Урсула Ле Гуин "Четыре пути к прощению"

Неужели он собирается умереть?

Она наклонилась над ним и резко сказала: — Рега! Тейео! — И через мгновение у него перехватило дыхание.

— Проснитесь! — Теперь она вспомнила, ей казалось, будто она припомнила, что важно не допустить, чтобы люди с сотрясением мозга впали в кому. За исключением того, что у него уже было...

У него снова перехватило дыхание, и лицо его изменилось, вышло из жесткой неподвижности, смягчилось; глаза открылись и закрылись, моргнули, расфокусировались.

— О, Камье, — сказал он очень тихо.

Она не могла поверить, как она была рада его слышать. Просто чтобы оставаться счастливой. Очевидно, у него была ослепляющая головная боль, и он признался, что у него двоится в глазах. Она помогла ему забраться на матрас и укрыла одеялом. Он не задавал вопросов и лежал молча, вскоре снова погрузившись в сон. Как только он устроился, она вернулась к своим упражнениям и занималась ими в течение часа. Она посмотрела на свои часы. Это было два часа спустя, в тот же день, в день фестиваля. Еще не наступил вечер. Когда должны были прийти эти люди?

Они пришли ранним утром, после бесконечной ночи, которая была такой же, как день и утро. Металлическую дверь отперли и с лязгом распахнули, и один из них вошел с подносом, в то время как двое других стояли в дверном проеме с поднятыми, направленными на них пистолетами. Поставить поднос было некуда, кроме как на пол, поэтому он сунул его Солли, сказал: — Извините, леди! — и попятился; дверь с лязгом захлопнулась, засовы задвинулись на место. Она стояла, держа поднос. — Подождите! — сказала она.

Мужчина проснулся и сонно озирался по сторонам. Обнаружив его вместе с собой в этом месте, она каким-то образом забыла его прозвище, не думала о нем как о майоре, но все же избегала его имени. — Думаю, вот и завтрак, — сказала она и присела на край матраса. На плетеный поднос была накинута салфетка; под ней лежала стопка гатайских хлебных рулетиков, фаршированных мясом и зеленью, несколько кусочков фруктов и наполненный водой тонкостенный графин из металлического сплава с причудливыми бусинками. — Завтрак, обед и ужин, может быть, — сказала она. — Черт. Ну что ж. Это выглядит хорошо. Вы можете есть? Вы можете сесть?

Он заставил себя сесть, прислонившись спиной к стене, а затем закрыл глаза.

— У вас все еще двоится в глазах?

Он издал тихий звук в знак согласия.

— Хотите пить?

Тихий звук согласия.

— Вот. — Она передала ему чашку. Держа ее обеими руками, он поднес ее ко рту и медленно выпил воду, по глотку за раз. Тем временем она съела одну за другой три зерновых булочки, затем заставила себя остановиться и съела фрукт пини. — Не могли бы вы съесть немного фруктов? — спросила она его, чувствуя себя виноватой.

Он не ответил. Она подумала о Батикаме, которого кормила кусочком пини за завтраком, тогда, вчера, сто лет назад.

От еды в желудке ее затошнило. Она взяла чашку из расслабленной руки мужчины — он снова спал — налила себе воды и выпила ее медленно, по глотку за раз.

Когда ей стало лучше, она подошла к двери и исследовала ее петли, замок и поверхность. Она ощупывала и всматривалась в кирпичные стены, залитый бетоном пол, отыскивая, сама не зная что, что-то, с чем можно было бы спастись, что-то... Ей следовало бы сделать зарядку. Она заставила себя немного позавтракать, но тошнота вернулась, а вместе с ней и летаргия. Она вернулась к матрасу и села. Через некоторое время она поняла, что плачет, а еще через некоторое время — что спала. Ей нужно было в туалет. Она присела на корточки над дырой и прислушалась, как в нее стекает ее моча. Вытереться было нечем. Она вернулась к кровати и села на нее, вытянув ноги и обхватив лодыжки руками. Было совершенно тихо.

Она повернулась, чтобы посмотреть на мужчину; он наблюдал за ней. Это заставило ее вздрогнуть. Он сразу же отвел взгляд. Он все еще лежал, привалившись к стене, чувствуя себя неуютно, но расслабленно.

— Вы хотите пить? — спросила она.

— Спасибо, — сказал он. Здесь, где ничто не было знакомым и время было оторвано от прошлого, его мягкий, легкий голос был желанным в своей фамильярности. Она налила ему полную чашку и протянула ему. Он справлялся с ней гораздо увереннее, садясь, чтобы выпить. — Спасибо, — снова прошептал он, возвращая ей чашку.

— Как ваша голова?

Он поднес руку к припухлости, поморщился и откинулся на спинку стула.

— У одного из них была палка, — сказала она, мельком увидев ее в сумятице своих воспоминаний, — посох священника. Вы прыгнули на другого.

— Они забрали мой пистолет, — сказал он. — Фестиваль. — Он держал глаза закрытыми.

— Я запуталась в этой чертовой одежде. Ничем не могла вам помочь. Слушайте. Был ли какой-нибудь шум, взрыв?

— Да. Может быть, отвлекающий маневр.

— Как вы думаете, кто эти мальчики?

— Революционеры. Или...

— Вы сказали, что, по вашему мнению, правительство Гатая замешано в этом.

— Не знаю, — пробормотал он.

— Вы были правы, я была неправа, простите, — сказала она с чувством добродетели, вспомнив о необходимости загладить свою вину.

Он совсем слегка пошевелил рукой в жесте "это не имеет значения".

— У вас все еще двоится в глазах?

Он не ответил; он снова постепенно отключался.

Она стояла, пытаясь вспомнить дыхательные упражнения Селиша, когда дверь с грохотом и лязгом распахнулась, и там появились те же трое мужчин, двое с пистолетами, все молодые, темнокожие, коротко стриженные, очень нервные. Ведущий наклонился, чтобы поставить поднос на пол, и Солли без малейшего предупреждения наступила ему на руку и перенесла на нее свой вес. — Подождите! — сказала она. Она смотрела прямо в лица и дула пистолетов двух других. — Просто подождите минутку, послушайте! У него травма головы, нам нужен врач, нам нужно больше воды, я даже не могу промыть его рану, здесь нет туалетной бумаги, кто вы вообще такие, черт возьми?

Тот, на кого она наступила, кричал: — Отвали! Леди, убери от меня ногу! — но остальные ее услышали. Она подняла ногу и убралась с его пути, когда он быстро отошел, пятясь к своим приятелям с пистолетами. — Хорошо. Леди, нам жаль, что у нас возникли проблемы, — сказал он со слезами на глазах, баюкая свою руку. — Мы патриоты. Ты посылаешь сообщение к этому самозванцу, как сообщение от нас. Никто не должен пострадать. Все в порядке? — Он продолжал пятиться, и один из боевиков распахнул дверь. Грохот, дребезжание.

Она глубоко вздохнула и повернулась. Тейео наблюдал за ней. — Это было опасно, — сказал он, слегка улыбнувшись.

— Знаю, что это было так, — сказала она, тяжело дыша. — Это было глупо. Я не могу взять себя в руки. Чувствую себя частичками самой себя. Но они запихивают туда что-то и убегают, черт возьми, нам нужно немного воды! — Она была в слезах, как всегда на мгновение после насилия или ссоры. — Давайте посмотрим, что они принесли на этот раз. — Она поставила поднос на матрас; как и прежний, в нелепом подобии сервиса в отеле или доме с рабами, он был накрыт тканью. — Все удобства, — пробормотала она. Под скатертью была куча сладкой выпечки, маленькое пластиковое ручное зеркальце, расческа, крошечный горшочек с чем-то, пахнущим как увядшие цветы, и коробка с тем, что она через некоторое время опознала как гатайские тампоны.

— Это вещи для леди, — сказала она. — Черт бы их побрал, этих чертовых тупых придурков! Зеркало! — Она швырнула его через всю комнату. — Конечно, я и дня не могу прожить, не посмотревшись в зеркало! Черт бы их побрал! — Она швырнула все остальное, кроме пирожных, следом за зеркалом, зная при этом, что подберет тампоны и будет держать их под матрасом, и... о! Боже упаси, воспользоваться ими, если ей придется, если им придется остаться здесь, как долго это продлится? десять дней или больше — О боже, — повторила она. Она встала и собрала все, положила зеркало и маленькую кастрюльку, пустой графин для воды и кожуру от фруктов, оставшуюся от последнего ужина, на один из подносов и поставила его рядом с дверью. — Мусор, — сказала она на языке Вое Дин. Она поняла, что ее вспышка была на другом языке; вероятно, алтерранском. — Вы хоть представляете, — сказала она, снова усаживаясь на матрас, — как тяжело вам, людям, представить себе женщину? Вы можете настроить женщину против себя!

— Думаю, они хотели как лучше, — сказал Тейео. Она поняла, что в его голосе не было ни малейшего оттенка насмешки, даже веселья. Если он наслаждался ее стыдом, то ему было стыдно показать ей, что это так. — Думаю, они любители, — сказал он, а через некоторое время она сказала: — Это может быть плохо.

— Так могло бы быть. — Он сел и осторожно ощупывал узел у себя на голове. Его жесткие, тяжелые волосы вокруг были покрыты запекшейся кровью. — Похищение, — сказал он. — Требования выкупа. Не убийцы. У них не было оружия. Я не смог проникнуть внутрь с оружием — мне пришлось отдать свое.

— Вы хотите сказать, что это не те, о ком вас предупреждали?

— Не знаю. — Его обследование вызвало у него дрожь боли, и он прекратил его. — У нас совсем мало воды?

Она принесла ему еще одну чашку. — Для промывки ее не хватит. Дурацкое чертово зеркало, когда все, что нам нужно, — это вода!

Он поблагодарил ее, выпил и откинулся назад, допивая последние глотки из чашки. — Они не планировали забирать меня, — сказал он.

Она подумала об этом и кивнула. — Боялись, что вы их опознаете?

— Если бы у них было место для меня, они бы не поселили меня с леди. — Он говорил без всякой иронии. — Они приготовили это для вас. Это должно быть где-то в городе.

Она кивнула. — Поездка на машине заняла полчаса или меньше. Хотя на моей голове был мешок.

— Они отправили сообщение во Дворец. Они не получили ответа или получили не тот, что им нужен. Они хотят послать сообщение от вас.

— Чтобы убедить правительство, что я действительно у них в руках? Зачем их нужно убеждать?

Они оба молчали.

— Простите, — сказал он, — я не могу думать. — Он лег на спину. Чувствуя себя усталой, измученной, взвинченной после выброса адреналина, она легла рядом с ним. Она скатала одну из юбок Богини, чтобы сделать подушку; другой у нее не было. Одеяло лежало у них на ногах.

— Подушка, — сказала она. — Еще одеяла. Мыло. Что еще?

— Ключ, — пробормотал он.

Они лежали бок о бок в тишине и слабом неизменном свете.

На следующее утро, около восьми по часам Солли, в комнату вошли четверо патриотов. Двое стояли на страже у двери с пистолетами наготове; двое других неловко топтались на оставшемся пространстве пола, глядя сверху вниз на своих пленников, которые сидели, скрестив ноги, на матрасе. Новый представитель говорил на языке Вое Дин лучше, чем другие. Он сказал, как они очень сожалеют, что причинили леди дискомфорт, и сделают все, что в их силах, чтобы ей было комфортно, и она должна набраться терпения и написать от руки послание королю-самозванцу, объяснив, что она будет освобождена целой и невредимой, как только король прикажет Совету расторгнуть их договор с Вое Део.

— Он не сделает этого, — сказала она. — Они ему не позволят.

— Пожалуйста, без обсуждения, — сказал мужчина с неистовой резкостью. — Это письменные принадлежности. Вот текст. — Он нервно положил бумаги и стило на матрас, словно боясь приблизиться к ней.

Она заметила, как Тейео замкнулся в себе, сидя без движения, опустив голову и глаза; мужчины не обращали на него внимания.

— Если я напишу это для вас, мне нужна вода, много воды, и мыло, и одеяла, и туалетная бумага, и подушки, и врач, и я хочу, чтобы кто-нибудь пришел, когда я постучу в эту дверь, и мне нужна приличная одежда. Теплая одежда. Мужская одежда.

— Врача нет! — сказал мужчина. — Напишите это! Пожалуйста! Сейчас же! — Он был нервным, дерганым, она не осмеливалась давить на него дальше. Она прочитала их заявление, переписала его своими крупными детскими каракулями — она редко что-либо писала от руки — и передала оба документа мужчине. Он просмотрел написанное и, не говоря ни слова, поторопил остальных мужчин выйти. Клацнула дверь.

— Следовало ли мне отказаться?

— Я так не думаю, — сказал Тейео. Он встал и потянулся, но тут же снова сел, чувствуя головокружение. — Вы хорошо торгуетесь, — сказал он.

— Посмотрим, что у нас получится. О, боже. Что происходит?

— Возможно, — медленно произнес он, — Гатай не желает уступать этим требованиям. Но когда Вое Део — и ваша Экумена — узнают об этом, они окажут давление на Гатай.

— Я бы хотела, чтобы они пошевелились — полагаю, Гатай ужасно смущен, спасая лицо, пытаясь скрыть все это — вероятно ли это? Как долго они смогут это поддерживать? А как насчет ваших людей? Разве они не будут разыскивать вас?

— Без сомнения, — сказал он в своей обычной вежливой манере.

Было любопытно, как его чопорность, его манеры, которые всегда отталкивали ее, отстраняли от себя, здесь возымели совсем другой эффект: его сдержанность и официальность убедили ее, что она все еще часть мира за пределами этой комнаты, из которого они пришли и в который они вернутся, мира, где люди жили долгую жизнь.

Какое значение имела долгая жизнь? — спросила она себя и не знала ответа. Это было совсем не то, о чем она когда-либо думала раньше. Но эти молодые патриоты жили в мире коротких жизней. Требования, насилие, непосредственность и смерть — ради чего? Из-за фанатизма, ненависти, стремления к власти.

— Всякий раз, когда они уходят, — сказала она тихим голосом, — мне становится по-настоящему страшно.

Тейео прочистил горло и сказал: — Мне тоже.

Упражнения.

— Держи... Нет, держи, я не стеклянный!

— Сейчас...

— Ха! — сказал он со своей сверкающей от возбуждения улыбкой, когда она показала ему как высвободиться, и он, в свою очередь, повторил прием, оторвавшись от нее.

— Хорошо, теперь ты будешь ожидать здесь — видишь — хлоп?

— Ай!

— Прости, прости меня, Тейео — я не подумала о твоей голове. С тобой все в порядке? Мне действительно жаль...

— О, Камье, — сказал он, садясь и обхватывая руками свою черную узкую голову. Он сделал несколько глубоких вдохов. Она опустилась на колени, раскаявшаяся и встревоженная.

— Это, — сказал он и еще немного подышал: — Это не так, нечестная игра.

— Нет, конечно, это не так, это айджи — в любви и на войне все честно, так говорят на Земле. Правда, мне жаль, мне ужасно жаль, это было так глупо с моей стороны!

Он рассмеялся каким-то надломленным и отчаянным смехом, покачал головой, снова покачал. — Покажи мне, — сказал он. — Я не понял, что ты сделала.

Упражнения.

— Что ты делаешь с... своим разумом?

— Ничего.

— Ты просто позволяешь ему блуждать?

— Нет. Неужели я и мой разум — разные существа?

— Значит... ты ни на чем не сосредотачиваешься? Ты просто блуждаешь с этим?

— Нет.

— Значит, ты не даешь ему блуждать.

— Кто? — спросил он довольно раздраженно.

Пауза.

— Ты думаешь о...

— Нет, — сказал он, — не двигайся.

Очень долгая пауза, может быть, четверть часа.