Аластер Рейнольдс "Алмазные псы, дни Бирюзы"

Я улыбнулся. — Значит, назвать тебя наемницей было не так уж далеко от истины, не так ли?

— Палки и камни могут переломать мне кости... извини. Учитывая обстоятельства, это не самый лучший из возможных вариантов хорошего тона, не так ли?

— Не бери в голову.

Теперь мы с трудом выбирались из своих скафандров. Несколькими комнатами ранее мы достигли точки, когда было невозможно протиснуться в дверь, предварительно не отключив наши воздушные шланги и не сняв рюкзаки. Конечно, мы могли бы обойтись и без рюкзаков, но никто из нас не хотел дышать воздухом Шпиля до тех пор, пока в этом не возникнет абсолютной необходимости. И нам все равно понадобились бы рюкзаки, чтобы отступить обратно через негерметичные помещения. Поэтому мы продолжали держаться за них, пробираясь между комнатами, боясь отпустить. Мы видели, как Шпиль забрал сначала дрон Форкерея, а затем ногу Трентиньяна, и, вероятно, он проделал бы то же самое с нашим оборудованием, если бы мы оставили его без присмотра.

— Тогда зачем это делаешь ты? — спросила Хирц.

— Дело, конечно, не в деньгах, — сказал я.

— Нет. Я разобралась с этой частью. Что же тогда?

— Потому что это там. Потому что у нас с Чайлдом долгая история, и я терпеть не могу отказываться от вызова, раз уж принял его.

— Другими словами, старомодное упрямство, — сказала Селестина.

Хирц впервые надевала шлем и рюкзак в сборе. Она только что была вынуждена снять свой первоначальный скафандр и надеть один из обтягивающих костюмов; в скафандре даже ее маленькая фигурка теперь была слишком велика, чтобы пройти через узкие двери. Чайлд прикрепил к своей обтягивающей коже дополнительную броню — похожие на струпья пластыри из гибкого плетеного алмаза, — но она, должно быть, чувствовала себя более уязвимой.

Я ответил Селестине. — А как насчет тебя, если это не то же самое, что заставляет меня возвращаться?

— Я хочу решить проблемы, вот и все. Для тебя они просто средство достижения цели, но для меня они — единственное, что представляет интерес.

Я чувствовал себя оскорбленным, но она была права. Природа испытаний была для меня менее важна, чем открытие того, что находилось на вершине; тайна, которую Шпиль так ревниво охранял.

— И ты надеешься, что, преодолев проблемы, которые они нам ставят, ты в конце концов поймешь создателей Шпиля?

— Не только это. Я имею в виду, что это значительная часть всего этого, но я также хочу знать, каковы мои собственные ограничения.

— Ты хочешь сказать, что желаешь изучить дар, которым тебя наделили жонглеры? — Прежде чем она успела ответить, я продолжил: — Понимаю. И раньше это никогда не было возможно, не так ли? Ты всегда могла проверить себя только в решении проблем, поставленных другими людьми. Ты никогда не смогла бы наметить границы своих способностей; точно так же, как лев не смог бы испытать свою силу на бумаге.

Она огляделась вокруг. — Но теперь я встретила кое-что, что подвергает меня испытанию.

— И что?

Селестина тонко улыбнулась. — Я не уверена, что мне это нравится.

Мы больше не разговаривали, пока не обошли с полдюжины новых комнат, а затем отдыхали, пока шунты снимали излишнюю усталость, возникшую после таких усилий.

Математические задачи теперь стали настолько запутанными, что я едва мог их описать, не говоря уже о том, чтобы нащупать путь к решению. Таким образом, Селестине приходилось в основном думать самой, но эмоциональное напряжение, которое мы все испытывали, было таким же изнурительным. В течение часа во время отдыха я балансировал на грани сна, но затем вернулась бдительность, как бледный, холодный рассвет. В этом душевном состоянии было что-то суровое и клиническое — оно казалось не совсем нормальным, — но оно позволяло нам выполнить работу, и это было все, что имело значение.

Мы продолжили путь, миновав семидесятую комнату — на пятнадцать дальше, чем мы были раньше. Теперь мы были по меньшей мере на шестьдесят метров выше, чем когда входили, и какое-то время казалось, что мы нашли темп, который нас устраивал. Прошло много времени с тех пор, как Селестина проявляла какие-либо колебания в своих ответах, даже если ей требовалась пара часов, чтобы прийти к решению. Это было так, как если бы она нашла правильный образ мышления, и теперь ни одна из проблем не казалась ей по-настоящему чуждой. На какое-то время, по мере того как мы проходили комнату за комнатой, нами начал овладевать опасный оптимизм.

Это была ошибка.

В семьдесят первой комнате Шпиль начал применять новое правило. Селестина, как обычно, потратила не менее двадцати минут на изучение проблемы, проводя пальцами по неглубоко выгравированным знакам на рамке, ее губы беззвучно шевелились, когда она озвучивала возможные варианты.

Чайлд изучал ее с особой внимательностью, которой я раньше за ним не замечал.

— Есть какие-нибудь идеи? — спросил он, заглядывая ей через плечо.

— Не дави на меня, Чайлд. Я размышляю.

— Я знаю, знаю. Просто постарайся сделать это немного быстрее, вот и все.

Селестина отвернулась от рамы. — Почему? У нас что, внезапно появилось расписание?

— Я просто немного обеспокоен тем, сколько времени это у нас отнимет, вот и все. — Он погладил выпуклость на своем предплечье. — Эти шунты не идеальны, и...

— Есть что-то еще, не так ли?

— Не волнуйся. Просто сконцентрируйся на проблеме.

Но на этот раз наказание началось еще до того, как мы приступили к нашему решению.

Полагаю, это было снисходительно по сравнению с жестоким расчленением, которым завершилась наша последняя попытка достичь вершины. Это было скорее суровое предложение сделать наш выбор; скорее щелчок кнута, чем свист гильотины.

Что-то выскочило из стены и упало на пол.

Он был похож на металлический шар размером примерно с теннисный мяч. В течение нескольких секунд он вообще ничего не делал. Мы все уставились на это, зная, что должно произойти что-то неприятное, но не зная, что именно.

Затем мяч задрожал и — никоим образом не деформируясь — отскочил от земли на высоту колена.

Он ударился о землю и снова подпрыгнул, на этот раз немного выше. — Селестина, — сказал Чайлд, — я настоятельно рекомендую вам принять решение...

В ужасе Селестина заставила себя вернуться к головоломке, изображенной на рамке. Мяч продолжал подпрыгивать, с каждым разом поднимаясь все выше.

— Мне это не нравится, — сказала Хирц.

— Я сам от этого не в восторге, — сказал ей Чайлд, наблюдая, как мяч ударился о потолок и с грохотом упал обратно на пол, приземлившись сбоку от того места, где он начал подпрыгивать. На этот раз отскока было достаточно, чтобы он снова ударился о потолок, и при отдаче он пролетел по диагонали через всю комнату, ударившись об одну из боковых стен, прежде чем отскочить под другим углом. Мяч врезался в Трентиньяна, срикошетив от его металлической ноги, а затем дважды ударился о стену, набирая скорость с каждым столкновением, прежде чем попасть мне в грудь. Это было подобно сильному удару, выбивающему воздух из моих легких.

Я упал на землю, издав стон дискомфорта.

Маленький шарик продолжал описывать дугу по комнате, его инерция не уменьшилась каким-либо заметным образом. Фактически, он продолжал ускоряться, так что его траектория стала напоминать постоянно движущийся серебристый ткацкий станок, который время от времени пересекался с одним из нас. Я услышал стоны, а затем почувствовал внезапную боль в ноге, а мяч продолжал набирать скорость. Звук, который он издавал, был похож на залп ружейных выстрелов, промежуток между каждым взрывом становился все меньше.

Чайлд, которого самого ударило, закричал: — Селестина! Сделай свой выбор!

Мяч выбрал именно этот момент, чтобы врезаться в нее, заставив ее задохнуться от боли. Она опустилась на одно колено, но в процессе протянула руку и коснулась ладонью одной из меток на правой стороне рамки.

Звуки выстрела — серебряный ткацкий станок — даже сам шар — исчезли.

Еще несколько секунд ничего не происходило, а затем дверь перед нами начала открываться.

Мы осмотрели наши травмы. Ничего опасного для жизни не было, но мы все были сильно ушиблены, и вполне вероятно, что одна или две кости были сломаны. Я был уверен, что сломал ребро, и Чайлд поморщился, когда попытался перенести вес на правую лодыжку. Моя нога болела в том месте, куда попал мяч, но я все еще мог ходить, и через несколько минут боль утихла, смягченная сочетанием моих собственных лекарств и анальгетиков шунта.

— Слава Богу, что мы снова надели шлемы, — сказал я, ощупывая глубокую шишку на макушке. — Иначе нас бы размазали в лепешку.

— Кто-нибудь, пожалуйста, объяснит мне, что только что произошло? — спросила Селестина, осматривая свои собственные травмы.

— Думаю, Шпиль решил, что мы слишком задерживаемся, — сказал Чайлд. — До сих пор у нас было столько времени, сколько нам хотелось бы, чтобы решать проблемы, но с этого момента, похоже, мы будем действовать в соответствии со временем.

Хирц спросила: — И сколько времени у нас было в запасе?

— После того, как открылась последняя дверь? Минут сорок или около того.

— Сорок три, если быть точным, — сказал Трентиньян.

— Я настоятельно рекомендую нам начать работу над следующей дверью, — сказал Чайлд. — Как вы думаете, сколько у нас времени, доктор?

— В качестве верхнего предела? Примерно двадцать восемь минут.

— Этого времени явно недостаточно, — сказал я. — Нам лучше отступить и вернуться.

— Нет, — сказал Чайлд. — Нет, пока мы не будем ранены.

— Ты сумасшедший, — сказала Селестина.

Но Чайлд проигнорировал ее. Он просто шагнул через дверь в соседнюю комнату. За нами захлопнулась выходная дверь.

— Не сумасшедший, — сказал он, снова поворачиваясь к нам. — Просто очень хочется продолжить.

Это никогда не было одним и тем же дважды.

Селестина сделала свой выбор так быстро, как только могла, сосредоточенно напрягая каждый мускул, и это дало нам — по оценке Трентиньяна — пять или шесть чистых минут, прежде чем Шпиль потребует ответа.

— Мы подождем, — сказал Чайлд, оглядывая всех нас, чтобы понять, не возражает ли кто-нибудь. — Селестина может продолжать проверять свои результаты. Нет никакого смысла давать ответ на этот гребаный вопрос до того, как нам придется это сделать; не тогда, когда на карту поставлено так много.

— Я уверена в ответе, — сказала Селестина, указывая на ту часть рамы, которую она в конце концов нажмет.

— Тогда потрать пять минут на то, чтобы проветрить голову. Что угодно. Просто не делай выбора, пока нас к этому не вынудят.

— Если мы пройдем через эту комнату, Чайлд...

— Да?

— Я возвращаюсь. Ты не можешь остановить меня.

— Ты не сделаешь этого, Селестина, и ты это знаешь.

Она пристально посмотрела на него, но ничего не сказала. Я думаю, то, что последовало за этим, было самыми долгими пятью минутами в моей жизни. Никто из нас не осмеливался заговорить снова, не желая начинать что-либо — даже слово — из страха, что что-то вроде мяча вернется. Все, что я слышал в течение пяти минут, — это наше собственное дыхание, сопровождаемое ужасным медленным гудением самого шпиля.

Затем что-то выскользнуло из одной стены.

Оно ударилось об пол, корчась. Это был кусок гибкого металла толщиной в дюйм и длиной в три метра.

— Подождем... — Чайлд сказал нам.

Селестина оглянулась через плечо. — Ты хочешь, чтобы я нажала на это, или нет?

— Даю слово. Ни секундой раньше.

Кабель продолжал извиваться: изгибался, наматывался и разматывался, как обезумевший угорь. Чайлд зачарованно уставился на него. Корчи становились все сильнее, сопровождаемые скользящими, шипящими звуками металла о металл.

— Чайлд? — спросила Селестина.

— Я просто хочу посмотреть, что это за штука на самом деле...

Кабель изгибался и извивался, а затем быстро двинулся по полу в направлении Чайлда. Он проворно отскочил в сторону, кабель прошел у него под ногами. Теперь корчи превратились в непрерывный треск хлыста, и мы все прижались к стенам. Кабель, промахнувшись мимо Чайлда, отступил на середину комнаты и яростно зашипел. Он выглядел намного длиннее и тоньше, чем мгновение назад, как будто сам вытянулся.

— Чайлд, — сказала Селестина, — я делаю выбор за пять секунд, нравится тебе это или нет.

— Подожди, ладно?

Кабель теперь двигался с ошеломляющей скоростью, поднимаясь вверх так, что его движение больше не ограничивалось несколькими дюймами над полом. Его извивы были такими быстрыми, что они приобрели квазитвердость: столб неправильной формы из мерцающего, свистящего металла. Я посмотрел на Селестину, желая, чтобы она положила ладонь на рамку, что бы ни сказал Чайлд. Я оценил его восхищение — на эту вещь было завораживающе смотреть, — но подозревал, что он слегка перегибает палку в своем любопытстве.

— Селестина... — Я начал говорить.

Но то, что произошло дальше, произошло молниеносно: серебристо-серое щупальце пятна — тонкая петля кабеля — вытянулось, образовав двойное кольцо вокруг руки Селестины. Это была та, над которой Трентиньян уже работал. Она в ужасе посмотрела на нее; трос сам собой натянулся и отрезал руку. Селестина с криком упала на пол.

Щупальце потянуло ее за руку к центру комнаты, отступая в шипящий, мерцающий столб вращающегося металла.

Я бросился к двери, запомнив символ, который она собиралась нажать. Вихрь потянулся ко мне петлей, но я бросился к стене, и петля лишь задела грудь моего костюма, прежде чем снова погрузиться в массу. Из водоворота на землю посыпались крошечные кусочки плоти и костей. Затем появилась еще одна петля и поймала Хирц в ловушку, обернувшись вокруг ее талии и притянув к центру.

Она боролась — размахивала руками, ее ноги скользили по полу, — но все было бесполезно. Она начала кричать, а потом завизжала.

Я подошел к двери.

Моя рука заколебалась над отметинами. Правильно ли я запомнил, или Селестина намеревалась предложить другое решение? Теперь они все были так похожи.

Затем Селестина, которая все еще сжимала свою искалеченную руку, выразительно кивнула.

Я толкнул дверь ладонью.

Я уставился на нее, желая, чтобы она пошевелилась. После всего этого, что, если ее выбор был неправильным? Шпиль, казалось, садистски оттягивал момент, в то время как позади себя я продолжал слышать неистовое шипение крутящегося кабеля. И кое-что еще, о чем я предпочитал не думать.

Внезапно шум прекратился.

Боковым зрением я увидел, как кабель уходит в стену, похожий на змеиный язык, источающий аромат.

Передо мной начала открываться дверь.

Выбор Селестины был правильным. Я проанализировал свое душевное состояние и решил, что должен чувствовать облегчение. И, возможно, отдаленно так оно и было. По крайней мере, теперь у нас был бы четкий маршрут обратно из Шпиля. Но мы бы не пошли дальше, и я знал, что не все из нас уйдут.

Я обернулся, готовясь к тому, что мне предстояло увидеть.

Чайлд и Трентиньян не пострадали.

Селестина уже занялась своей травмой, наложив жгут из своей аптечки выше того места, где заканчивалась ее рука. Она потеряла очень мало крови и, по-видимому, не испытывала особого дискомфорта.