2084

— Можешь повернуться, — сказали Юлия.

Егор обернулся и не узнал ее. Он ожидал увидеть ее голой. Но она была не голая. Превращение ее оказалось куда замечательнее. Она накрасилась. Сделала она это не очень умело, но и запросы Егора были весьма скромны. Он никогда не видел и не представлял себе партийную женщину с косметикой на лице. Юлия похорошела удивительно. Чуть-чуть краски в нужных местах — и она стала не только красивее, но и, самое главное, женственнее.

Они скинули одежду и забрались на громадную кровать из красного дерева. Белья не было, но одеяло под ними было вытертое и мягкое, а ширина кровати обоих изумила.

— Клопов, наверно, тьма, но какая разница — сказала Юлия.

После они ненадолго уснули. Когда Егор проснулся, стрелки часов подбирались к девяти. Он не шевелился — Юлия спала у него на руке. Почти все румяна перешли на его лицо, на валик, но и то немногое, что осталось, все равно оттеняло красивую лепку ее скулы. Женщина на дворе уже не пела, с улицы негромко доносились выкрики детей. Он лениво подумал: а ведь в отмененном прошлом это было о6ычным делом — мужчина и женщина могли лежать в постели прохладным вечером, ласкать друг друга когда захочется, разговаривать о чем вздумается и никуда не спешить — просто лежать и слушать мирный уличный шум? Жаль, то время ушло безвозвратно. Юлия проснулась, протерла глаза и, приподнявшись на локте, поглядела на чайник.

— Сейчас встану, заварю кофе. Время ещё есть.

Где-то за стеной послышалось шуршание, и, как показалось Егору, тихое шипение. Он непроизвольно побледнел, закатив глаза, и Юлия заметила это.

— Что с тобой?

— Мне показалось, там змеи...

— Откуда? В городе их не встретишь, разве что в пригородах, да и то поискать надо. Неужели ты так их боишься?

— Змеи... Нет ничего страшней на свете.

Она прижалась к нему, обвила его руками и ногами, словно хотела успокоить теплом своего тела. Он не сразу открыл глаза. Несколько мгновений у него было такое чувство, будто его погрузили в знакомый кошмар, который посещал его на протяжении всей жизни. Он стоит перед стеной мрака, а за ней — что-то невыносимое, настолько ужасное, что нет сил смотреть. Главным во сне было ощущение, что он себя обманывает: на самом деле ему известно, что находится за стеной мрака. Чудовищным усилием, выворотив кусок собственного мозга, он мог бы даже извлечь это на свет. Егор всегда просыпался, так и не выяснив, что там скрывалось.

— Извини, — сказал он. — Пустяки. Змей не люблю, больше ничего.

— Не волнуйся, милый, даже если заявятся, мы этих тварей быстро отсюда выгоним.

Черный миг паники почти выветрился из головы. Слегка устыдившись, Егор сел к изголовью. Юлия слезла с кровати и заварила кофе. Его аромат был до того силен и соблазнителен, что они закрыли окно: почует кто-нибудь на дворе и станет любопытничать. Самым приятным в кофе был даже не вкус, а шелковистость на языке, которую придавал сахар, — ощущение, почти забытое за многие годы питья с сахарином. Юлия, засунув одну руку в карман, а в другой держа бутерброд с джемом, бродила по комнате, безразлично скользила взглядом по книжной полке, объясняла, как лучше всего починить раздвижной стол, падала в кресло — проверить, удобное ли, — весело и снисходительно разглядывала старинный циферблат. Принесла на кровать, поближе к свету, стеклянное пресс-папье. Егор взял его в руки и в который раз залюбовался мягкой дождевой глубиною стекла.

— Для чего эта вещь, как думаешь? — спросила Юлия.

— Думаю, ни для чего... то есть ею никогда не пользовались. За это она мне и нравится. Маленький обломок истории, который забыли переделать. Весточка из прошлого века — знать бы, как ее прочесть.

— А картинка на стене, — она показала подбородком на гравюру, — неужели тоже прошлого века?

— Старше. Пожалуй, даже позапрошлого.

Юлия подошла к гравюре поближе.

— За ней наверняка живут клопы. Как-нибудь сниму ее и хорошенько почищу. Кажется, нам пора. Мне еще надо смыть краску. Какая тоска! А потом сотру с тебя помаду.

Егор еще несколько минут повалялся. В комнате темнело. Он повернулся к свету и стал смотреть на пресс-папье. Не коралл, а внутренность самого стекла — вот что без конца притягивало взгляд. Глубина и вместе с тем почти воздушная его прозрачность. Подобно небесному своду, стекло замкнуло в себе целый крохотный мир вместе с атмосферой. И чудилось Егору, что он мог бы попасть внутрь, что он уже внутри — и он, и эта кровать красного дерева, и раздвижной стол, и часы, и гравюра, и само пресс-папье. Оно было этой комнатой, а коралл — жизнью его и Юлии, запаянной, словно в вечность, в сердцевину хрусталя.

Глава 13.

Исчез Мисник. Утром не вышел на работу и никто не знал почему, его телефон был отключён. На другой день о нем уже и не вспоминали. На третий Егор сходил в вестибюль отдела документации и посмотрел на доску объявлений. Там был печатный список Шахматного комитета, где состоял Мисник. Список выглядел почти как раньше — никто не вычеркнут, — только стал на одну фамилию короче.

Жара стояла изнурительная. В министерстве кондиционеры худо-бедно поддерживали приемлемую температуру, но на улице тротуар обжигал ноги, и вонь в метро в часы пик была несусветная. Приготовления к Неделе Единения шли полным ходом, и сотрудники министерств работали сверхурочно. Шествия, митинги, военные парады, лекции, специальные телепрограммы — все это надо было организовывать. В отделе литературы секцию Юлии сняли с романов и бросили на брошюры о зверствах. Егор в дополнение к обычной работе подолгу просиживал за разукрашиванием сообщений, которые предстояло цитировать в докладах.

Сочинена уже была и беспрерывно передавалась по видеокрану музыкальная тема Недели — новая мелодия под названием "Марш остазийцев". Построенная на свирепом, лающем ритме и мало чем похожая на музыку, она больше всего напоминала барабанный бой. Когда ее орали в тысячу глоток, под топот ног, впечатление получалось устрашающее. Дети Бочкова исполняли ее в любой час дня и ночи, убийственно, на гребенках. Отряды добровольцев, набранные Бочковом, готовили улицу к Неделе Единения: делали транспаранты, рисовали плакаты, ставили на крышах флагштоки, с опасностью для жизни натягивали через улицу проволоку для будущих лозунгов. Бочков хвастал, что дом "Мечта" один вывесит четыреста погонных метров флагов и транспарантов. Он был в своей стихии и радовался, как дитя, бывая повсюду одновременно — тянул, толкал, пилил, заколачивал, изобретал, по-товарищески подбадривал и каждой складкой неиссякаемого тела источал едко пахнущий пот.

Вдруг весь Дайкин украсился новым плакатом. Без подписи: огромный, в три-четыре метра, океанийский солдат с закатанными по локоть рукавами гимнастёрки и беспощадным выражением лица шел вперёд с автоматом. Где бы ты ни стал, увеличенное перспективой дуло автомата смотрело на тебя. Эту штуку клеили на каждом свободном месте, на каждой стене, и численно она превзошла даже портреты Великого кормчего. У джоберов, войной обычно не интересовавшихся, случился, как это периодически с ними бывало, припадок патриотизма. Снова были гневные демонстрации, жгли чучело Моуцзы, сотнями срывали и предавали огню плакаты с океанийцем; заодно во время беспорядков разграбили несколько магазинов.

В комнате над лавкой Синьлю Юлия и Егор ложились на не застланную кровать и лежали под окном голые из-за жары. Клоп плодился в тепле ужасающе, но их это не трогало. Едва переступив порог, они скидывали одежду и, потные, предавались любви; потом их смаривало. Четыре, пять, шесть... семь раз встречались они так в мае. Теперь, когда у них было надежное пристанище, почти свой дом, не казалось лишением даже то, что приходить сюда они могут только изредка и на каких-нибудь два часа. Важно было, что у них есть эта комната над лавкой старьевщика. Знать, что она есть и неприкосновенна, — почти то же самое, что находиться в ней. Комната была миром, заповедником прошлого, где могут бродить вымершие животные. Синьлю тоже вымершее животное, думал Егор. По дороге наверх он останавливался поговорить с хозяином. Старик, по-видимому, редко выходил на улицу, если вообще выходил; с другой стороны, и покупателей у него почти не бывало. Незаметная жизнь его протекала между крохотной темной лавкой и еще более крохотной кухонькой в тылу, где он стряпал себе еду. Старик был рад любому случаю поговорить. Длинноносый и сутулый, в толстых очках и бархатном пиджаке, он бродил среди своих бесполезных товаров, похожий скорее на коллекционера, чем на торговца.

Они с Юлией понимали, что долго продолжаться это не может. Впрочем, бывали дни, когда они тешили себя иллюзией не только безопасности, но и постоянства. Им казалось, что в этой комнате с ними не может случиться ничего плохого. Добираться сюда трудно и опасно, но сама комната — убежище. С похожим чувством Егор вглядывался в пресс-папье: казалось, что можно попасть в сердцевину стеклянного мира и, когда очутишься там, время остановится. Они часто предавались грезам о спасении. Удача их не покинет, путем разных ухищрений Егор с Юлией добьются разрешения на брак. Или скроются: изменят внешность, научатся простонародному выговору, устроятся на фабрику и, никем не узнанные, доживут свой век на задворках.

А еще они иногда говорили о бунте против партии — но не представляли себе, с чего начать. Даже если мифическое Братство существует, как найти к нему путь? Егор рассказал ей о странной близости, возникшей — или как будто возникшей — между ним и Личжэном, и о том, что у него бывает желание прийти к Личжэну, объявить себя врагом партии и попросить помощи. Как ни странно, Юлия не сочла эту идею совсем безумной. Она привыкла судить о людях по лицам, и ей казалось естественным, что, один раз переглянувшись с Личжэном, Егор ему поверил. Она считала само собой разумеющимся, что каждый человек, почти каждый, тайно ненавидит партию и нарушит правила, если ему это ничем не угрожает. Хотя и слабо верила в возможность существования широкого организованного сопротивления. Зачастую она готова была принять официальный миф просто потому, что ей казалось не важным, ложь это или правда. Например, она верила, что партия изобрела Интернет и мобильную связь — так ее научили в школе. (Когда Егор был школьником, партия претендовала только на изобретение компьютера; еще одно поколение — и она изобретет самолет и автомобиль).

Иногда он рассказывал ей об отделе документации, о том, как занимаются наглыми подтасовками. Ее это не ужасало. Поведал и о Трикке, Изировиче и Жюэне, о том, как в руки ему попал клочок газеты — потрясающая улика. Юлия, однако, впечатлилась не очень сильно, она даже не сразу поняла смысл рассказа.

— Они были твои друзья? — спросила она.

— Нет, я с ними не был знаком. Они были членами внутренней партии. Кроме того, они гораздо старше меня. Это люди старого времени, ещё из первой половины ХХI века. Я их и в лицо-то едва знал.

— Тогда почему столько переживаний?

Он попытался объяснить.

— Это случай исключительный. Ты понимаешь, что прошлое фактически отменено? Если оно где и уцелело, то только в материальных предметах, никак не привязанных к словам, — вроде этой стекляшки. Ведь мы буквально ничего уже не знаем о том, что было раньше. Документы все до одного уничтожены или подделаны, все книги исправлены, картины перерисованы, улицы и здания переименованы, даты изменены. И этот процесс не прерывается ни на один день, ни на минуту. История остановилась. Нет ничего, кроме нескончаемого настоящего, где партия всегда права. Я знаю, конечно, что прошлое подделывают, но ничем не смог бы это доказать — даже когда сам совершил подделку. Как только она совершена, свидетельства исчезают. Единственное свидетельство — у меня в голове, но кто поручится, что хоть у одного еще человека сохранилось в памяти то же самое? Только в тот раз, единственный раз в жизни, я располагал подлинным фактическим доказательством.

— И что толку?

— Толку никакого, потому что через несколько минут я его выбросил. Но если бы такое произошло сегодня, я бы сохранил.

— А я — нет! — сказала Юлия. — Я согласна рисковать, но ради чего-то стоящего, не из-за клочков старой газеты. Ну сохранил ты его — и что бы ты сделал?

— Наверно, ничего особенного. Но это было доказательство. И кое в ком поселило бы сомнения — если бы я набрался духу кому-нибудь его показать. Я вовсе не воображаю, будто мы способны что-то изменить при нашей жизни. Но можно вообразить, что там и сям возникнут очажки сопротивления — соберутся маленькие группы людей, будут постепенно расти и, может быть, даже оставят после себя несколько документов, чтобы прочло следующее поколение и продолжило наше дело.

— Следующее поколение, милый, меня не интересует. Меня интересуем мы.

— Ты бунтовщица только ниже пояса, — сказал он.

Шутка показалась Юлии замечательно остроумной, и она в восторге обняла его.

Хитросплетения партийной доктрины ее не занимали совсем. Когда он рассуждал о двоемыслии, об изменчивости прошлого и отрицании объективной действительности, она сразу начинала скучать, смущалась и говорила, что никогда не обращала внимания на такие вещи. Ясно ведь, что все это чепуха, так зачем волноваться? Она знает, когда кричать "ура" и когда улюлюкать, — а больше ничего не требуется. Беседуя с ней, он понял, до чего легко представляться идейным, не имея даже понятия о самих идеях. В некотором смысле мировоззрение партии успешнее всего прививалось людям, не способным его понять. Они соглашаются с самыми вопиющими искажениями действительности, ибо не понимают всего безобразия подмены и, мало интересуясь общественными событиями, не замечают, что происходит вокруг. Непонятливость спасает их от безумия. Они глотают все подряд, и то, что они глотают, не причиняет им вреда, не оставляет осадка, подобно тому как кукурузное зерно проходит непереваренным через кишечник птицы.

Глава 14.

В один из дней произошло то, о чём он мечтал. Всю жизнь, казалось, он ждал этого события.

Он шел по длинному коридору министерства и, приближаясь к тому месту, где Юлия сунула ему в руку записку, почувствовал, что по пятам за ним идет кто-то, — кто-то крупнее его. Неизвестный тихонько кашлянул, как бы намереваясь заговорить. Егор замер на месте, обернулся. Перед ним был Личжэн.

Наконец-то они очутились с глазу на глаз, но Егором владело как будто одно желание — бежать. Сердце у него выпрыгивало из груди. Заговорить первым он бы не смог. Личжэн, продолжая идти прежним шагом, на миг дотронулся до руки Егора, и они пошли рядом. Личжэн заговорил с важной учтивостью, которая отличала его от большинства членов внутренней партии.

— Я искал случая с вами поговорить, — начал он. — На днях я прочел вашу статью в "Истине". Насколько я понимаю, ваш интерес к новоязу — научного свойства?

К Егору частично вернулось самообладание.

— Едва ли научного, — ответил он. — Я всего лишь дилетант. Это не моя специальность. В практической разработке языка я никогда не принимал участия.