Ксенос и фобос

Так часто бывает, что ждешь всю жизнь пакости какой-нибудь, болезни, опасности. Ждешь, готовишься — и ничего не происходит. Едешь в боевые командировки, теряешь бойцов, подставляешь себя под пули, спишь на земле, пьешь из лужи — и ничего. А как только расслабишься слегка — тут тебе и оп-па…

Виктор вздрогнул, тяжело и медленно выплывая из кошмара, и ему тут же ощутимо больно ударил в глаза по-настоящему тяжелый и режуще-острый луч света, а на обе руки навалилась неподъемная тяжесть.

А ведь собаки-то, выходит, лаяли не во сне. Это не сон, нет. Это гораздо хуже сна.

— Держать крепче! — скомандовал кто-то рядом. Потом хлопнул негромко выстрел, второй, и тут же собачий визг, и сразу обвалилась тишина, нарушаемая только дыханием тех, кто держал руки.

— Он очнулся!

— Виктор Сергеевич! — луч фонаря убрали чуть в сторону, и над Виктором замаячило чье-то лицо белым пятном на фоне закопченного потолка. — Вы слышите меня? Виктор Сергеевич!

— Ну, — с трудом откликнулся он, прикидывая, что можно сделать.

— Мы из управления. Нас за вами послали. Давно уже вас ищем…

— Из какого еще управления? — он говорил негромко, стараясь усыпить, убаюкать, успокоить противника. Да и не мог он громко говорить — свистело и хрипело в груди от любого движения.

Разговаривает? Это хорошо. Будем, будем говорить о чем угодно. Говорить и готовиться. Вот только слишком много их. Больше трех, чувствуется. А он ослаб от этой гадской и такой несвоевременной болезни. На драку, на серьезную драку, на рукопашный бой его просто не хватит. Только если расслабить, успокоить разговором, а потом — плавно и незаметно руку в карман. А в кармане — наградной.

Служебный тяжелый «стечкин» он сдал сразу после той страшной провальной операции на Кислотном. И больше не получал его, потому что сразу оказался за штатом. Его дело изучалось в отделе собственной безопасности. Его самого не раз вызывали для «разъяснений», как они говорили. А вот наградной ПСМ с маленькой блестящей табличкой на рукоятке остался с ним. Его Виктор получил на другой работе и хранил дома.

А ведь нет, пожалуй. В карман руку сунуть просто не дадут. Держат крепко, хорошо так держат, умело, профессионально. А кто-то — значит, их точно больше трех! — так же умело уже охлопал всего, расстегнул куртку, проверил карманы, достал из застегнутого на молнию внутреннего служебное удостоверение, вытащил из бокового пистолет:

— Вот, товарищ капитан, пукалка у него какая…

— Скажи спасибо, боец, что он нас первым не засек. А то бы из этой пукалки, с двадцати пяти метров, ничего у тебя не спрашивая… Даже в этой темноте. Он — спец. Ну-ка, взяли его! Взяли, давай, взяли и понесли. Быстро, быстро все по машинам!

Вчетвером подняли Виктора. Растянули за руки, за ноги. Понесли быстро в темноте ночного перехода. Еще двое, похоже, подсвечивали фонариками под ноги, чтобы не упасть, не уронить случайно ценный груз.

У Виктора внезапно резко закружилась голова, и он закрыл глаза, на ходу снова проваливаясь в холодный тревожный кошмар, в котором была постоянная опасность и невыносимая болезненная потная слабость, не позволяющая от этой опасности уйти.

Весна. Глава 7

Лето и осень 1989 года стали для Молотовской области "Годом НЛО". За несколько недель до прогремевшей на всю страну экспедиции "Молебка-89" произошел еще один контакт, значимость которого до сих пор в полной мере не оценена и не проанализирована, не смотря на профессиональную работу журналистки Влады Дрожак, освещавшего в прессе этот инцидент.

С 14 по 21 июля пионерский лагерь «Солнечный" у деревни Новая был буквально оккупирован большими и маленькими человекоподобными существами. Видели их преимущественно дети. Когда один из школьников начал бросать в пришельцев кусками асфальта, один из них дал предупредительный выстрел из оружия, напоминающего расческу, загорелась трава... Свидетелей этого инцидента много.

Сообщение в Интернете

— Ты сам-то это читал? — министр с какой-то непонятной неприязнью, как в жабу, потыкал пальцем в пухлую бордовую папку с золотыми тиснеными буквами.

Вот за такое его многие и не любили. Ко всем и всегда — на «ты», вроде по-товарищески, но к нему самому обращаться надо было всегда по всей форме и с превеликим уважением.

— Не только читал, товарищ генерал-лейтенант. Но и подписывал эти рекомендации, — худой и седой полковник стоял, слегка склонив голову.

— Рекомендации… Бред какой-то. Подумать только, мой начальник моей, блин, собственной безопасности мне, своему министру, рекомендации дает… И куда я эти рекомендации засуну? Кому покажу? Премьеру? — ткнул министр большим пальцем себе за спину. — Ладно, садись. Полчаса у меня есть на эту твою… На этот вот бред, — он снова ткнул пальцем в папку.

При всей своей внешней грубости был министр умен и хитер. Дураки в это кресло попадали крайне редко, как правило, на волне очередных революционных подвижек. Но как попадали, так и вылетали быстро и с шумом. Этот же был кадровым, с морщинистым лицом старого участкового из дальнего башкирского села. Такого из кресла не вытряхнешь. Он сам — кого угодно.

— Полчаса много, товарищ генерал-лейтенант. Данные проверенные, отфильтрованные. Требуется административное, я бы даже сказал — политическое решение.

— Данные? Это вот те рассказики-жутики ты данными называешь? Фантастику эту? Кинга начитались твои аналитики?

— Никак нет. Данные — это когда нашего писателя рассказиков-жутиков, майора-аналитика из министерства, запирают втихую, ничего не сообщая нам. Данные — это когда разбирают на части посланную по жалобам комиссию, и ее руководителя, моего, кстати, преемника возможного, тоже прячут. Они, люди наши, оказывается, наркокурьеры и наркодилеры оба двое. А капитанов-оперативников с почетом возвращают в Москву. Только вот материалы все — у майоров были. Хорошо еще, хоть те рассказы мы получали вовремя.

— И что? Во что я должен поверить на основании этих рассказов? Во врачей-убийц, в инопланетян или же в поголовную коррупцию областной милиции? В необходимость, мать вашу, силового решения? Ты не молчи, ты доказывай, доказывай. Обосновывай, так сказать… Факты давай. Коротко, выжимкой.

И так угрюмый на вид полковник посмурнел лицом еще больше, потер лысую густо загорелую нездешним загаром голову:

— Товарищ генерал-лейтенант, а тех фактов мало разве? За месяц — в десять раз превышен общереспубликанский уровень по пропажам людей. Статистику чистят и показывают вдвое, а то и в пять раз меньше.

— Раз. Статистика — это раз, — кивнул, картинно загибая палец, министр. — Это — нарушение. За это накажем.

— Случаи похищения людей, пытки и убийства — просто какая-то Южная Америка!

— Ну, предположим. Хотя, документов нет здесь, но предположим. Два.

— Бой. Спецназ сцепился с внутренними войсками практически в самом городе. Информация к нам не пошла, засекретили они ее на месте, а погибших отнесли в статистику с пропавшими.

— Три. Всё? Всего три пункта?

— А с нашими людьми история? Это как, не считается, что ли?

— Наши люди посидят, не маленькие. Службу они знают. Это — не четыре, это так, зацепка на будущее и мое личное ко всему этому отношение. Не люблю, когда моих людей обижают. Если это — мои люди, — с нажимом проговорил министр.

— Это — ваши люди. Гарантирую.

— Хм… Значит, предлагаешь силовой вариант… Силы и средства?

— Таблица приложена, товарищ генерал-лейтенант!

— А то, что люди пострадать могут — не боишься? Людей наших, советских людей, не жалеешь совсем, стало быть?

— Позвольте, товарищ генерал-лейтенант, я вам одну истории расскажу? Не по делу?

— Ну-ну, — министр поднял глаза на большие напольные часы в темном деревянном футляре, стоящие в углу кабинета и мерно помахивающие большим, украшенным резьбой по металлу, маятником. — Не по делу… Пять минут тебе.

— Я после школы сразу не поступил, и надо было до армии где-то как-то перекантоваться. Ну, вы из личного дела знаете, наверное. Меня родители толкнули тогда на хлебозавод. Там всегда нехватка мужиков, чтобы поддонами ворочать. Встретили меня там нормально. Улыбчивые все такие, ласковые. Приятные даже. Работа, конечно, не для неженок, но справился я в свою первую смену. Не отстал от других.

— Четыре минуты.

— …А когда смена закончилась, в раздевалке, в шкафчике своем, я нашел вот такой пакет с мукой, маслом, сахаром и маргарином. А у нас тогда голодновато было в городе. И вот стою я перед шкафчиком и чувствую, что все смотрят. Следят за моей реакцией все. Вот — я стою. А вот так — все они.

— Хочешь сказать — не взял? — хитро прищурился министр.

— Я тогда комсомольцем был. Идейным, можно сказать. И как почувствовал, что вот это — они, а вот — я. И мы друг другу — чужие. С тех пор у меня, знаете, как в «Мимино»: такая личная неприязнь, что кушать не могу.

— Ха-ха… Понял тебя. Спасибо, хороший рассказ. Тогда еще вопрос: а что наши «соседи»? — выделил он «соседей» голосом. — Они — информированы?

— Так точно. Соседи в курсе, но не от нас. У них свои каналы.

— И что? Как считаешь, они информацию наверх дадут?

— Потому и пришел, товарищ генерал-лейтенант. Информация от них наверх пойдет в ближайшее время. Это точно.

— Угу, — министр подвинул папку к себе, достал лежащий сверху листок. — Значит, предлагаешь подписывать?

— Рекомендую, товарищ генерал-лейтенант.

— А вот хрен тебе, полковник. Мне твои рекомендации — как… Я тут министр еще или где?

— Вы — министр, — встал и вытянулся полковник.

— Ну, вот и спасибо на этом. Сам сказал: вопрос политический. Пусть политики и решают. А ты анализируй пока, собирай информацию и… Ну, в общем, сам знаешь, что делать, не маленький.

— Так точно, товарищ генерал-лейтенант!

— Кстати, а что ты делал до 1956 года, а? — хитро прищурился министр. И сам хохотнул:

— Шучу, шучу… Ишь, политическое решение ему…

* * *

Виктор был болен. Тяжело болен. Мучили слабость, температура и кашель, который выворачивал наизнанку при любой попытке не то что заговорить, а просто вдохнуть поглубже. И воздуха все время не хватало, как будто в комнате (в палате? точно — это же больничная палата!) было запущено на полную мощность отопление, да еще включили пару электрообогревателей, которые съедали весь воздух. Дышать приходилось часто-часто, мелко-мелко. А когда засыпаешь, проваливаешься в липкую тяжелую дрему, подкрепленную какими-то пилюлями, что, морщась, надо проглотить и запить пахнущей хлоркой и почему-то всегда горькой водой из стакана, когда расслабляешься чуть, начинаешь дышать медленно и глубоко — тут и настигает опять этот мерзкий кашель, выворачивающий все. Тут уже только держись, не выпускай из себя те таблетки, упирайся, затаи дыхание… А как его затаить, когда дышать хочется, когда сердце стучит, как во время кросса, отдаваясь в голове молотками. А голова от этого стука расширяется, наполняется, и, кажется, что уже похрустывает череп, растет, растягивается во все стороны — сейчас взорвется! Виктор вздрагивал, просыпаясь, на лоб ему клали грелку со льдом, и он снова закрывал глаза и снова видел погони, выстрелы, кровь и опять погони…

— Ну, что, доктор? — слышал он в мерзкой липкой полудреме разговор над собой.

— Что, что… Крупозное, двустороннее. И всякой всячины вдобавок… Почки застудил. Грипп где-то подхватил…

— Но… Это же всего лишь простуда, правда?

— Простуда-то, простуда. Вы знаете, сколько человек унес в свое время простой грипп-испанка? По истории это не проходят, да? Это — здоровых и крепких. А у него, на минуточку, воспаление легких. Серьезное воспаление.

— И что мне передать командиру?

— Лечим, передавайте. Лечим. А что еще?

Виктора ворочали с бока на бок, как послушный манекен в витрине магазина, меняли промокшие от потливой слабости простыни. На холодных он сразу замерзал и начинал дрожать, но тут подключали капельницы, выдавали опять какие-то пилюли, делали уколы, и он опять чувствовал себя, как летом на юге, в командировке, когда ни попить, ни остановиться, ни прикрыться ничем от палящего солнца.

На третий или четвертый день он, наконец, нашел в себе силы, чтобы спросить, сдерживая кашель, казалось, самое смешное и банальное, как в плохом кинофильме:

— Где я?

Слабый шепот был услышан и понят правильно.

— В больнице, где же еще.

Ну, да, в больнице, конечно. А что он хотел услышать? Адрес? Географическое местоположение? Административное подчинение? Как там у классиков? «К черту подробности — в какой Галактике?».

Виктор осторожно кивнул — понял, мол — и снова закрыл глаза. Смотреть на белые стены было больно. Двигать глазами — тоже. Но и спать было невозможно: кашель раздирал легкие. Что-то тяжело булькало под ребрами, но откашляться было нельзя. Кашель был сухим, поверхностным, от которого болело в горле, и выступали слезы. Ему подавали запить, приподнимая под спину. Вода опять была горькая. Почти такая же, как были страшно горькими желтые порошки акрихина, которыми его пичкали после второй командировки.

И все равно, даже после стакана воды, во рту было сухо.

А во сне, в мутном, липком сне, который наплывал и накрывал тяжелым жарким одеялом в любое время суток, ход которых все равно было не угадать, Виктор опять отдавал приказания, и верный Мартичук, орденоносный Мартичук, с которым без царапины прошли две южные командировки, снова уходил в темноту, не обернувшись на прощание.

Виктор вздрагивал, жаркая волна поднималась к голове, приливала к щекам: как же звали его? Неужели он забыл, как звали… Уф-ф-ф… Он снова успокаивался: Пашка. Конечно же — Пашка. И тут же снова в том же повторяющемся кошмаре понимал: Пашки больше нет. И никого нет. А он — есть.

Еще через неделю, тяжело открыв глаза на стук двери, он увидел входящего в накинутом на плечи халате Клюева. Того самого, что принимал их оружие и «закрывал» их после Кислотного.

— Лежи, лежи, майор! — махнул он рукой, хотя Виктор и не собирался даже дернуться — подумаешь, подполковник какой-то. Да еще не «свой». Правда, кто был бы своим сегодня, он еще не успел додумать.

Клюев подошел, такой же, как при первой ночной встрече: в ярко начищенных хромовых сапогах, отглаженной форме, с вузовским значком и колодкой наград на груди, прямой и как будто на пружинках весь, кажется, так и подскакивает при каждом четком шаге. Не присаживаясь, посмотрел сверху, прищурился слегка, как будто взвесил на каких-то своих внутренних весах. Нахмурился чему-то. Оглянулся по сторонам, увидел белый больничный табурет, ловко поддел его носком сапога, придвинув к кровати, присел чуть боком, как садятся на минуту, чтобы сразу вскочить и снова куда-то идти.

А, нет. Все же он не такой же, как в тот раз. Мешки, вон, под глазами, морщины, которых не было видно раньше, губы скобкой вниз.