеру, проходил...
— Да ладно!.. — недоверчиво откликнулся контрразведчик.
— Проходил, проходил. И сейчас собираюсь пройти — мне, чую, с теми, кто снаружи, сводить знакомство тоже не резон. Но там, помимо ловушек, можно еще и людишек повстречать... очень вредных людишек. Так что давайте так: ловушки — на мне, а людишки — на вас. По рукам?
— Ладно, веди давай... Вергилий, — принял решение лейтенант.
— Кто-кто? — не понял Серебряный.
— Да был такой чувак. Тоже диггер.
— — -
— Ваше имя?
— Никита сын Романов, князь Серебряный.
Перо писца на миг споткнулось, и он посмотрел на князя, как тому показалось, с испуганным недоумением. Председательствующий, впрочем, и бровью не повел.
— Вы решили дать свидетельские показания Особому трибуналу, находясь в здравом уме и твердой памяти, добровольно и без принуждения?
