Записки подменыша

— Всё-таки ты совсем не "быдло", — улыбаясь, сказала Алиса — и посмаковала Мерло. Даниэль хмыкнул, с лисьей лукавостью потирая подбородок.

— Почему это? Именно быдло! От того, что я пограник и психопат, быдлом я быть не перестаю. И от того, что теперь похож на модного готичного гранд-вавилонского мальчика — тоже. В душе-то я — "простой па-арень с рабочих окра-аин!" — прорычал он хриплым баритоном — ни дать ни взять пожилой, затасканный разочарованиями и алкоголем солист рок-группы. Алиса засмеялась. — Знаешь эту песню?

— Нет.

— Леди Райт, Вы в курсе, что это вызов?! — весело воскликнул он, хватаясь за телефон. — Это же одна из самых известных панковских групп!

— Я не слушаю панк-рок, извини.

— Так на могиле и напишем!..

— Значит, "модный готичный гранд-вавилонский мальчик"? — вспоминая его пальто и пиджак, ласково повторила она — пока он увлечённо искал песню в своих бесконечных плейлистах. Весьма меткое определение. — Новая эпоха, наступившая после ирокеза, цепей и шипов?

— Именно! Ну, точнее, между ними была ещё одна эпоха... Так, вот, слушаем!

Даниэль включил песню, ёрзая на краю постели от нетерпения, — и Алиса едва сдержала разочарованный вздох. Раньше она описала бы эту тяжеловесную какофонию как-нибудь грубовато и однозначно — например, "кровь из ушей". Рок или альтернатива, где есть и гитарно-барабанная тяжесть живой музыки, и мелодичный лиризм, и эмоции — одно; а эти рычащие отчаянные вопли под невнятный грохот — чистый хаос, чистая боль, — другое.

Так было бы раньше. Теперь, слушая музыку, она почти никогда не ощущала, что ей что-то точно нравится — или точно не нравится. Просто дышала переливами, вдыхала настроение; впитывала всё неразборчиво, как губка.

Она стала всеядной. Может, у Даниэля просто тоже нет души? Может, отсюда и фанатичное стремление "отдаться своему человеку", отсюда и жадные поиски этого человека — снова и снова очаровываясь и разочаровываясь, разворачивая конфетки и бросая их недоеденными? Чтобы смягчить боль и ледяной холод, хлещущий сквозь чёрную дыру в груди?..

— Ну, как тебе?! — возбуждённо спросил Даниэль, перекрикивая музыку, с нервной подростковой жадностью дёргая головой ей в такт. Его пёстрые глаза пылали лесным пожаром.

— Не моё, если честно. Слишком... прямолинейно, — призналась Алиса, покорно вслушиваясь в текст. Бетонные коробки в спальном районе, бомжи и запах мочи в подъезде, разборки с битами и кастетами, обдолбанные девочки-малолетки, ищущие "закладку" в кустах... Стандартный, затёртый, набросанный грубыми простыми мазками образ гетто. — И манера исполнения не в моём вкусе. Извини, но с этими криками я половину слов не разбираю.

Она думала, что сейчас Даниэль разочарованно и презрительно поморщится, швырнув ей что-нибудь вроде "Ты не понимаешь!" — но он только весело засмеялся.

— Это нормально, нормально, так и должно быть!.. Панк-рок всегда прямолинеен. Я видел эти спальные районы, эти рабочие окраины, я там жил! — (Он интонировал с театральной чёткостью, хмурился, решительно давя пальцем на что-то невидимое — будто нажимал на кнопку). — Там всё именно так и есть — так, как здесь поётся. Панк-рок — отражение жизни.

— Да, я понимаю. Но ведь любая музыка — это искусство. А искусство не копирует жизнь, даже когда изображает её с натуры, — парировала Алиса. — В нём она наполняется чем-то новым, переосмысляется, она...

— Искусство должно быть простым! Для всех понятным! Для любого быдла вроде меня! — жарко перебил Даниэль, выключая песню — и тут же впился взглядом в экран, подбирая новую. Алиса со смесью тоски и умиления поняла, что ей предстоит провести остаток вечера, слушая панк-рок его бурной юности, погружаясь в тёмные воды его ностальгии. Впрочем, почему нет?.. Это, в конце концов, куда интереснее, чем смотреть с меланхолящим Ноэлем какой-нибудь глупенький стендап. — Иначе зачем оно вообще?! Зачем всякие сложности, иносказания, когда можно выразить всё прямо и просто?

— Ради красоты, — не задумываясь, ответила она, изучая его пылающее лицо. Вокруг серебристых "гвоздиков" в брови краснели слегка воспалённые припухлости; Даниэль беспокойно кусал губу, подавшись вперёд. — В искусстве есть красота — в отличие от жизненного материала, на основе которого оно создаётся.

— Не согласен! По-твоему получается, что искусство — самоцель! — тоном сурового судьи-обличителя заявил Даниэль.

— Так и есть. Искусство не обязано иметь каких-либо целей, помимо себя самого, — забавляясь его взъерошенным протестом, сказала Алиса. — Не обязано кого-то учить или спасать, например. Или быть кому-то понятным. Я всегда так считала.

— Не согласен! Слушай!..

Кончик его пальца опустился на экран телефона — бескомпромиссно, как молоточек судьи. Алиса напряглась, тревожно ожидая панк-рока, — но заиграло нечто совсем другое. Печальные гитарные переливы, чуть гнусавый мужской голос, шлейф меланхоличной морской истории — боли, которую уже ничего не исцелит, одиночества, которое ничего не заполнит.

"Негативный опыт — тоже опыт, не так ли?

Утопи меня, как котёнка.

Буду помнить тебя едва ли,

Погружаясь в морскую синь...

Рагнарёк, Рагнарёк! Умирают боги,

И Фенрир..."

— ...пожирает солнце, — договорила Алиса, не дослушав строку, — одновременно с певцом. Даниэль округлил глаза.

— Ты что, уже её слышала?

— Нет, просто знаю про волка Фенрира. В скандинавской мифологии он должен сожрать солнце, когда миру придёт конец, когда настанет Рагнарёк... Мне вообще нравится, как тут это всё обыграно. Море — оно и губит, и перерождает. И валькирии, и недостижимая Вальгалла взаимной любви, и негативный опыт любви безответной — или измены, обмана, холодности... "Ты за шкирку меня тащишь к воде" — одиночество человека в мире, беспомощность. Безысходное одиночество — как у слепого котёнка, которого скоро утопят. И на фоне этого — такие мощные, гремящие мотивы из скандинавских мифов. — (Она осеклась, увидев восхищённый взгляд Даниэля, его приоткрытый вишнёво-яркий рот). — Необычно.

— Да-да-да, так и есть! Это такой, ну... Внежанровый нуарный исполнитель. И у него куча отсылок, он часто обыгрывает скандинавскую или какую-то ещё мифологию. — (Взбудораженно улыбаясь, Даниэль вдруг по-кошачьи гибко скользнул с дивана на пол — и устроился на полу, рядом с её стулом). — Знаешь, мне очень нравится, как ты анализируешь. Это чертовски приятно слушать!.. А насчёт этого что скажешь?

Другая группа — но снова нуар: рвано-печальные всплески аккордеона, надсадно-долгий проигрыш, атмосфера блужданий по кругу в сумерках, среди сигарного дыма, абсента и фонарей. Богемный Париж девятнадцатого века — или сам Гранд-Вавилон двадцать первого?.. Высокий и странный — почти нечеловеческий на самых режущих нотах — голос солиста; надрыв на грани с истерикой, хрупкая нервная дрожь на растянутых гласных.

"Одна идеальна,

Другая — не очень,

Третья порочна,

В целом их много.

В карманах убого,

Одна недотрога,

Эта убога,

А эта нормальна.

А мне одиноко.

Мне одиноко.

Мне одиноко.

Мне одиноко..."

Тревожный речитатив, от полушёпота — до визга, до крика, полного животной боли, животного отчаяния; Алиса видела, что руки Даниэля покрылись мурашками. Всё-таки на него отлично действуют крики. Открытые, ярко-демонстративные проявления страданий. Крики; не тишина.

Будто бы пытаясь сесть поудобнее, Даниэль опёрся локтем о стул Алисы — с кошачьей аккуратностью, бережно, не касаясь её бедра. А потом — пододвинулся чуть ближе. Совсем чуть-чуть — на пару миллиметров. Хирургическая точность.

Я знаю, что ты делаешь. Алиса прикусила щёку изнутри, чтобы не улыбнуться улыбкой торжества, и позволила его локтю соприкоснуться со своей ладонью, тихо лежащей на бедре. Даниэль замер, не глядя на неё — и не думая отодвигаться. Значит, не случайно. Свет лампы плясал на его густых, заманчиво-пушистых прядях, на шее, на нежно-беззащитных линиях ушей, на серебристом кресте серёжки. Укусить. Глядя сверху вниз на его затылок, Алиса осторожно — кончиками пальцев — коснулась его локтя. Провела по бугоркам мурашек, по сетчатым контурам паутины, властно занявшей предплечье. Сегодня он сказал, что ненавидит и боится пауков. Зачем же тогда тату-паутина? Чтобы себя помучить? Как и все эти песни и девушки?..

"...Ты идеальна -

Хотя что я знаю

Об идеалах?!

Замыленным оком

В мутные окна

Глядя на разных,

Я вспоминаю

Тебя, и ужасно

Мне одиноко.

Мне одиноко!

Мне одиноко!.."

Бессильные крики падшего ангела, раненого зверя, захлёбывающийся в судорогах аккордеон. Когда последние аккорды песни смолкли, Даниэль подозрительно долго не поднимал взгляд. Алиса поняла, что он почти плачет.

Сентиментальность психопата? Луиджи ведь тоже плакал над песнями и фильмами. И Ди плакала. Над любой дурацкой мелодрамой. Даже над видео с YouTube, где кто-нибудь умилённо говорил о своей семье — например, о том, как ухаживает за больной бабушкой. И Ди, и Луиджи в такие моменты явно было бы бесполезно напоминать, как они сами относятся к своим родным — и как говорят о них, с какой гневной грязью.

Просто сентиментальность психопата — или там, внутри, в глубине чёрной дыры, всё-таки не пусто?

А впрочем — какая разница?..

Ди, Луиджи. Слишком много памяти сегодня; слишком много имён из прошлого. Алиса встряхнула головой.

— Тяжёлая песня. Такое... экзистенциальное, вселенское одиночество. Тотальное обесценивание человеческих связей. И любви. Прямо Дон-Жуан.

— Дон-Жуан? — тихо переспросил Даниэль, поднимая голову. Его безумные пёстрые глаза — влажные глаза — теперь были совсем близко; Алиса перевела дыхание.

— Да. Незадолго до того, как его забрала статуя Командора, — увидев морщинку недоумения между красивых чёрных бровей, она пояснила: — Командор был мужем одной из дам Дон-Жуана — донны Анны. Есть разные версии легенды, но общая суть сводится к тому, что он надругался над памятником Командору — пришёл в склеп и пригласил статую на ужин. И она пришла, шагая каменными ногами. И забрала Дон-Жуана в ад за его грехи... Как-то так.

— "Ты идеальна — хотя что я знаю об идеалах"? — низким грудным голосом проговорил Даниэль, не отрывая взгляд от её лица; его зрачки блуждающе подрагивали, зелёное пятно в левом глазу наползало на желтовато-карие и серые участки. Он поправил чёлку, улыбаясь; теперь в изгибе его атласно-розовых губ было что-то особенно обольстительное. Улыбка одинокого падшего ангела — того самого, исстрадавшегося, из песни. — Мне правда очень нравится, как ты анализируешь! Столько всяких ассоциаций...

— Ну, я же переводчик-филолог. И писатель. — (Алиса осторожно отодвинула руку. Она знала, что сейчас должна первой разорвать контакт. Просто так — чтобы он больше ценил; преодолев нежелание). — Очень много тяжёлой неприкаянности в этой песне. Потому и подумала о Дон-Жуане... Ты весь горишь. Кожа очень горячая. Тебе не плохо?

— Плохо! — (Энергично кивнув, Даниэль провёл рукой по влажному лбу — и засмеялся). — Заболеваю, кажется, как и говорил... Грёбаный жар. Но ничего страшного.

— Может, воды? Или лучше ложись, полежи?

— Нет-нет, не надо! Сейчас, хотел тебе ещё одну песню показать... — уютно подбирая под себя ноги, пробормотал он. Алиса вздохнула. Видеть его вот так — внизу, рядом со своим стулом; в этом есть что-то волнующее. Чертовски волнующее. Хочется провести каблуком по этому утончённо-модельному, нервному совершенству. Если каблук не запутается в его цепях, паутинах и черепах. — Возбудила ты меня, блин!..

— Да всё что-то никак, — хмыкнув, пошутила Алиса. Кажется, пора переходить к более прямолинейной атаке. Сегодня — сплошные шаги ва-банк. Даниэль вскинул голову, улыбаясь; в его глазах плясали весёлые порочные искорки — ни следа отторжения, смущения или обиды.

— Не понимаете Вы, леди Райт, сути возбуждения!.. Вот, слушай!

Песня за песней, краткий анализ за кратким анализом; Алиса выключила свет, оставив только ночник на подоконнике, — и вечер сбивался в один горячий взбудораженный ком. Она снова и снова говорила и слушала, слушала и говорила — всё, что приходит в голову: мысли, образы; она давно знала, что её ум, её способность чувствовать тексты и людей обольщают — порой не меньше, а то и больше, чем красота Даниэля. Красота эфемерна, мгновенна, зависит от капризной игры тьмы и света, от прихотливой кардиограммы настроений картины и зрителя. А то, что есть в ней, — никуда не денется.

То, что есть в ней, теперь навсегда напитано властной тьмой. Спасибо мэру Гранд-Вавилона.

Я хочу, чтобы ты был моим.

Эта мысль родилась нелепо, бессвязно — слишком глобально, слишком ни к чему; родилась, пока Даниэль с доверчивым восхищением улыбался, слушая, как она разбирает песни, пока спорил с ней о панк-роке и анархизме, пока тяжело дышал и облизывал пересохшие губы, отдаваясь во власть лихорадки. Его всё сильнее дёргало, сводило, подбрасывало — руки, ноги, корпус, внезапная и резкая — на пару секунд, не больше, — скрюченность пальцев. Мраморный лоб покрыли хрустальные бусинки пота — и больше он совсем не казался мраморным. Обычный человеческий лоб; мокрые прядки, прилипшие к нему; прекрасные кошачьи глаза, полуприкрытые в полубреду.

— Можешь открыть окно пошире, пожалуйста?.. Хотя нет, оставь. Да. Спасибо. Не уходи... — (Хриплый шёпот, новые и новые судороги, ангельские черты искажает уродливая гримаса. Алиса помогла ему стянуть футболку и джинсы, расправила постель, убрала посуду — машинально, не помня, не задумываясь. Я хочу, чтобы ты был моим). — Да... Прости. Когда болею, бывает, что меня дёргает... На первых порах, с температурой, это нормально... А, я уже говорил, да?.. Чёрт. Мне очень нравится, как ты гладишь. У тебя очень нежные руки.

— По спине? Вот так?

— Да... Да, вот так. — (Задыхается, отворачиваясь. Провести по нежным изгибам и линиям, по белым шрамам на рёбрах (откуда?..), по тугой рельефности мышц. На фоне по-прежнему что-то играло, но она уже не прислушивалась. Она смотрела, как в тусклом жёлтом свете стройное тело Даниэля сводит судорогами — снова и снова, снова и снова, в безысходном нервном страдании, тонком, грустном, как звуки скрипки или аккордеона. Я хочу, чтобы ты был моим. Моим. Ты должен стать моим). — Прости за это. Я... Просто мне очень плохо. Ёбаная температура. Сводит, ломает. Я просто простыл, это скоро пройдёт...

— Тшш. Ничего страшного. Отдыхай.

Размять плечи, помассировать горячие лопатки, провести по нежным выгибам ключиц, осторожно надавливая, обвести пальцами паутину, череп и перечёркнутый знак пацифизма на его руках, безукоризненно вылепленных неведомым порочным скульптором. Хочется облизывать и кусать эти руки, обсасывать пальцы — каждую чёрточку. Пугающая, подавляющая красота; подавляющий жаркий голод.