Он, Володыевский и Лянцкоронский — вот и все командиры. И каждый знает все планы — так, на всякий случай, мало ли кого убьют?
Каменец должен выстоять до прихода подмоги.
* * *
Как же хороша ночь в поле. Поблескивают в небе звезды, ласково перебирает волосы теплый ветерок, шелестит трава и дурманно пахнут смятые ее стебли. Единственная беда — тишину услышать так и не удается. Десятитысячное войско — оно шумит вне зависимости от желания. Люди, лошади, телеги...
И вся эта толпа устраивается на ночлег, где-то разговаривают, где-то играют в кости, где-то смеется обозная девка, из тех, что обязательно следуют за любой армией в надежде набить карманы... но это мирный шум. Ни криков, ни ругани — бывает, что кто-то не сдержится, но буяна мигом успокаивают друзья. Тем паче, что ничего хмельного царевич не разрешил. Еще в начала похода сказал, что пороть будет нещадно — и слово свое сдержал. Так что ежели кто флягу с вином и припрятал, то отпивали по чуть-чуть, стараясь, чтобы видно не было. Царевича в армии уже зауважали.
А то нет?
Хоть и молод, а идет вместе со всеми, для себя ничего не требует, в дела армейские вникать не ленится, опять же, снабженцы не решались все подряд воровать, видя, что царевич и по лагерю пройти не брезгует, и из солдатского котла ложку каши зачерпнуть — попробовать, чем кого кормят. Троих повесили, потом откуда-то мигом деньги появились и гнильем кормить солдат перестали. Жить-от всем хочется.
Государь царевич удобно устроился лежа на пузе у костра и глядя на пламя. Ему никто не мешал, пока вдалеке не послышался топот, а там из полумрака появился и Григорий Иванович Косагов. Он и Анфим Севастьянович Хитрово официально считались при царевиче воеводами.
— Государь царевич, там гонец от Собесского.
— К кому?
— К государю Михайле...
Алексей кивнул.
— Ну, проводи его сюда ненадолго, поговорить хочу...
Иван Морозов, устроившийся с другой стороны костра, взглянул на друга.
— Расспросить, как там?
— Нам еще дней десять, кабы не больше идти... хочу знать из первых рук, что мы там застанем.
— Турок под стенами, турок в поле...
— Лишь бы не турок на стенах Каменца.
— Сам знаешь, укрепления там хорошие...
— К укреплениям люди нужны, пушки, порох...
Вот последнее Алексей Михайлович не чинясь, выкупал в тех городах, мимо которых они проходили. Задерживаться не желал, а деньги были. За пару изумрудов ему любой градоправитель не то, что пару пушек — свою жену готов был продать. У Алексея Михайловича было королевское письмо, которое разрешало ему реквизировать все, что надобно для победы — заплатим потом, когда турок выкинем, Михайло справедливо рассудил, что семь бед один ответ, да и вообще — кто судит победителей? Коли наша возьмет, потом и разберемся, и заплатим. А коли победят супостаты — все одно платить не придется, выжить — и то вряд ли удастся. Но Алексей старался не злоупотреблять.
— У нас все это есть...
— Продержатся ли... опять же, письмо Михайле отписать.
— Да уж. Кто бы сказал еще лет десять назад, что будем ляхов выручать из беды...
— Софья. Она и не такое могла бы сказать.
Иван Морозов благоразумно промолчал. И правильно сделал, потому что через пару минут в круге колеблющегося света от костра, оказался высокий молодой мужчина.
— Государь! Десятник Станислав Лаской, послан паном Собесским к его величеству...
— Это понятно. Передохни пару минут, коня, опять же, смени — и вперед. Да и мне пока расскажи, что под стенками Каменца творится?
— Пока еще не подошли басурмане.
— Сколько их?
— Разведчики сообщили, что более ста тысяч на нас идет.
— Вот как?
Алексей и Иван переглянулись.
Страшно?
Нет, в этом возрасте ребята еще не понимали, что могут умереть. Были вещи пострашнее. Вернуться с поражением, попасть в плен, увидеть разочарование в глазах близких, погубить войско, которое тебе доверилось...
— Откуда столько?
— Семьдесят тысяч турок, да сорок крымских татар, да еще тысяч пять Дорошенко привел...
Фрол Разин, который далеко от царевича вообще не отлучался, скрипнул зубами. Были, были у братьев Разиных свои счеты с Дорошенко, их бы воля — они бы его гетманскую булаву вовсе не по назначению использовали, объясняя человеку всю глубину его заблуждений. Ну, Бог даст — еще сочтемся, Петруша...
— Много...
— Так мы их не считаем, мы их бьем!
— Много побили?
— Так тысяч пятнадцать, почитай!
Про переправу и оборону Жванецкого замка ребята выслушали внимательно. Отлично. Значит, их уже не более ста тысяч. Много, конечно, слишком много... ну да ладно! Бог даст — одолеем супостата!
— Где их войско сейчас?
Гонец потратил почти полчаса, рассказывая о переправе, о том, как бил негодяев пан Володыевский, о том, как взорвали Жванецкий замок...
Алексей и Иван переглянулись.
Была у них пара козырей в рукаве. И, наверное, придется их выложить. Это гонец коня гнал что есть силы, а они в лучшем случае к осаде подоспеют, в худшем же...
Им останется только отомстить.
До поздней ночи ребята что-то прикидывали, считали на листах бумаги, сверялись с картой, уточняли у поляков, которые шли с армией...
* * *
Татьяна в небо смотрела с тоской, слезы по щекам не катились — все выплакала. Хоть десять минут, да ее. Да разве звезды здесь такие, как на ее родной сторонушке? Злобные здесь звезды, нехорошие, словно кто сверху издевательски смотрит...
Как же она ненавидит это место.
На ложе сопит под дорогим шелковым покрывалом ее хозяин, колышется тучное чрево...
Хозяин.
А она — рабыня. И зовут ее здесь — Тангуль.
Как бывает?
Жила в деревеньке небольшой, у матушки с батюшкой девочка Танечка, росла, как полевой цветочек, горя не зная. До двенадцати лет росла, а потом налетели вороги черным облаком. Отец полег от вражеской стрелы, мать изнасиловали и бросили умирать в луже крови, братьев в полон угнали....
Танечку бы тоже по кругу пустили, да спасла ее внешность. Волосы светлые, глаза голубые, личико миловидное, а невинная рабыня дороже стоит.
Так и погнали девочку в степь, а там и хозяин нашелся.
Толстый, старый, страшный... ненавистный.
Да еще жены его волками смотрят.
А скоро и вообще конец придет, ей уже шестнадцать лет, хозяин говорит, что она слишком старой стала. Вот как новую рабыню достанет для своих утех, так ее женам в прислуги отдаст. И тогда.... лучше уж сразу умереть.
Да нельзя, грех то великий...
Хозяина убить?
Тоже сразу умереть не дадут, мучить будут, на кол посадят, кнутом исполосуют, или вообще лошадями разорвут... страшно. Смерти бояться не стоит, а вот боль Танечку пугала — и сильно.
Только вот и то грех, и это грех, и терпения у нее не хватит...
Может, действительно лучше хоть одну жизнь за свою взять? Ведь может она достать оружие, давно ее глупой да покорной считают...
Рабыня с омерзением посмотрела на толстое чрево, вздымающееся под тонким шелковым покрывалом.
Мразь!
Нечисть!
Тонкие пальцы, украшенные перстнями, сжались в кулаки. Сочтемся...
Но... что это?
Крики раздались с улицы, выстрелы, шум...
Таня вскочила, напряглась, словно кошка.
Напал кто? Выглянуть?
Нет, лучше уж спрятаться. Ежели напал кто — рубить будут всех, не разбирая. А коли спрятаться... рабыня метнулась к стене шатра, ужом заползла под ковер, уже не глядя, как вылетает наружу хозяин.
Шум продолжался долго, крики, стоны, выстрелы — страшная песня налета. Таня сидела в своем укрытии, скорчившись, словно младенец в утробе матери. А потом услышала...
— Не возись тут долго. Золото в общий мешок ссыпь — и пошли.
— Сейчас, погоди, Фома. Глянь, шарф какой...
— Да к чему тебе тот шарф?
— Тебе ни к чему. А я Дуньке в подарок возьму, знаешь, как рада будет...
Русские?! Родные?!
СВОИ!!!
Таня почти вылетела из-под ковра — и рыдая повисла на шее у первого же воина.
— Родненькие вы мои!!!
Мужчины переглянулись. Глупой девчонке было и невдомек, что ее едва не рубанули саблей, приняв за местную девку — спасла копна соломенных волос, не бывает таких у татарок. А уж потом...
Мужчина, за которого цеплялась Танюшка, мягко отстранил ее.
— Ну-ка девка, вытри слезы. Ты откуда?
— Из Опалихи... деревенька так наша звалась...
— Давно в рабстве-то?
— Да уж четыре года тому...
Мужчины переглянулись.
— Ага. Ну вот, ты тут одевайся как следует, собирай свои вещи, да на улицу выходи. Государь наш, Алексей Алексеевич войска послал, Азов взяли. Таперича всех, кого освободили, спервоначала туда отправят, а уж опосля домой.
— Нет у меня дома, пожгли тогда нехристи нашу деревеньку...
Русские слова вспоминались чуть с трудом, почитай сколько времени она не говорила так.
— И о том не беспокойся, на улице не останешься, государь милостив. Поедешь в Царицын, там тебе место найдут... ежели замуж по дороге не выскочишь. Так что собирайся, да обувку получше возьми, дорога долгая...
Воин был чем-то очень похож на Таниного отца — те же светлые волосы, голубые глаза, добрая улыбка...
Мужчины вышли, а Таня заметалась по шатру, лихорадочно собирая вещи. Сапожки бы, да откуда... а можно у хозяйского сына обувку взять, пусть и великовата, да ноги обмотаем тряпками — сойдет. Платье, опять же, и на сменку. И главное — золотые в мешочке. Знала она, где хозяин их зарыл, вот так, на груди скрыть... что еще на родной сторонушке ее ждет?
Но нищенствовать она всяко не будет, а там и правда, замуж выйдет?
И пятнадцати минут не прошло, как она вышла на улицу — и едва в кровь не наступила. Лежал рядом с шатром ее хозяин — и из истыканного саблями брюха уж и кровь не текла, только мужи роились. Таня смотрела долго, с удовольствием, впитывала каждую подробность...
А потом плюнула на труп.
— Туда тебе и дорога, мразь!
Огляделась пристальнее...
Трупы валялись повсюду, но плакать по этому поводу Таня не собиралась, она бы и еще парочку добавила с удовольствием. Например, старшую хозяйскую жену, Хатию, которая постоянно отвешивала девушке пощечины за глупость и неумелость, а на самом деле просто ревнуя к мужу. По поселку споро сновали русские и башкиры, увязывая, что поценнее и грузя на телеги. Теперь им предстоит путь в Азов, а там сдадут все по описи — и барахло, и рабов — и опять на охоту. Кое-что, конечно, пряталось по карманам, но без особого энтузиазма — не первое селение грабили, успели трофеев набрать. Да и знали, что карманы им никто выворачивать не будет. Ежели за что и будет ругаться Ордин-Нащокин, который занимался пленными, так это за обиду, учиненную православным. Но их-то и не обижали. А татары...
Пожировали?
Хватит!
Могли и прирезать, и позабавиться, и татарских женщин прямо на улице разложить да по кругу пустить... а чего, ежели кровь после схватки в жилах кипит?
Таня осторожно обходила такие развлечения, крадясь в тени шатров, пока не добралась до телег, где ей и кивнул один из русичей.
— Рабыня? Звать как?
— Таня, — попробовала женщина свое вернувшееся имя. Никогда она себя больше не позволит называть Тангуль. Никогда!
— Иди сюда, Танюшка, с детьми поедешь.
— С детьми?!
— А то ж, — мужчина улыбался. — Не убивать же малышню, а и оставлять тоже нельзя. Потому государь и распорядился — брать малышей на Русь и растить из них православных воинов.
Таня только ахнула.
— Из татарвы поганой?
— Так турки-то растят из православных — своих янычар. Чем мы хуже?
Таня пожала плечами. Безумный был разговор, но только для нее, а мужчина то уже не первый раз и не первой бабе объяснял, смотрел даже чуть устало.
— Тебе все равно до Азова ехать — вот и отработай. Пригляди за малышней, сказки им расскажи, нашему языку поучи... справишься?
— Дома за малыми ходила...
— Ну и здесь походи, для родной земли ж стараться будешь. А мы не обидим, я пригляжу.
— Спаси тебя Бог, дяденька. А как звать тебя?
— Федотом кличут. А прозвище — Оглобля.
Таня робко улыбнулась. Мужчина и верно, чем-то похож был — длинный, весь в рост ушел, зато тощий, как щепка.
— Телегу мою запоминай, да вот этих детей...
Таня поглядела. Лежали в телеге трое малышей, почти грудных...
— Дяденька Федот, так не доедем мы с ними, молоко нужно...
— Сейчас поищу им чего. А ты садись пока, обустраивайся, ежели что еще понадобится — скажешь.
— А то как же, дяденька Федот. Молоко обязательно, тряпки на пеленки, без них никак, крупа хоть какая — кашу сварить...
— Будет.
И ушел в темноту. Таня неловко перекинула ногу через бортик телеги, полезла, подумала, что стоило б в шатер возвратиться за подушками. Но это она лучше дядьку Федота попросит, а сама сейчас отсюда ни за что не уйдет. Мало ли что, мало ли кто...
Интересно, что с ее бывшими хозяевами?
Хотя... какая разница?
Она еще расспросит дядьку Федота, она еще много чего сделает, но это — потом.
Азов, Царицын... Русь-матушка! Дом родной и любимый...
Таня мечтательно зажмурилась.
Воля!
* * *
Софья тоже не скучала в Москве. Не успели ребята уйти в поход — умер патриарх Иоасаф. Выбрал время!
Этим мужчиной Софья была более чем довольна. Хоть и выбрали его в качестве буфера, но ведь справлялся!
И раскол кое-как придерживал, и негативные настроения в среде духовников давил, как мог. А вот кого теперь?
Алексей Михайлович уже жене обмолвился насчет Питирима... с другой стороны — а будет ли толк?
Стар уже товарищ, болен, заговаривается... но нет равновесия у церковников. Может, и пусть пока побудет Питирим, а Софье надо было теперь списки поглядеть — и подумать, кто сможет аккуратно и осторожно провести Русь между двумя канонами в тихую заводь.
Был вариант с Иоакимом, но что не нравилось Софье — слишком этот товарищ дружил в свое время с Матвеевым. Тут уж одно из двух. Либо товарищ — черная овечка, либо — лизоблюд. И то, и другое достаточно плохо. Пообщаться бы с ним... только вот высшие церковные чины с царевнами в непринужденной обстановке не пересекаются. Так что выход один — соглашаться на Питирима и дать Аввакуму задание — приглядеть кого поприличнее. Так, чтобы умел смотреть на два горизонта, а не в одну точку.
А в остальном все было тихо-спокойно.
Бояре не вякали, Милославские не воровали больше нормы, маленький Володя рос, как на дрожжах, Любава была жива-здорова. Даже пакостный старец Симеон — и тот покамест притих, понимая, куда его пошлют с любыми предложениями. Война же, да и отец за сына волнуется...
Пришло письмо от Марфы — сестрица благодарила за помощь. Пришло письмо от Михайлы Корибута — тот вообще растекался от счастья. Не рассчитывал мужчина на такое, чего уж там, не верил...
Скорее понимал, что пока может один остаться перед турками, а страна-то не выдержит. Да, вот так оно в политике. Все друг другу клянутся в вечной дружбе, а вот как надо руку протянуть... и куда чего девается? Сразу у всех то понос, то золотуха, то лишай, то почесуха...
