Оленьи тропы

Наверное, я просто слишком привыкла к маленькому жилью. Мне давно не кажется, что здесь мало места.

— Не знаю. По-моему, для одного тут вполне комфортно, — возражаю я, пока мы пристраиваем на вешалке промокшие куртки. В тишине отчётливо слышно, как шумит дождь — шелестящей ровной стеной заливает двор, барабанит бодрым маршем по подоконнику. — Вот если бы у меня был парень или — не приведи Господи — муж... Или хотя бы собака. Тогда да. А одной мне больше и не надо. Шкаф вот, конечно, мог бы быть и попросторнее, но...

— Да это мягко сказано! — горько вскрикиваешь ты, глядя на узкий, как гроб, светло-бежевый шкаф. Делаешь несколько шагов, осматриваясь, — и заходишься в ещё одном приступе нервного смеха. — Блин, Юля, мне кажется, даже если бы у тебя была возможность жить в офигенном большом особняке, ты бы там запаниковала из-за того, что места слишком много, и поселилась бы в чуланчике под лестницей!..

— Почему бы и нет? Как Гарри Поттер.

— В "Футураме" была такая серия — с паникой от большого жилья... Или в "Симпсонах"? — (Задумываешься, на миг замерев возле письменного столика. Столик квадратный — локоть в длину, локоть в ширину; на нём гордо зеленеет моя настольная лампа в форме совы, и ты улыбаешься ей — своей старой чащинской знакомой). — А хотя без разницы — ты же всё равно не смотришь такие мультики... Но, блин, как так-то, а?! — (Всплёскиваешь руками, ещё раз пробежавшись взглядом по стенам и высокому — как всегда в старинных домах — потолку). — Ты, конечно, извини, но даже одна моя спальня больше!

— Ой, ну надо же, смотрите-ка, барин приехал из Горелова! Почтил присутствием крестьянку. Спальня у него больше, — улыбаясь, ворчу я.

Тело само совершает привычные обряды гостеприимства: ополоснуть руки, выдать тебе полотенце, поставить поудобнее твой рюкзак, открыть окно для проветривания, включить чайник, достать из холодильника приготовленную с вечера еду... Стараюсь не смотреть на тебя, чтобы не нервничать.

— Нет, ну серьёзно!.. Я вот, например, всегда хожу туда-сюда, когда думаю или по телефону болтаю. А тут у меня бы это просто не получилось: два шага — и стена!

Представляю эту картину — и, не выдержав, фыркаю.

— Ну, кому как. Я, наверное, привыкла. Я тут даже аэробикой своей дважды в неделю занимаюсь по видеоурокам — и ничего.

— Вот-вот, подходы делать мне тоже было бы сложновато! — подхватываешь ты.

По вечерам ты качаешь пресс — и со смешной суровой псевдобрутальностью называешь этот процесс "делать подходы". Безусловно, полезная привычка; отзвук здорового образа жизни в твоём болезненном мире. Но в ней у тебя был большой перерыв: семейная жизнь с Отто, который прекрасно готовит супы, жаркое, бургеры, блинчики и баварские колбаски, слишком расслабила тебя. Заметив намечающийся живот на месте кубиков пресса, которыми ты так забавно гордился, — зрелость на месте юности, — ты встревожился и снова занялся своей формой.

— А тебе жить в центре Питера никто и не предлагает, что ты переживаешь? — подкалываю я, накладывая в одну тарелку рис с овощами и тушёную в сметане курицу, а в другую — салат.

Для самой себя я готовлю очень редко — жизнь свободного художника, а также отсутствие плиты (здесь есть только крошечная варочная панель с одной конфоркой) совершенно к этому не располагают. Но вчера — да, вчера пришлось восстанавливать полузабытые навыки. Твой приезд — слишком большое событие, слишком праздник; я обязана была что-то приготовить. Правда, с единственной конфоркой, маленьким столом и мини-холодильником, в котором едва удалось всё разместить, мой кулинарный вечер превратился в замысловатый квест, — но тебе необязательно знать об этом.

Когда зрители смотрят спектакль, им необязательно знать, как устроены декорации. Всё должно быть идеально. Не знаю, зачем, — просто так.

— Без лука? — придирчиво уточняешь ты, покосившись на тарелки. Закатываю глаза.

— Да, да, помню. Без лука, без рыбы, без болгарского перца... Что ты там ещё не ешь?

— Печень.

— Без печени тоже. Капризный старый дед.

Ты разражаешься возмущённой тирадой, заглушая гул микроволновки. Смотрю на бежевые стены, аскетичную раскладушку, застеленную салатовым пледом, пушистый светлый ковёр, зелёные шкафчики кухонного уголка. На широком подоконнике расположились все мои пожитки, для которых больше не нашлось места: от принтера, книг и папок с материалами по работе до косметички, утюга и пакета с лекарствами.

Нет, что бы ты ни говорил, тут мило; мило — первое слово, приходящее в голову. Оказавшись здесь впервые, я подумала, что это даже слишком мило для меня — жилище маленькой феи, а не мрачного, побитого жизнью демона. Особенно эти лохматые искусственные цветы в горшках; прелестное мещанство. А ещё — композиции из фотокартин: на одной стене — с розами и колосками, на другой — с золотистыми спелобокими грушами. "Висит груша, нельзя скушать", — шутила мама, когда приехала ко мне в гости.

Предельно точное описание главных сюжетов моей жизни.

— Хозяева сдавали её именно и только "одинокой работающей девушке", — произношу я, отвлекая тебя от беззаботной бессвязной болтовни. — Видимо, рассчитывали на чистоплотного и, эм, компактного жильца. Как раз чтобы места хватило. Как маленькой опрятной собачке.

— В смысле "одинокой"? А если у тебя парень появится? — нахмурившись, спрашиваешь ты.

Натянуто улыбаюсь.

— У меня — парень? Очень смешно.

Недоверчиво хмыкаешь, хватая вилку.

— Сказала Юля, перебравшая в Badoo... Скольких там парней?

— Не будем о грустном. У меня был период поисков. И писательских приключений.

...который, кажется, заканчивается именно сейчас, — добавляю про себя, глядя, как ты жадно поглощаешь салат.

— Не, ну серьёзно! А если вы помиритесь с Ноэлем? Съезжаться и жить вместе всё-таки лучше здесь, чем в его бомжарском этом, как его... Шестёркино? Или как там его окраина называется?

— Девяткино, — вздрогнув, бормочу я. Ты очень внимательно наблюдаешь за моей реакцией — как всегда, когда речь заходит о Ноэле. То ли — как ты однажды выразился — "по-дружески ревнуешь", то ли просто захвачен игрой. — Нет уж, мы с ним точно не "помиримся". Мы, в общем-то, и не ссорились: вряд ли второе швыряние в чёрный список без объяснений можно считать полноценной ссорой. А съезжаться с ним... Это был бы просто кошмарный сон.

— Да, представляю! Деньги Юли, спущенные на его новые кроссовочки и футболочки, бардак, приходы от травы... — (Задумчиво вздыхаешь). — Но тебе, по крайней мере, не было бы скучно. И он худой — вы бы тут как раз вдвоём разместились. И за аренду платить проще. Но да, жить с этим манерным чучелом явно такое себе удовольствие!..

Манерное чучело. Мне то ли смешно, то ли досадно от меткости этого оскорбления.

— Ну, зачем же так грубо... А ты знаешь, почему в Питере не подъезды, а парадные? — отчаянно желая сменить тему, спрашиваю я. Мысли о тонких эльфийских чертах Ноэля, о его белых и гладких, как жемчуг, позвонках, о трогательно торчащих лопатках, жёлтых носочках и грустной подростковой неприкаянности всё ещё причиняют мне боль. Всё ещё. Хотя — уже не так и не такую, как раньше.

Иногда мне кажется, что болезнь отступает. Очередная болезнь.

— Неа, — легко отвечаешь ты, отщипывая от грозди тёмно-лиловые виноградины. — У вас тут так-то совсем не "парадная". Где лепнина, я спрашиваю, где золочёные перила, ковровая дорожка?! Обычный обшарпанный подъезд!

— Это да. Но раньше "парадной" называли главный вход, вход для господ-дворян и гостей. Вход с улицы. А "подъездом" — вход со двора, для черни. Для всякой прислуги — прачек, дворников... Ещё иногда говорили "чёрная лестница". Чёрная — потому что она часто не освещалась, на освещении экономили...

— Слушай, а есть ещё мазик? — расправляясь со второй порцией салата, перебиваешь ты. Вздохнув, достаю из холодильника упаковку майонеза; ты всегда питал к нему нездоровую слабость. Даже гречку им заливаешь, приводя в ужас затянутого в пиджак перфекциониста во мне.

Я всё жду дежурного комплимента — чего-то из разряда "спасибо, очень вкусно"; но ждать этого от тебя, видимо, по-прежнему бесполезно. Ты слишком шире поверхностных этикетностей. Даже если бы я приготовила тебе пир из десяти блюд, ты бы спокойно кивнул, сказал "Агась" и воспринял это как должное.

Впрочем, если бы я совсем ничего не приготовила — тоже. Разве что шутя припомнил бы, что Ли делала тебе отменные голубцы. Ты часто сравниваешь меня с Ли или Софьей — специально, чтобы позлить.

Ли — Лиля — Лилит; красивая и жутковатая история. Красивая, жутковатая — и такая неправдоподобная, что кажется выдуманной; совсем как с первой женой Адама. Твоя колюче-саркастичная Ли не стала матерью всех демонов мира — хотя, по-моему, вполне могла бы претендовать на этот статус.

Помню тот сентябрь несколько лет назад. Тогда ты уже определился со своей ориентацией — и у тебя тоже тянулось то, что можно назвать "периодом поисков" (правда, ты называл это более честно и прозаично — "прыгать по членам"). А я — я наконец-то восстановила со своим зеленоглазым князем, со своим падшим богом бабочек, то, что мне казалось отношениями. Летом я съездила к нему на две недели — в крошечный, затерянный в уральских горах военный городок, где он служил по контракту; съездила, добившись этого ценой тысячи кровавых испытаний. Мне потребовалось колоссальное терпение, упрямство фанатика, тонкий анализ его манипуляций, а главное — железная дисциплина в исполнении приказов.

Говори до утра со мной пьяным, разбуди меня в шесть, сфотографируйся с кляпом во рту, купи красные трусики, оцени мою переписку с Олесей, займи мне тысячу, а то не хватает на подарок Марине; я уже говорил тебе, что ты понимаешь меня хуже Марго? Ты бесишь меня, Юленька. Ты меня разочаровываешь. Ты мне врала, раз посмела после меня встречаться со своим итальяшкой, а потом ещё и попытаться дать этому Егору. Ты никогда меня не любила. Трахать тебя — всё равно что трахать сутулую монашку в библиотеке. Ты никогда не приедешь сюда.

Но я приехала.

Я приехала — и провела две недели наедине с ним, сумрачными лесистыми горами, плётками, верёвками и ошейником. Ещё — с плитой, уборкой и стиркой. Тогда это казалось мне вершиной земного счастья; сияющим Эдемом, которого — как я раньше думала — просто невозможно достичь.

А ты тем же летом поехал к некоему Лёше — в Москву. К Лёше, с которым полгода переписывался и виртуально блудил. Ваш онлайн-роман развивался столь стремительно, что вы уже чуть ли не планировали переезд в страну, где разрешены однополые браки, выбирая имена для будущих детей. Я чудовищно ревновала к этому Лёше, язвила и терзалась, понимая, что у меня нет никакого права — и смысла — ревновать. Убеждала себя, что во мне говорит только раненое самолюбие; обидно ведь, когда тебе предпочитают толпу мужиков. Потому что иначе — признав истинные причины, — пришлось бы признать, что любовь к моему зеленоглазому мучителю в офицерской форме не так безгрешна и всепоглощающа, как мне бы хотелось. А такие противоречия нельзя было допускать; противоречия рушат стройность текста.

В отличие от жизни. Жизнь вообще состоит из одних противоречий; но тогда я ещё не понимала этого.

Однажды — ещё до того заветного лета — ты ночевал у меня. Мы снова пили вино и говорили до семи утра, и я, замирая, ждала, что мы, как обычно, уснём в обнимку. Но в Тот Самый напряжённо дрожащий момент ты вдруг целомудренно отвернулся и отодвинулся. В ответ на свой удивлённо-едкий вопрос я услышала смущённое бормотание: "Мне нельзя, Алекс был бы против". (Ты называл Лёшу Алексом; когда я слушала твои истории, меня всегда удивляло и смешило то, насколько в гейской среде распространены нелепые вычурные псевдонимы). В ту ночь мне казалось, что от меня разлетаются искры гнева — разлетаются и прожигают простынь, оставляя на ней чёрные следы копоти. Какого чёрта?! Меня и обнять теперь нельзя — из-за какого-то Алекса, которого ты ещё даже не видел?

В общем, всё указывало на то, что Алекс прочно вошёл в твою жизнь — и явно собирался войти в неё не только духовно, но и физически. После лета — когда мы оба вернулись в Чащинск, к работе и аспирантуре, — я не расспрашивала тебя, как всё прошло; почему-то мне совсем не хотелось знать подробности. Ты что-то упоминал, но всегда вскользь и с какими-то недомолвками — о том, как вы прятались от Лёшиной бабушки, с которой он живёт, о том, какие у Лёши тяжёлые отношения с родителями, о голубцах, которые он для тебя готовил... Я точно так же — обиняками — говорила о своём визите к нему; признаться в статусе рабыни у меня не поворачивался язык. Не то чтобы я боялась твоего неодобрения — просто это было слишком святой тайной. Мне хотелось скрыть свои рубцы и шрамы от посторонних глаз, хотелось целовать их в одиночестве, думая о своём безжалостном, вечно пьяном повелителе. Когда я всё же решилась и намекнула, что в военном городке между нами происходило нечто не совсем стандартное, ты вздохнул и ответил: "Го в обмен: ты мне правду, я тебе правду? Я тебя по-любому переплюну. Ты удивишься больше". Я снисходительно засмеялась: ещё чего!.. Да чем ты можешь удивить меня, о наивное гомосексуальное дитя?

Так ты узнал о плётках, ошейниках и непрерывном абьюзе.

А я — о том, что "Лёшу" на самом деле зовут Лилит.

"Выхожу я из поезда, вижу её... И, блин, сразу слёзы бегут. Я три сигареты подряд выкурил. Просто молча", — сдавленно говорил ты.

"Но зачем? Зачем она притворялась и врала так долго? — возмущённо недоумевала я. — Она же понимала, что ты гей. Что, даже если ты приедешь, всё равно ничего не получится. Так зачем? И главное — как ты не понял раньше?!"

Ты смотрел на меня своими милосердно-страдающими оленьими глазами — и рассказывал о глубоких травмах Ли, о том, какой она сложный человек, и как она "подсела" на разговоры с тобой, и как ненавидит свою семью и своё тело, и как хочет сменить пол, а ты её отговариваешь... Я понимала, что вопросов больше, чем ответов. Ваша болезненная история в итоге тянулась около года — пока ты, как ты цинично выражался, не "сплавил" Ли своему приятелю, бармену из Питера. Если бы не этот своднический ход — наверное, сегодня ты прилетел бы к ней, а не ко мне.

Ли потрясающе готовит. Прямо как Отто.

Я осторожно пробую кусочек курицы — и с облегчением понимаю: вкусно. Действительно вкусно — нежно, островато, с приятной кислинкой. Пускай ты не ешь — дело не во мне.

— Так вот, про парадные... В питерских домах поэтому до сих пор иногда есть и "парадная", и "подъезд". Даже в новостройках. Входы с разных сторон дома, — продолжаю я, отметая непрошеные мысли о Ли. — И я, получается, живу как раз в подъезде, а не в парадной. Но всё равно все говорят "парадная"... Я все эти подробности услышала, когда в моём дворе проводили экскурсию.

— Экшкуршию во жворе? — с набитым ртом переспрашиваешь ты.

— Ага. Сижу я тут как-то раз, готовлю занятие по Present Perfect, никого не трогаю... И вдруг слышу гида. Тут же первый этаж, всё слышно. — (Улыбаюсь от воспоминаний). — Профессиональный такой, поставленный голос, с микрофоном, всё как положено... Она завела группу прямо во двор. Наверное, показать типичный колоритный питерский двор-колодец, не знаю. И вот она им всё это рассказывала — про парадные и подъезды, про то, как флигели в разное время строились, про вентиляцию и провода снаружи... А потом раз! — и сверху доносится какой-то жуткий героиновый вопль. Как будто чудище зарычало. Тут же всякие кадры живут — даже не знаю, пошутил кто-то или правда приход словил... Гид прервалась на секунду, кто-то в группе захихикал, нервно так, — но она не растерялась и спокойно говорит: "Ну, как видите, здешние обитатели мало изменились с тех времён!" — (Фыркаешь от смеха, забавно морщась). — Мне было даже обидно — оклеветали... Не все же тут такие. Хотелось выглянуть и их напугать.