— Записка нужна в тамошний участок?
— Да. Западный берег, Коронная часть.
— Сейчас будет.
* * *
19.
Шестнадцатое число, половина седьмого вечера.
Западный берег, Коронная часть. Храм Безвидного Творца Жизни на Чайной площади.
Мэнгри Барданг, начальник Сыскного отдела Старо-гаванского участка королевской стражи.
Досточтимый Габай, жрец Безвидного.
Облачение Пестрого жреца сшито, как хуторское одеяло: мелкие лоскутки разноцветных набивных ситцев, под ними вата для выпуклости. Прихожанки, видно, не только в хоре поют, но еще и рукодельничают.
В храм Творца Жизни нельзя заходить с орудиями кровопролития: ни с гранатами, ни с саблей, ни с пистолетом. Поэтому сотник и досточтимый толкуют на подворье, в беседочке. Нескончаемый весенний дождь сыплется на приморскую столицу.
— Мне хотелось бы понять роль Талури Райлера в этом храме.
— По уставу — никакой, просто прихожанин. А так... Иногда проповедовал. Приводил на обряды своих товарищей-механиков. Вел разъяснительные и утешительные беседы с теми, кто впал в уныние и тем самым отклонился от Равновесия. А также умерял тех, кто склонялся к чрезмерному ликованию. Но такие встречаются гораздо реже...
— Как насчет чудотворства?
Круглое лицо досточтимого сминается озадаченной улыбкой. Поджавши губы, он молвит:
— Так-так, господин сотник. Считаете ли Вы, что в деле, Вами расследуемом, имело место чудо, свершившееся при посредстве молитвы Талури Райлера? Если да, то пожалуйте запрос. Письменный. А ежели нет... И Вы, и я понимаем: чудеса творят боги, а не жрецы и не подвижники. Боги же не спрашивают согласия тварей сих. А вообще — нет на Столпе Земном создания, не способного к чудотворству.
— Как-то определеннее обозначить свое место в деятельности храма Райлер пытался? Долю в доходах себе оговорить или нечто подобное?
— Да что Вы! Понимаете ли, сие совершенно не в его духе. Талури... Он был большой благочестивец и видный антиклерикал.
— Все-таки "был"?
— Извините. Это песня такая. Я к тому, что он не из тех, кто смешивает божье и храмовое служение. Совсем их не смешивал, никогда.
— Каким образом?
— Ну, как бы это объяснить... Вот, например, как он со мною толковал. Вы, дескать, досточтимый Габай — подвижник, ради храма отказались от своей тяги к странствиям. С одной стороны, лестно такое слышать, с другой — очень обидно. А с третьей — непонятно, говорил он это всерьез или в насмешку. В целом я бы Вам так сказал: Талури являет собою живой и полезный, хотя и не для всех, пример того, что можно служить богу, не будучи чиновником.
— И как ему это удавалось? Я имею в виду — как такое допускали соответствующие ведомства? Или странствия его проходили в основном по этапу?
— Мне иной раз хотелось бы думать, что Талури и в самом деле путь свой держит... как бы это выразиться... по заданным направлениям. Может быть, умеет и берется предугадывать их. Но этот малый обладает счастливым свойством: не задумываться о том, насколько его пожелания согласуются с волею начальства. Он как-то рассуждал при мне об этом. Сказал: кроме великих заслуг досточтимого Халлу-Банги перед всем Семибожием, святость сего пророка еще и в том, что никто не ходит поклониться на его могилу. Ибо Халлу-Банги умер в пути, неведомо где. Ушел от смерти. И Талури так хотел бы уйти.
— Хорошо, когда от своей. А когда — как сейчас, от смерти близкого ему человека?
— Сие тоже ему не чуждо. Неприязнь свою к похоронам, кладбищам, поминкам и всему такому он объяснял: сочувствовать имеет смысл живым, а не мертвым. Тем-то уже ничего не нужно. А вот быть нужным живому — это он любит.
— Вы, досточтимый, скажите ему при случае, что к Вам заходила живая тварь, которой он настоятельно необходим, и как можно скорее.
— Ладно. Я передам Талури, что Вы нуждаетесь в его помощи.
— Остро нуждаюсь!
— Вот Вы шутите, а он, может быть, и проникнется состраданием. Только... Вы же его, небось, на опознание тела поведете?
— Разумеется.
— Потому-то он и не объявляется! Ему близ мертвого худо. Совсем худо. Каждый из нас чем-то платит за милость Подателя Жизни. Он — сильнейшим отвращением к смерти.
— То есть опознать тело он будет не способен? Сделается невменяем, чуть только его в мертвецкую приведут?
Жрец опять втягивает губы. Качает головою:
— Не поручусь. Но решительно возражаю против такого привода.
— Вы бы, досточтимый, это Ваше возражение в письменном виде подали. Страже нужно основание, чтобы отменить опознание тела лицами, проживавшими совместно с покойной. Тогда ее и похоронить можно будет.
— Я напишу. И копию — в Совет по вероисповеданиям?
— Это уж как по уставу полагается.
— Есть же близкие знакомые этой пары. Те, кто хорошо знал Авачи. Не будет ли достаточно их свидетельства?
— Кого Вы можете назвать из таких особ?
— Да хотя бы Дабураи Лутамбиу из Мастерских. Он талурин давний приятель, еще по марбунганским временам.
— Благодарю. Теперь о самой Авачи.
— Я не знаю, был ли Талури связан с нею обетами.
— Как это понимать?
— Почему он всюду с собою таскал именно эту живую тварь, хотя для заботы мог найти себе где угодно сколько угодно других? Не знаю даже, были эти двое женаты или нет. Он не говорил, что любит ее. Или просто об этом не заходил разговор... Понимаете, любая тяга к свободе должна чем-то быть уравновешена. Возможно, Талури верил: не бывает странника без котомки.
— Известно ли что-нибудь о переходе этой женщины в семибожную веру из другого исповедания?
— Не знаю. Талури вообще жестко не противопоставляет разные веры.
— Я спрашиваю так, поскольку имеются сведения, что прежде эта женщина жила под другим именем. Кстати, досточтимый: а что значит "Авачи"?
— Дословно — "некто из Ава". Может быть и именем, и прозванием. Если имя, то, скорее всего, дано в честь Праведника Авачи.
— Кто это? Когда он жил?
— Во второй половине пятого столетия. Есть в Степи такое урочище — Ава. Там он и обитал. Был одним из учеников соименника моего Праведного Габая Беррейского. Сам родом восходил к степнякам. Точно не известно, был это мужчина или женщина. Вы же знаете, в Степи божье служение часто сопровождается обрядовой переменой пола. То есть мужчина носит женское платье и прическу, ездит в женском седле — и наоборот. Изображается Авачи на картинах к житию Габая Беррейчи, по левую руку от учителя. С охапкою сена, скрывающей стан его и лик до самых глаз.
— Понятно. Сено. Трава.
— Как, простите?
— Нет, ничего. А какими чудесами славен сей праведник?
— Исцелял оборотней.
— Так, что они переставали оборачиваться?
— Научались жить так, чтобы это их свойство не мешало жить другим.
* * *
20.
Семнадцатое число месяца Целительницы, девять часов утра.
Западный берег, Училищная часть. Первая Ларбарская городская лечебница, Отделение для тяжелых больных (ОТБ).
Кайнелли Дакарри, медсестра ОТБ.
Профессор Мумлачи, глава Хирургического корпуса.
Вики, нянечка той же лечебницы.
Люблю в праздники работать. Начальство по домам сидит, лишних — никого, под ногами никто не топчется. И совсем тяжелых у нас только двое: ремонтник из-под шестерни и торчок этот отравленный. И надо же — приличный с виду вроде бы человек, в Народном театре работает. Ночью нынче привезли его. Дома обдолбался амитином, голубчик, теперь бы жив остался.
И чего ж людям спокойно не живется-то? Молодой еще мужик, даже красивый. Работа у него хорошая. Женился бы, детишек завел — так нет, сам себя почем зря чуть не загубил. Доктор сказал: не то слишком большую дозу принял, не то дурман чересчур сильный. И не жалко же людям денег на этакую дрянь. А она стоит-то дорого. Тут бьешься изо всех сил, каждую медяшку бережешь, а они...
А у нас сегодня из-за него караул выставили. Вон, в коридоре больничный сторож маячит. Как же, дело-то государственное! Значит, и ночью теперь не прилечь. Нам вообще-то не полагается, но иногда удается. А нынче вот не выйдет. Топтун этот враз наябедничает.
Ничего, зато если художник в себя придет, может, приглашение в театр раздобудет. Были мы там летом с моей, понравилось. Надо девку водить, чтобы образованная росла. А как же нынче без этого? Меня-то мамаша никуда, считай, не пускала в детстве, это мы уж потом, когда постарше стали, с девчонками из училища начали по театрам-балаганам бегать. Тоже, помню, там сбережешь, тут отложишь — к празднику какая-никакая деньга есть. Платье наденешь самое лучшее, туфельки — и вперед. И действо посмотреть, и кавалера зацепить, если удастся.
Я-то, дурочка, все думала там себе парня найти. Представлялось: раз в театр ходит — значит, не пьянь какая-нибудь, а образованный человек. Не там искала, как выяснилось. На последнем году в училище ездила на трамвае, да все в одно и то же время, вот ко мне трамвайщик-то и прилип. Ва-го-но-во-жа-тый! Хороший парень, работящий, ничего, что простой. Одиннадцать лет уже как...
Хотя, если в театр идти, то лучше в Мардийский, а не в Народный. Там про древние времена показывают. Князья, бояре, чудеса всякие. Ну кому, спрашивается, интересно про нынешнюю-то жизнь? Вокруг достаточно оглянуться. А в балагане музыка красивая. Я Минору понимаю. И Чабира. Что они песни из старинных действ поют и играют. Правда, Чабира всё ж таки не очень. Потому что ни в одном действе нету, чтобы орки победителями вышли.
Мастерша Нелли и сама управляется в ОТБ-шном хозяйстве не хуже княгини в кочевом древнем становище. Доктора нету: занят на операции, ведет наркоз. Так на то и опытная медсестра, чтобы на нее недужных не страшно было оставлять. Капельницы соберет, поставит, скорость сама наладит. Перевяжет того, у кого повязка промокла. Проследит, чтобы анализы вовремя были собраны и готовы.
Ну и вот вам — пожалуйста. "Действо о взятии града Умбина". Явление Праведного Исполина князю Умбиджи. Дым рассеивается. Под звуки труб и барабанов из-под земли вырастает...
— Здравствуйте, господин профессор!
Конечно. Раз в отделении опасный больной, надо лично зайти проверить. Не в смысле, что тяжелый — других не держим — а обществу опасен, потому как дурманщик.
Не зря глава Хирургического Корпуса избран был в Исполинову Дружину. Собою видный господин, оплот приморского здравоохранения. Ради дурманщика лично прибыл на работу утром в выходной. А то как бы Охранное отделение и Стража не сочли, будто доктора с ними не радеют за общее коронное дело.
Спросит сейчас, где доктор. Потом о состоянии недужных. О назначениях. И все ли у нас спокойно. Мой бы Тава непременно за это уцепился. Принялся бы рассказывать, что творится в отделении, а сам бы на господина Мумлачи посматривал. Да с таким видом, что Вы, мол, только знак дайте, когда Вам слушать надоест. Мы ж, дескать, понимаем, что это Вы для порядку спрашиваете, но мастер Харрунга — существо подневольное, а приказ — есть приказ.
Так что тяга моя к грамотеям никуда не делась. Вот — нашла себе. Тава — мужик надежный, добрый. С алилиным Навачи не сравнить. Да и с гайчиным этим газетчиком.
Да, господин профессор. Пока врач не разрешит, больного Лиратту страже на допрос не выдавать. Да и как его допросишь, когда он без сознания? Очнется — сразу Вам доложить. Понятно. В любое время дня и ночи. Всё брошу, так и побегу к Вам на Бабочкину улицу...
Как дела у мастерши Магго. Ну, еще бы, кому про это знать, как не мне... Плохи дела, господин Мумлачи, что тут скажешь-то? Да, стряпчий нужен. Да-да, от работы мастершу временно освободили, благодарствуйте. Как еще помочь?
— Понятно же всем: никого Минни не убивала. Всё это дурь сплошная и только.
— Э-э... Дурь?
— Тьфу ты, Семеро! Не та дурь, что травка, а глупость. Из-за парня... Вот так всегда. Растишь этих дурех, растишь, а они после родную мать ради мужика и не пожалеют. В гроб загонят.
Исполин вздыхает. Трудности с младшим поколением ему, видно, тоже знакомы. И в семье, и на работе. Иные наши молодые доктора...
Откуда-то снизу слышится тоненький, сладкий голосок:
— Ох, и не говорите, мастерша Дакарри. Истина! Вот и мастерша Алила такою же была.
Вики, нянечка наша из мохноногов. Всем хороша: и прилежная, и проворная, и чистюля. Только появляется всегда внезапно, будто подкрадывается.
— Да что ты, Вики, на самом деле? Никогда Алила такой не была. Она-то всё — для других, всё — ради других.
— Вот я и говорю. Ради мастера Навачи на все готова была. Я-то помню.
Ну и неправда это. Когда бы на все — она бы с ним и в Далис поехала. А так — мохноножьи враки.
И вообще — недосуг мне тут языком трепать. Пойду лучше делом займусь. У недужного Лиратты, между прочим, олигурия, почки сдают. Жаль будет, если помрет, нестарый все-таки дядька.
Мохноножка отрывает от пола ведро с водой. На жестяном боку видны три зеленые облупленные буквы: "ОТБ". Надо бы надпись обновить, а то в травму по соседству упрут — и поминай как звали. Ведра нынче в цене. Вики, пожалуй, сегодня же этим и займется. Вот только добавит напоследок. Должно же последнее слово остаться за мохноножкой:
— Ей не интересно быть счастливой. Обеим им: и Алиле, и Минору. Странные они. Нынче вообще моды такой нет: на счастье. Если тебе страдать не о чем, ты вроде как уже никуда и не годишься. А если не с чего быть счастливой — это, дескать, не страшно... Я чего пришла-то: вот вы говорите, за этим художником уже только Владыка Гибельный прийти может. Ан нет! Сейчас сюда к вам еще и стража пожалует.
— Мало нам своего сторожа?
— А у них на этого мужика тоже что-то есть. Может, он тот дурман украл? Вы, дорогие мои, уж тут как-нибудь... Сыщик — человек видный, с две меня. Так что держите оборону.
Исполин приосанивается:
— Со Стражей я сам поговорю.
Кому — как, а мне вот неинтересно быть несчастной. И подруге своей не позволю. Может, мне с Минору потолковать, мозги вправить?
* * *
21.
Семнадцатое число, четверть десятого утра.
Западный берег, Коронная часть. Коинская улица, дом 6, квартира 3.
Тагайчи Ягукко, школярка пятого года обучения отделения Врачевания Ларбарского Университета, стажерка Первой Ларбарской городской лечебницы
Мастер Лингарраи Чангаданг, дневной ординатор Первого хирургического отделения той же лечебницы
На широком изголовье кровати лежат мужские наручные часы. Отделаны золотом, изготовлены в Кэраэнге. И там же очки, тоже золотые. Для арандийца знатного рода сие не роскошь, а вопрос благочестия: собирая золото, змеец отчасти уподобляется Змею, Богу. Рядом — оловянная монетка на шнурке: поддельная средневековая ланга. Простенькое украшение из тех, какие в Ларбаре носят школьники и школяры.
