Тринадцатая звезда (Возвращение Звёздного Волка)

— Не надо меня приплетать!

Но я, не обращая внимания на страдания друга, продолжил:

— Так вот (вообще-то, первому Гансу уже говорил): по пути мы наткнулись на... — И поведал о встрече с берегиней.

Выслушав мой рассказ, эта Гансовая ипостаська снова закивала:

— Ага, ага. Синюшки тоже из "глубоких". Правда, не тот коленкор, нашим фирменным девочкам не чета — ф-ф-фу, чёрная кость! Купаться, часом, не звала?

— Вроде нет, — насторожился я.

— Ну, знать, не шибко голодная...

(Мы со снова вскарабкавшимся на свою жердочку Мартином лишь переглянулись и оба промолчали.)

Однако я вовсе не желал отступаться от мечты поселиться в Аквариуме и вернулся к этой животрепещущей теме.

— Но почему нельзя-то? Человек я порядочный, смирный, без особо вредных привычек, да к тому ж космонавт. Может, уважаемый, ежели хорошенько поќдумать... — вспомнил, кстати, явно вымогавшего час назад взятку предыдущего Ганса.

Увы, данный гном оказался неподкупен. Да и первый же его аргумент отказа пускай не всё, но многое объяснил.

— Ну поверьте, голубчик, — эмоционально воздел он ручонки к потолку Библиотеки. — Думаете, мне жалко? Да ни капельки не жалко! Просто к русалочкам нашим уже ну никак нельзя. Экскурсии временно прекращены. На сносях они, ясно?

— Все?! — обомлел я.

— До единой, — подтвердил гном.

Признаюсь, был несколько ревниво потрясен, однако сдаваться не в характере космонавтов и солдат.

— А чё тогда худые? — упорно не унимался я.

Ганс-два был тактичен и терпелив.

— Да поймите, это ж не люди, сударь. Русалкам, подобно тритонам, жабам, лягушкам или рыбам, скоро метать икру, и к тому же именно в это время года они совершенно не клюют. Ну вот просто не хочется им, понимаете? Заметили, наверное, какие все необщительные и сосредоточенные только на себе?

— Заметил, — нехотя признал я. — Уж на балконе торчал-торчал, ёрзал-ёрзал, чуть в воду не свалился, а ни одна и глазом не повела. Даже обидно!

Библиотекарь кивнул:

— Вот-вот, уважаемый! А обижаться не надо — просто сейчас не сезон, гостевая путина закончилась, и девочки из охоты вышли. Уразумели?

— Жа-а-ль!.. — действительно огорченно промычал я. Да полагаю, любой из вас, дорогой читатель-мужчина, промычал бы точно так же. Особливо читатель-мужчина из Звёздных Волков.

Ганс-мыслитель чуть опасливо огляделся по сторонам и понизил голос:

— Добрый совет на гипотетическое будущее: приезжать надо раньше, ну, хотя бы в конце второго квартала. Теперь же, повторюсь, им всё до лампочки, ни до чего дела нет, лишь бы отнереститься удачно — и в спячку. А еще... — Перешел на совсем заговорщицкий шепот: — А еще, по секрету, только вам, как родному. Гансу ваши шашни с этими девицами страшно бы не понравились. По-моему, он сам к ним неравнодушен — впрямую не говорил и рук пока не распускал, однако по некоторым косвенным признакам и уликам... Ну, понимаете, да?

— Да, — сказал я, хотя вообще-то слабо представлял себе косвенные признаки и улики влюбленности старого вздорного гнома в красивых молодых водяных девах, коли тот "впрямую не говорил и рук не распускал".

— И, естественно, больше всего, — добавил "философ", — Ганс ненавидит, когда к ним ходят.

— А... ходят? — уточнил я.

— Да конечно, ходят! — воскликнул маленький собеседник. — Гм, "ходят"... Ездят! Целые делегации! Иной раз полными флаэропланами туристов на субботу-воскресенье завозят! А он — ревнует и называет эти туры "Блэк Саббат". Дуб дубом, а нахватался ведь от кого-то. Наверняка от Ганса-каллиграфа, тот у нас почти официально штатным карбонарием числится.

Я пожал плечами:

— Ну а сам-то что? Чего теряться? Живет рядышком, всё под боком, уж давно бы и...

— Кто?! — изумился теперь визави. — Ганс?! Да Абсолют с вами! Он же гном!

— А-а-а... — протянул с умным видом я, будто сразу всё понял. — Не, ну ежели рассматривать в таком контексте, оно конешно...

— Да вы птичку-то свою выпустите, — предложил вдруг этот Ганс. — Пускай, пока мы общаемся, полетает, крылышки разомнет. Намаялась, поди, пичужечка в неволе.

Мысль была здравая, тем более что на днище клетки под насестом давно уже появились первые следы Мартинова обеда.

Я открыл дверцу. Мой товарищ, малость пошатываясь, слез на пол, а потом перепорхнул на подоконник и, ворча что-то себе под клюв, принялся отряхиваться и чистить синеватые перышки. Отряхнулся, почистил и уставился на меня:

— Пожрать бы!

— Конечно-конечно!..

Насыпав на подоконник корма, я снова вернулся ко второму Гансу. Вернулся и негромко спросил:

— А объясните, будьте уж столь любезны, почему моя птица здесь заговорила. И еще. Берегиня вот ляпнула про Аномалию за санаторной стеной, а Ганс, который был до вас, страшно на нее разозлился, сказал, что нальет в берегинино гнездо хлорки и что никакая это не Аномалия, а Ойкумена.

Гном-интеллигент поморщился:

— Фу! "Ляпнула"!.. Не засоряйте, пожалуйста, свой великий и могучий, юноша. Касаемо же птицы и, м-м-м, Аномалии...

Слушайте, а оно вам надо? "Почему?" да "Что такое?". Ну, заговорила — и заговорила. Примите как данность. То же и с Аномалией-Ойкуменой. Да, признаюсь: имеют место некое двойственное использование-прочтение и, как следствие, — топонимическая вариативность и определенная двусмысленность трактовки названий сего географического объектуума. Но вам, вам-то что? С птичкой беседуйте, в Ойкумене гуляйте-отдыхайте и ни о чем таком не думайте. Тем паче, не навсегда же вы здесь, подправите мозги с чувствами — и счастливой дорожки обратно в Большой Мир! А мы вам в том с превеликим удовольствием поможем.

— Да в качестве кого поможете-то? — пробухтел я. — Вот вы, к примеру, кто? Нет, я понимаю, что гном, но это оболочка, а в чем заключается, гм... функция? Только книжки вытирать?

Ганс-два посмотрел почти с уважением:

— А вы не такой наивненький дурилка, каким порой кажетесь. Разум ваш, возможно, интеллектуально продуктивен... Ну, хорошо-хорошо, внемлите... — И вдруг жутко горделиво подбоченился: — Я, сударь, здесь и сейчас — не токмо очередной блэквудский Ганс, а, главное, — зерцало переменчивости и тщеты бытия человеческого.

— Да какой же вы человек?! — не слишком вежливо хмыкнул я.

Однако он не обиделся. Напротив, разулыбался:

— Ну понятно, понятно, не человек. Повторю: я — з е р ц а л о! Переменчивости и тщеты уж вашего, пардон, любезнейший, людского бытия.

(Мартин по-прежнему усердно клевал на подоконнике, и, негодник, не только клевал.)

— Слушайте, — сердито затряс головой я, — эти вот забубенные метафоры и аллегории!..

Ганс-библиотекарь в момент стер улыбку с физиономии и, точно по заученному сценарию, важно-важно почти пропел:

— Метафоры и аллегории, юноша, предваряют наитие и прозрение, а в конечном итоге — познание!

— Простите, не уловил, — поморщился я.

Он опять немножечко улыбнулся:

— А думаете, я сам уловил, что сморозил? Но ведь дьявольски же красиво, правда?

— Ну, правда, — промямлил я. — А толку?

Гном мгновенно помрачнел и, драматично заломив худосочные ручки, возопил:

— О легкомысленные юнцы, вы и не осознаёте, кого счастливится вам повстречать порой на своем жалком псевдожизненном пути! Вот... Вот так и бродят, скитаются по белу свету великие умы — увы, неузнанные, неоцененные, непонятые!..

Но меня от этих идиотских сентенций уже начало мутить, и я вяло махнул рукой:

— Да ладно вам, хватит! Там, похоже, Мартин на пол и подоконник навалил.

— Главное, чтоб не на книги, — последовал лаконичный ответ. — Не то я б ему голову оторвал. А с пола и подоконника — тряпочку возьмете и вытрете.

— Вытру! — процедил я. — Но где нам ночевать-то и, уж извините за наглость, столоваться?

Гном долго-долго смотрел на меня задумчивым взглядом и вдруг, просветлев кривеньким ликом, звонко хлопнул себя по лбу:

— А давайте в Пинакотеку? У нас замечательная Пинакотека — огромная-преогромная и лучшая-прелучшая на всей Земле! Для особых постояльцев в ней имеется гостевая Кунсткамера, где раньше всякие уродливые чудеса демонстрировались, но потом из-за жалоб клиентов и выкидышей клиенток чудеса эти убрали, лишь несколько гравюрок оставили. Заодно там какая-нибудь добрая душа и покормит, и спать уложит. Только питомцу своему не больно воли давайте — экспонаты ж бесценные... Да, позвольте сразу предупредить об одном оч-ч-чень важном нюансе. Расшифровывать не буду, не уполномочен, но просто поимейте в виду: Пинакотека, да и весь Мусейон тоже, дневные и ночные — две огромные, повторяю: огромные разницы! Утро и вечер — так сказать, переходные периоды. Учитывайте это в дальнейшем, пожалуйста, при организации своего у нас пребывания и отдыха. Еще изучите, будьте добры, текстовый материал на пояснительных табличках. И к скульптурам, и к мелкой пластике, и к барельефам с горельефами, и, разумеется, к картинам. Без справочной информации вам в Пинакотеке и Мусейоне туговато придется. Договорились?

— Договорились, — индифферентно вздохнул я.

Этот проницательный Ганс индифферентность мою уловил сразу и, видно, дабы поднять настроение приунывшему гостю авторитетной здравницы, вдруг озорно подмигнул:

— Да не дуйтесь! А в Аквариуме, дружище, коль захотите, гулять будете, хоть каждый день. Согласны?

Естественно, я снова воспрял духом:

— Конечно, согласен!

— А в Пинакотеке нашей уютно, тепло, сухо, весело, да и в Кунсткамере, разумеется, тоже... Э, а ты веселый? — неожиданно бесцеремонно-панибратски ощерился он.

— Ой, даже не знаю, — растерялся я. — Когда как. В зависимости от обстоятельств.

— Гы-гы-гы! — придурковато заржал гном, и внезапно я осознал, что передо мной уже не Ганс. То есть Ганс, однако не тот Ганс, который был только что, — пускай и с определенными заскоками, но всё же более-менее адекватный персонаж, а Ганс первый — очевидно, завхоз и снабженец, грубиян с вульгарными манерами, ну и в целом не больно приятный в общении тип.

(Н-да-а, похоже, главные сюрпризы только начинаются...)

— Што? Видал Ганса? — точно какому-нибудь закадычному приятелю и единомышленнику, подмигнул он и звякнул своими противными бубенчиками. — Фрукт, да?

Я промямлил что-то невнятное.

— И куда он тя засунул?

Я сказал, куда.

Ганс снова пошленько моргнул:

— А колись: небось в Аквариум просился? Ну, колись, колись, туды все новенькие просятся!

— Просился, — покраснел я.

— Не пустил?

— Не пустил, — вздохнул я.

Ганс ржанул, как миниатюрный жеребец:

— Еще бы, держи кошель ширше! У такого жмота в столовке лишней котлеты не выклянчишь, а уж касаемо энтих дел... — И скабрезно поелозил по воздуху заскорузлыми пальчиками с давно не стриженными черноватыми ногтями.

— Да каких еще энтих-то?! — не выдержал я.

— Во! А ты не в курсах? — удивился гном. — Ах да, откудова. Так вот учти: святоша этот за девок своих знаешь как дрожит! Ну, чмо! Натуральное чмо болотное! Вот только тебе, как новому другу: Ганс сам по ним сохнет, даже ночами, бывает, хнычет, слезы-сопли по морде развозит да стишки слюнявые сочиняет. Умора, правда? Волю дай — вообще под замок их упрячет, такая сволочь!..

И вдруг уставился на меня грустными-грустными, влажными-влажными, как у больной коровы, глазами:

— Опять... Опять этот парвеню и мужланище наговорил вам гадких пошлятин!

(Ох, да пропадите вы, ревнивцы чёртовы, пропадом! Передо мной снова был Ганс-мыслитель в балахоне и шишаке.)

И я действительно разозлился. Разбушевался не на шутку.

— А ну ж вас к такой-то околозвездной матери! — заорал я. — Вы чё творите, клоуны?! Нет, я, конечно, могу извиниться, но могу ведь и в харю дать! "Ипостаськи" хреновы, понимаешь!.. Да что ж тут у вас за... за... гадство эдакое?! Предупреждайте хотя бы! Безобразие! Я буду жаловаться! Я на вас, твари, управу найду!..

Однако Ганс-интеллектуал смотрел с таким пронзительно-немым укором, что уже в следующий миг мне стало ужасно стыдно за свое безудержное хамство и разухабистую брань.

— О-о-о, и вы тоже и туда же!.. — Ганс смахнул рукавом горестную слезу. — А на первый, поверхностный взор вроде не из таковских... Да поймите, поймите, драгоценный вы мой человечина, следующее. В общем-то, всё, всё в этом безумном, безумном, безумном мире можно, в принципе, как-то объяснить, уяснить, даже расчленить и, препарировав, разложить по условным умственным полочкам. Однако же бывают, бывают случаи, когда этого нельзя делать, ну просто категорически нельзя — из тончайших этических соображений, высших морально-кармических постулатов бытия... Господи! — да из элементарной деликатности, наконец!

А вы — "В харю!", "Клоуны!", "Управу найду!"... Так есть ли, есть для людей хоть что-нибудь святое?! До встречи с вами я, хотя и давно уже старый и мудрый, — словно наивное дитяще, думал: да, есть! А теперь? Теперь — не знаю! Ведь вы, голуба, возможно, сами того не желая, нанесли мне сейчас такую глубочайшую обиду и душевную травму, которая еще долго-долго не зарубцуется, не заживет и будет постоянно напоминать о себе скребущей, ноющей, тупой болью в пускай не настоящем, но — сердце...

И — я был раздавлен. Я был просто сражен наповал этой неимоверно трагической речью.

Понуро склонив долу свою идиотскую голову, стоял и потрясенно-тупо молчал.

А что? Что я мог сказать в оправданье? Лишь то, что он прав, тысячу раз прав! У них тут в санатории особая, совершенно непонятная для бесцеремонного постороннего взгляда жизнь, со своими внутренними обычаями, табу и законами — и вот я, грубый дикарь, недолеченный космоголик, врываюсь с собственным идиотским уставом в этот тихий, точно заколдованный мирок и грязными лапами начинаю касаться чего-то хрупкого, не исключено, что чистого и святого...

Я поднял на Ганса мокрые от искреннейшего раскаяния глаза и горько прорыдал:

— О, простите! Простите!..

— Да пошел ты, урод!.. — гоготнул Ганс, притопнул ножкой и исчез в завихрениях темно-бурой книжной пыли.

Но, однако, уже через мгновенье из этих самых завихрений раздались воинственно-взволнованные пыхќќтенья, сопенья и гвалт вперемешку с то жлобскими, то интеллигентными воплями:

— ...А ну вали отсюда, скотина!..

— ...Сами валите!.. Как перед гостем не стыдно!..

— ...Да в гробу я видал таких гостей и тя вместе с ними!.. Уйди, гад, щас врежу!..

— ...Сами уйдите, иначе я вам сейчас врежу!.. — И, точно гаснущий уголек в ночном костре, — затихающий шум этого потустороннего побоища и последќние, адресованные, кажется, мне надрывные слова, похоже, Ганса-философа: — Пинакотека... о-ё-ёй... За белой... у-ю-юй... дверью... а-я-я-й... Кунсткамера, сударь!..

И — всё.

И глаза мои моментально высохли.

А подоконник не вытер из принципа. Уж больно достали эти карлики, перехожие из одной дебильной своей ипостаськи в другую!

Глаголь шестая

Пинакотека, друзья, нас с Мартином, которого решил не загонять обратно в клетку (без того намаялся, бедный), воистину потрясла! И в первую очередь невероятно циклопическими размерами: по сравнению с бесчисленной анфиладой огромных ее галерей и выставочных площадей всё уже виденное в этом Мусейоне ранее — Аквариум, "Оружейная", залы с древними людьми и животными, Библиотека и прочее, казалось, ей-ей, просто жалкими каморками.